название темы подсказано Геной ака Mausberg когда в пылу спора в одной из снесенных тем он написал:
"ты давай лучше про ДЕБРИ, а то сейчас допи@димся!" (точно не помню, копипастов не делал )
поэтому - буду про ДЕБРИ
если кто-то подумает, что тема о ДЕБРЯХ СОЗНАНИЯ в которых блуждают отдельные посетители общедоступных ресурсов - я не виноват!
итак, "опергруппа" перед заброской в ДЕБРИ с ножами
?1 - мороподобный нож в пластике
?2 - ФНКВД в нерже и текстолите
?3 - МООИР (позже найду фото в сети) по спецзаказу из "космической" стали
?4 - боуи из кованой 95х18 в лосином роге
?5 - нож складной "охотничий" с экстракторами для гильз 16 и 12 кал.
?6 - самоделка из мехпилы "ужоснах"
?7 - ножа не видел, но как то же он обходился?
?8 - "арканзасская зубочистка" из мехпилы в оленьем роге
остальные участники и ножи в кадр не попали
подробных фото ножей с тех времен не сохранилось - фотали на плёночные фотики, плёнку берегли
но тем не менее - вот
буй на самом видном месте
снова, боуй
это не писька в кружок обведена, а самый настоящий аутентичный якут в ножнах из бычьего хвоста
южный крест фёст эдишн 95х18 ручка наборная из яблони, в конце концов развалилась - составные рукояти ЗЛО! (с)
это я к чему?..
к тому, что в ДЕБРЯХ ножЪ всегда есть, всегда с собой, присутствует незримо...
поэтому - "бесценный контент", который будет излагаться по мере поступления в зарезервированных сообщениях - подразумевает присутствие ножа рядом, даже если работа им выполняемая не описана подробно...
также тема постепенно будет дополняться фотоматериалами.
объективная критика приветствуется, также приветствуется собственный опыт применения ножа в своих дебрях (не за баней )
срач, даже дружеский, не приветствуется.
заранее прошу прощения "за многабукафф", кто не любит читать - не читайте!
надеюсь, конечным итогом будет книга или брошюра с иллюстрациями для любителей НОЖЕЙ и ДЕБРЕЙ.
если вдруг, по каким-то причинам, я не доведу начатое до конца (ну, мало ли, сердечный приступ, кирпич на голову) завещаю издать незаконченный труд на деньги, собранные по подписке, затем сжечь и развеять пепел по ветру в этой точке 63.410823, 154.073713 (заметьте, 69-я совсем рядом)
искренне ваш, вулливорм
когда уже все хорошие люди соберутся вместе и убьют всех плохих людей!?
раз 1993 г Готовиться я начал заранее: Лет в тринадцать: Читал книги, учился ловить рыбу, делать блесны, вязать мушки, делать ножи, разжигать огонь трением (и как только квартиру не спалил), стрелять (даже на разряд настрелял), лет с пятнадцати налег на физуху, тягал железо и бегал лыжные кроссы и снова читал: Аксаков, Сабанеев, Черкасов, Толстой, Джек Лондон, Сетон-Томпсон, советские классики, многих по несколько раз и чуть ли не наизусть: Где получать высшее вопрос не стоял - Лесотехнический институт рядом, всего час на транспорте с одной пересадкой, успел обучиться бесплатно. Летние практики, Подмосковье, Дальний Восток, Коми - все лето в лесу, ночевки под кустом, в стогу сена, мог побриться топором и сварить из него кашу: Получил охотничий билет и вынес из дверей 'Охотника ?1', прижимая к сердцу, свой первый ИЖ-18 в экспортном исполнении. Перед защитой диплома пронесся слух - распределения не будет, вместе с дипломом дадут пинка под зад - лети куда хочешь, свободные рыночные отношения. Фиктивную комиссию, где всем задавали вопрос 'хочешь послужить Родине?', однако пришлось проходить: У сокурсников, учившихся по направлению, было все понятно, остальные же со свободным дипломом шли кто куда - 'в бизнес': Зашли в кабинет декана по очереди, а там сидит незнакомый мужик с усами и в очках. - Кто из вас, ребят, хочет поймать хариуса и увидеть своими глазами северное сияние? - Я, - говорю, немного замешкавшись, уж больно неожиданная постановка вопроса: Так, пожав твердую, как деревяшка, ладонь вербовщика, я стал молодым специалистом Московской Аэрокосмической Лесоустроительной Экспедиции, сокращенно МАКЛУЭ: На месяц, до отъезда на полевые, посадили меня с девами из камеральной партии, смотреть в стереоскоп, мерить высоты и привязывать снимки к карте: Ох, и ветрели же они передо мной хвостами, даром, что все замужние, какая тут учеба, все мысли о бабах! До самого отъезда я толком ничего не знал, старшие товарищи загадочно произносили: 'там сам разберешься': Однако водку мне наливали как равному: Встретились с рюкзаками на Павелецком, я, Маслов и Нина, остальные малыми группами вслед за нами спустя день-два - задумка хитрая, дабы не везти группу пьяных в дым таксаторов, а по два-три человека просочиться незаметно. Домодедово, проверка оружия в багаже, суета и толчея, сели в Ту154, хорошо, что ноги есть куда вытянуть. Маслов 'взлетную' мне накатил и сам перелет я помню плохо: Что-то ели, еще накатывали, спал, пытался читать, но в памяти об этих восьми часах - белое пятно: Якутск поразил меня яркостью солнца и огромными жирными стрижами с визгом носившимися туда-сюда. И воздух. Свежий и холодный. Съездили на автобусе в управление, отметили командировки, вернулись в порт, а тут: 'пассажиров, следующих рейсом Якутск-Хандыга-Батагай, просим пройти на регистрацию'. Все-таки Маслов молодец, умеет жизнь организовать. После 'взлетной' помню лишь посадку в Хандыге и пирожки с прошлогодней брусникой в портовом буфете - всю остальную дорогу я проспал сном младенца, никогда еще так не спал в самолете. Батагай. Никто из местных так и не смог объяснить мне значение этого слова: Низкие сопки, низкое небо, низкие покосившиеся домики, трехэтажный Дом Культуры, голова Ильича, нефтеналивная станция с огромными газгольдерами, гнилое озеро, общественный туалет с надписью во всю стену 'свой гавно не пахнэт': Впору приуныть. Маслов с Ниной селятся на прошлогоднюю квартиру, меня же привозят на 'базу' - длинный низкий, полутемный барак на окраине, у входа - бочка для воды, воду раз в два дня привозит водовоз, в самом Батагае хорошей воды нет, рудник: Приехали. После перелета болит голова, хочется есть. Занимаю койку, распаковываю рюкзак. Под потолком, над кроватями висят прошлогодние мумии зайцев. За зиму мясо настолько сублимировалось, что я с трудом настругиваю его своим тесаком. Настоящий пеммикан! Правда, на вкус - дерьмо сушеное, но это лучше, чем ничего. Допиваю 'дорожную' водку, запираю дверь и проваливаюсь в сон на сбитом матрасе без простыней. Утро, второе июня, снег за окном, в дверь неистово колотят. Маслов, одет в 'полевую форму', колоритен как Хемингуэй в своей бороде и толстом свитере. Умывшись, шлепаю по грязи за ним в лесхоз, получать снаряжение и обмундирование. Нина, в форме 'главного бича', уже там, двери балков распахнуты, поперек прохода торчат огромные рога 'тундрового лося'. Маслов рассказывает, как пять километров пер их до табора, верится слабо, ибо размах под два метра: Ватный спальник, спальник пуховой, энцефалитный костюм, сапоги, сапоги, бушлат. Как потом выяснилось, бушлат покойного Гены Гаврилова, я отходил в нем семь сезонов: Да, такие дела: Ковыряемся с Масловым до вечера, разбирая снаряжение, ковыряемся вяло, периодически прикладываясь к бутылке 'разведенки'. Снег не перестает: Ночевать иду в свою 'обитель скорби', пытаюсь читать, но лампочка светит еле-еле и я засыпаю с комфортом под шелест снега. Наутро иду в магазин, беру булку хлеба, банку томатной пасты, 'рояль' дорог, но не запредельно, обязательно надо: С фильдеперсовым пакетиком 'марианна' фланирую по поселку из конца в конец. Баб нет. Людей тоже нет. Пропрыгал на ухабах грузовик с бочкой, поднял тучу пыли до небес. И тишина. На Яну идти далековато - вот-вот должен Маслов прийти. В моем бараке по-прежнему сумрак и сырой холод, поэтому строгаю сушеного зайца, сидя на крыльце, макаю в томат и заедаю хлебом. К чаю приходит Маслов и вчерашний день повторяется с точностью до мелочей. За жизнь таксатор обрастает грудой рухляди, которую бы выкинуть в обычных условиях, но в тайге каждая мисочка или баночка может ой, как пригодиться: Я уж не говорю за инструмент и прочее снаряжение. Вот и трясем мы с Масловым ящики да мешки, сортируя и откладывая, что точно не пригодится, а что пригодится вероятно и что наверняка - упаковываем получше, да по компактнее. Заброска-то вертолетная: Под вечер Маслов с Ниной едут встречать первую партию инженеров. Миша, Карасев, Жорик, Сергеич, Лёнька. В бараке становится шумно, тесно и весело - я уже слегка отошел от перелета, а в них бурлят дорожные 'дрожжи', эмоции. Остатки дорожной снеди, Жорик делает всем 'кровавую Мэри' из спирта и томатной пасты, разговоры, байки, враки: Расползаемся по койкам далеко заполночь, полночное солнце и пуночки щебечут. Подъем по часам, Маслов не дает расслабляться, колонной арестантов идем в лесхоз через весь поселок. Через пару часов мы уже все одинаковые, цвета хаки, заросшие щетиной и слегка пьяные, сортировка имущества со стороны напоминает налет махновцев на пассажирский поезд - по всему двору развороченные ящики и распотрошенные мешки, здесь же, на маленьком костре варится баландайка из крупы с тушенкой - таксаторы добрались до прошлогодних запасов. Лесхозовская машина привозит остатки нашей партии - арьегард прибыл послеобеденным рейсом. Григорьич, Жора-старший и пять самых настоящих бичей. Ископаемые: Сейчас такая роскошь просто не укладывается в мозгу, а тогда: Завербовать человека, привезти его на самолете через всю страну, выдать снаряжение и платить весь сезон зарплату с северными коэффициентами, полевые и квартирные, а после, живого и здорового (если повезет) отвезти обратно на материк. Два братана, Саша и Коля, оба светлые, щупленькие, леченые от алкоголизма, отзывчивые, как собаки. Колька-Пиночет, личность внешне комичная, но служил срочную в Никарагуа, помогал сандинистам и в память об этом носит пышные черные усы и кепи с надписью 'Ministerio Interno'. Володя - высок, кудряв и близорук, многословно и путано говорит, пьянеет от одной рюмки до сложения риз. И, наконец, Ванька Теплюк (Тепляков). Все, кроме меня, Пиночета и Володи, знают друг друга по прошлым годам, 'судовые роли' уже распределены, нам с Масловым достался Ванька, как самый опытный, ибо я еще стажер, а Маслов - корифей. 'Ты - еще щенок', - сказал мне Теплюк много позже. Мда, щенок, барин и доезжачий, натаскивать щенка - вот такой расклад. У меня тогда хватило ума не обидеться на это сравнение и, наверное, благодаря этому, я вырос в 'злую собаку'. Всю ночь в бараке 'разгул демократии', заполночь Нина увела Маслова , а мы затеяли стричься наголо, ибо волосы уже грязные, вода холодная, а баня в поселке денег стоит. Жора-старший выдал ручную машинку, тупую до неприличия, а Жорик вызвался всех 'освежить'. Свирид Петрович Голохвастов, мать его: Мало того, что инструмент тупой, этот куафер-самоучка в конце каждой проходки изящным взмахом руки отбрасывал состриженную прядь, не разжимая ручек! Если б подопытные не были анестезированы 'кровавой Мэри', парикмахер не дожил бы до рассвета: А так, под утро, все одинаковые, как пасхальные яйца , только Ванька стричься отказался - свои планы у него. Утром Маслов с болоньевой авоськой в которой что-то подозрительно круглится и побулькивает, гонит наше разношерстное стадо в лесхоз. Вновь прибывшие получают обмундирование и имущество, дружно опохмеляемся и начинаем пилить дрова огромной маятниковой пилой - однако лето холодное будет! Пока братаны суетятся вокруг маятника (как бы себя не распилили!) мы с Карасем наперегонки колем вихлястыми топорами неподатливые лиственничные кряжи. Шумная толпа болельщиков, низкое серое небо, лохматые северные собаки смотрят исподлобья, свернувшись калачиками. Лесхозовский шофер Серега приносит нам гостинец - мороженого зайца. Я до этого обдирал русаков, обдирал 'ковром', как написано в книге, сейчас же Ванька учит меня обдирать 'по-таксаторски' - выстругивает 'чижика' из лиственничного сучка (я потом его носил на поясе сезона три, пока зайцы были) и, подвесив тушку, снимает шкурку чулком за одно движение. Нож у Ваньки - самодел из быстрореза с гардой и ручкой из оленьего рога, жуткого вида 'пика' с фальшлезвием, но орудует он им на удивление ловко. - Запоминай, запоминай! - твердит мне Маслов и я запоминаю все на всю жизнь: Варится заяц, Нина объявляет на завтра тренировку - инженеры и техники пойдут в лес закладывать эталон, пробную площадь, таксировать, рабочие - выходной, а я - не пришей к п: рукав, стажер, тренировка мне не положена: Ночью спать не хочется, с бутылкой 'рояля' идем на Яну, тестировать свежеполученные патентованные электронные отпугиватели комаров. Хотя комаров еще и нет, только снег перестал. Полночное солнце катается колобком по вершинам сопок, и я учусь определять время по компасу, а направление по часам, главное не забывать про магнитное склонение, ибо Заполярье: В порту стоят огромные контейнеры, похожие на чугунные горшки. Крышки заварены, толщина железных стенок такая, что стучи-не стучи, звука нет, как по гранитному валуну: Интересно, что они на этом руднике добывают: Лучше бы нам дозиметры, вместо отпугивателей выдавали:. Яна быстра и многоводна, желание купаться совсем не возникает, ощущение такое, что снесет тебя до самого Северного Ледовитого: А между тем, купаться надо (я в те годы был 'иванОвец', босиком не ходил, но ледяной водой каждый день и даже на снегу обливался). Переходим на протоку, берег по-положе, течение по-тише, опять же травка и кусты. Пока я совершал 'ритуальные омовения' под шуточки товарищей, Теплюк куда-то свинтил по-тихому. Мы думали - спать пошел, а он глядь - якутку за руку тащит! Где он ее в три часа ночи нашел!? Кавалер! Девка молодая, корявая, но на каблуках и накрашена. Пижон наш воркует, потчует деваху польским 'наполеоном' (видать припас специально) и чуть погодя, уединяется с ней в кусты: Минут десять слышны взвизги и конское ржание и появляется расхристанный Ванька без телогрейки. Глотнув 'наполеона', великодушно предлагает желающим приобщиться к освоению культуры коренных народов севера. Я - пас, мужики со смехуечками советуют Ваньке прополоскать конец 'наполеоном', шутят насчет двухнедельного карантина и допуска к общему котлу. - Ну и черт с вами, не хотите - не надо! - Теплюк уходит в кусты и возвращается, выбивая пыль и лесной сор из телогрейки. Вслед ему несутся обиженные взвизги и проклятия: Теплюк сидит на бревне, смолит 'примой' и делится откровениями о проститутках. Я не невинен, но много спорного в его словах, тургеневские идеалы, гений чистой красоты - разговор течет как Яна в Ледовитый: Наутро после завтрака, банда убывает на тренировку, я же, сунув в карман горбушку хлеба, иду покорять сопку с локатором. Она высится над поселком, по карте до локатора километров восемь, как раз на день экскурсия. О том, что объект может быть режимным, ибо все выкрашено в зеленый цвет и локатор уж больно быстро вращается, я как-то не подумал: Компас, часы и нож на пояс, взять бы ружье, но как-то боязно рядом с поселком, вдруг охотнадзор-милиция, объясняйся потом: За первым взгорком натыкаюсь на растерзанный труп лошади, дело явно было зимой, но все равно неуютно и я жалею о том, что не взял ружье. Весь лиственничный подрост окольцован зайцами, попадаются зимние шкурки, подвешенные на удавках, видать рассказы о заячьих стадах - не выдумка, петли даже рядом с поселком не всегда проверяют, якуты: После неглубокого распадка с ручейком начинается подъем, пройденный каким-то супертрактором - уклон градусов пятьдесят, осыпь из крупного курумника и идет не серпантином, а по прямой вверх. Лезть тяжело, ноги выворачиваются, но это все же легче, чем карабкаться, продираясь сквозь заросли ерника. Простор, тишина, комаров нет и воздух такой прозрачный, что останцы на сопках, до которых, знаю, больше десяти километров видны четко, до мельчайших подробностей. Метрах в пяти из-под куста ольхи выскакивает серо-белый заяц, лохматый и совсем не напуганный, смотрит любопытным глазом, смешно поводя носом. Непроизвольно тяну руку за камнем, но нет, дурных нема, заяц, весело вскидывая задом скачет прочь. Нда, с голоду не помрем, похоже: Солнце где-то за сопкой, значит на юге, значит полдень, а я еще и до середины не долез: Делаю привал, жадно пью талую воду из 'копытца', но здесь, рядом с полюсом холода, это не страшно, козленочком не станешь. Вот разобраться бы, что гонит меня вверх по склону? Не могу объяснить, 'просто интересно' толкало меня на ночные прогулки по зарослям полным щитомордников, и очень интересно было на своем следу найти тигриный отпечаток и ягоды поесть вместе с медведями: Интересно: Перед вершиной - голец, лезть труднее, помогаю себе руками, часто останавливаюсь, чтобы 'обозреть окрест', а на самом деле - восстановить дыхание: Все, пологая голая макушка, посредине - гигантский гриб локатора, вращающийся с потрясающей быстротой для конструкции таких размеров и совершенно бесшумно. Рядом - домик, рядом - 'шишига' с кунгом, какая-то рухлядь и проржавелые остовы техники: И никого: Стукнул камень под ногой и из-под шишиги с рёвом звериным выкатывается рыжим шаром лайка, а с крыши кунга валится абсолютно голый мужик и прыжками уносится в дом! Лайка сходу вцепляется мне зубами в руку, но после приветственного пинка кирзачом под ребра, начинает дружески облаивать меня издали. Мужик, уже в штанах, выходит из дома, знакомимся. Он - смотритель-оператор, загорал на крыше, а что, лето, солнце, дорога одна, серпантин с другой стороны сопки, вот и прошлепали они мое приближение вместе с лайкой: Ведет меня в дом, угощает ландориками с вареньем, чая кружек пять за разговором я выпил, однако, пора обратно собираться. Классическое северное гостеприимство - я через время тоже перестал удивляться причудливым персонажам, вылезавшим к моему костру: Прощаемся как родные, лайка, которой я скормил свой хлеб, провожает меня почти до середины склона, дальше прыгаю по курумнику один. Под вечер, довольный и уставший, вваливаюсь в барак. Все здесь, стол накрыт, результаты тренировки хорошие, погрешность в пределах нормы. Теплюк где-то раздобыл полугодовалого щенка. Лайкоид волчьей масти с висячими ушами, сука, зовут Кузя:. Толку от нее в тайге скорее всего не будет, но Ваньке веселее табор сторожить. Вертушки у нас оказывается заказаны на послезавтра, разбросают нас несколькими рейсами, самый северный участок у нас, а самый дальний - у Лёньки с Сергеичем - аж в верховьях Индигирки. Маслов всю ночь рассказывает какая удивительная у нас будет река, трясет блеснами, раздвигает руки, показывая размер рыбы и ячеек в сетях: Ольджо. Почти все реки Сибири текут с юга на север, а эта с севера на юг. Место глухое донельзя: Судя по снимку и изгибам русла - глубины большие, а по рассказам местных там есть таймень: А у меня из снастей - ГДР-овский стеклопластиковый спиннинг с катушкой 'Орион' и леска 0,3: Ладно, там разберемся. Последний день перед заброской проходит более чем сумбурно - на полученный аванс закупаем недостающие консервы, крупу, заезд в пекарню, где нам на всех насушили аж двадцать мешков сухарей, 'последние штрихи', краткие размышления на тему 'а не взять ли еще рояля', заезд на нефтебазу, Маслов в сотый раз для проверки запускает в бочке с водой наш двухсильный 'Салют', без которого нам на Ольджо ну никак: У меня мандраж, во-первых - никогда не летал на вертолете, а во-вторых - никогда: Сажусь набивать патроны. Мой ИЖ-18 имеет патронник 'магнум', папковых гильз такой длины в природе тогда еще не существовало, я же, как 'книжный' охотник, начитавшись о прогорании патронников при стрельбе короткими гильзами, заказал себе у знакомого токаря на заводе два десятка латунных гильз под 'жевело' в габаритах папковых, длинной 76 мм. Каждый патрон получался весом грамм 'стопиисят': Полночное солнце светит в окно, свет его желт и приятен. Ванька заглядывает через плечо, молча смолит папиросой. Порох и дробь я отвешиваю на аптекарских весах, пыжи и прокладки у меня саморубленные, дробь пересыпаю крахмалом, дробовой пыж - пластиковый колпачок (тогда только появились). Обтюрация отличная, 'сокол' в стволе сгорает без остатка, правда бахает такой патрон как гаубица, глохнешь после выстрела: Зато - один выстрел, один труп. Друзьям моим все это чуждо, у всех, кроме Сергеича - казенные иж-18, а то и иж-5, лёгкие, длинные и совершенно все равно, чем из них стрелять, зайцы-то стадами ходят. Помимо дробовых, заряжаю пять патронов с пулями. Вертушка выкинет Ваньку со всем бутором на старой геологической базе (основной табор) чуть выше впадения Тирехтяха в Ольджо, а нас с Масловым - километрах в 'стадвадцати' выше по течению и сплывать нам с работой вниз почти три недели. Жизнь предстоит кочевая, корм - подножный. Набив патронташ, сворачиваю свою лавочку и продолжаю успокаивать нервы традиционным русским способом. На волне моих приготовлений разговор за столом, естественно, переходит на зайцев, лосей и медведей - куда ж без них! Как я позже узнал, на Севере о медведях говорят все и всегда. Даже в компании, состоящей из одних женщин и детей, вы рискуете выслушать несколько страшных и до тошноты неправдоподобных 'медвежьих историй'. Причем, истории эти, везде одинаковы, будь то Магадан или Среднеколымск или Верхоянье: Но это знание придет потом, а пока, я с жадностью внимаю и только Карась, пьяный до невозможности, тихо сказал мне: 'другой всю жизнь в тайге проработает, а медведя не увидит: Если повезет тебе - не стреляй без нужды'. Светлый был человек и слова золотые: Наутро, в девять, мы все во всеоружии в порту, лесхозовская 'шишига' перевезла все несколькими рейсами, сидим на бревнах и ждем команды. Небо высокое, солнца нет, прохладно и настроение приподнятое - спасибо Маслову и 'разведенке'. Из-за этой самой разведенки, саму заброску я помню плохо. Вой винтов, разбег под завязку груженого Ми-8, ощущение от полета - как будто споткнулся и бежишь по инерции вперед, мелко перебирая ногами, перед тем, как упасть: Посадка на марь, на широкой излучине реки, вой винтов, хватай-неси-беги-голову пригни (хотя - зачем?), Ванька держит собаку, машет рукой, метрах в трехстах, среди тонких и длинных как удочки листвянок, приземистая избушка - ему теперь таскать тонну барахла по мари в одиночку, обустраиваться, ловить щук и разговаривать с собакой, взлет с раскачкой, ибо шасси засосало, вой винтов, посадка на галечную косу, хватай-неси-беги-голову пригни (хотя - зачем?), вертушка отрывается и с грохотом уходит на восток, в сторону верховьев Неннели. Тишина и звон в ушах. Первый якутский комар садится мне на шею, и я машинально прихлопываю его рукой. Ольджо быстра и многоводна, вода мутная, только сошел снег и листвянки распустились, иголок, как таковых, еще нет, из чешуйчатых пупырышков почек торчат нежно-зеленые щеточки, миллиметра три длинной. Обустраиваем с Масловым житьё-бытьё, казанка на воду, палатка повыше, чтоб ветерком обдувало, костер и лишний бутор укрыть, чтоб дождем не замочило. Хотя, за три недели сплава не было ни одного дождя! 'Где Анатолий Васильевич, там всегда хорошая погода!', хоть Маслов и бахвал, но есть повод задуматься: Поев и попив чая, едем ставить сеть - а как без рыбы! Сеть у Маслова самосделанная, по типу финской, трехстенка на тонущих и плавающих шнурах, без катарок и колец, ставить такую - одно удовольствие. Под противоположным берегом - затишок и обратка, место, что надо! Раскидываем сеть, Маслов традиционно разводит руки и строит планы, что засолим, что пожарим: Верю ему, как родному. Возвращаемся на табор, солнце клонится к сопке, холодает. Маслов, попив чаю, заползает в палатку, а я иду искать 'стада зайцев'. Пахнет лиственницей, пахнет так, что кружится голова, воздух, такого воздуха я не вдыхал никогда, хмель отошел, но голова хмельная, спать не хочется совсем, хотя полночь, солнце на севере, над макушками чахлых листвянок. Восточно-Сибирское редколесье: Весь сезон - лиственница-лиственница-лиственница, высота от двух метров до десяти, возраст от семидесяти до трехсот двадцати: Топчу ерник, смотрю по сторонам, то, что зайцев надо искать ближе к реке, я еще не знаю, поэтому ушел уже далеко. Солнце светит в глаза, метрах в пятидесяти, среди низких кустиков сидит: Шевелятся усы, что-то жует, перед мордочкой курится пар, холодно: Выцеливаю по ушам, как было написано в книге: БАММ!!! Со всех ног бегу, путаясь в ерниках, лежит, мой первый якутский заяц, крупный, тяжелый. Взяв за уши, резко встряхиваю, выдавливаю пузырь, руки трясутся. На таборе тишина, костер потух, ободрав зайца, сажусь чистить ружье, а что, стрелял: На лязг шомпола и прочих причиндалов высунулась из палатки голова Маслова, обозвала меня идиотом чокнутым и всунулась обратно: Ну идиот, что поделать. Дочистив ружье, залезаю в палатку, долго ворочаюсь, не могу согреться, хотя и солнце за брезентовой стенкой. Наутро, хотя хрен поймешь, что утро - я потом окончательно забил на часы и пользовался компасом для определения времени, Маслов безжалостно будит меня. Позавтракав, едем снимать сеть. На отполированном течением балане траурным флагом полощется двухметровый обрывок. Восхитительная, по типу финской, трехстенная самодельная сеть покоится на дне Ольджо или уже подплывает к Яне вместе с какой-нибудь корягой. Хочется верить, что это виноват таймень, в оправдание собственного раздолбайства, но: С тех пор я навсегда запомнил - в полую воду сети ставить только в глухих рукавах. Рыбы не будет. Маслов зол как чёрт, идем тесать эталон, он - с призмой Биттерлиха и бланком, я - с рюкзаком в котором мерная вилка, топор, рулетка на двадцать метров, буссоль, высотомер, возрастной бурав, пила и чайные принадлежности. Все это топорщится, гремит и впивается в спину под разными углами, рук не хватает, солнце печет, ноги отчаянно путаются в ернике и первые комарики робко пытаются напиться крови. Что и зачем, зачем я здесь, Маслов зол как чёрт (видно тоже устал). Наконец, три километра буссольного хода протесаны, площадки откручены, высоты померены и две 'модели' свалены и попилены на пробы динамики роста - образцово-показательный эталон! Маслов объявляет привал. Пока варится чай, мы сидим, опустив гудящие босые ноги в мерзлотную лужу. Вода прозрачна, кажется, что ее нет совсем, мох, заячьи катышки и личинки комаров парят как будто в воздухе. Ольджо грохочет на перекате, солнце заметно глазу катится по своему кругу, тишина и безветрие и чайник призывно бренчит крышкой. Хорошо. Через два дня подобного времяпрепровождения Маслов решает, что можно плыть. Участок в радиусе десяти километров оттаксирован, пробы и эталоны сияют свежими затёсками, зайцев я разогнал, рыбы нет: Грузим с утра казанку, под мотором не пойдем, чтобы сэкономить бензин, весла штатные алюминиевые и уродские, но вниз - это вам не вверх! Я на вёслах, Маслов на корме со снимком и бланками делает 'таксацию через рукав'. Опытным глазом из проплывающей лодки. А потом спишет все сто пятьдесят километров сплава, как пешие переходы: Я и это запоминаю, ибо это его завет: - Таксируй, таксируй, не сиди просто так! - орет мне Маслов. Какое, нахрен, таксируй, река хоть и не категорийная, но воды много, повсюду завалы, торчки, перекаты залиты водой, но что там, под бурунами, попробуй, угадай, тем более, что я по горным рекам до этого не сплавлялся. Верчу головой как сова на триста шестьдесят градусов, плечи и спина уже ноют, но солнце и простор и мне весело, несмотря на ворчание Маслова. Пытаюсь петь, мой репертуар - полное собрание сочинений В. Цоя, Гребенщикова и Армена Григоряна: Скоро, 'по многочисленным просьбам трудящихся', пришлось заткнуться, ибо 'задолбал ныть': Даа, психология малых коллективов, все, как у космонавтов, и не возразишь! Часов через шесть мы на нужной точке, Маслов придирчиво выбирает место, новый табор похуже предыдущего - песок и трава по берегу, лес погуще, но комаров пока совсем немного и мы здесь ненадолго. После ужина иду бродить, традиционный заяц достается легко и быстро, но спать из-за круглосуточного солнца я похоже совсем разучился: На широкой косе, заросшей мелким ивняком, в десяти шагах от меня поднимается мой первый якутский лось, громада с бархатными лопатками рогов, задумчиво изучает притихшее зеленое существо, потревожившее его покой и не спеша уходит: Мчусь не разбирая дороги на табор. - Анатолий Василич, Анатолий Василич, там лось, будем бить?!!! - А пошел-ка ты добрый молодец, коню-ка, да во пи:.! - доносится из палатки: М-даа: Утром, уплетая тушеного зайца, Маслов доходчиво объясняет мне, следуя все той же психологии малых коллективов, почему нам сейчас ну никак нельзя стрелять лося. Во-первых - работа не сделана, убьешь - бросай все и греби на основной табор к Ваньке, во-вторых мы слишком далеко, жара и мясо затухнет, пока догребём, а мотор наш, на который возлагались большие надежды, нормально работать отказывается и лодку не тянет совершенно. Ну и в-третьих, к чему спешка, ты ж охотник, убьешь и поближе к табору: Возразить нечего. Дни похожи один на другой, иногда Маслов пускает меня вперед, потихоньку втягивая и натаскивая, однако всю работу пишет на себя - у меня пока стажировка с повременной оплатой и ноги сверхурочно я бью за просто так: На следующей точке, у впадения в Ольджо какого-то из многочисленных 'юряхов' (ручьев) мы таборимся основательно и начинаем готовиться в пеший заход. Что, куда - Маслов темнит (зачем, непонятно), однако проверяет лично укладку моего рюкзака (советский бесформенный брезентовый мешок, как не укладывай - все равно нести неудобно), распределяет вес несомой поклажи поровну, продуктов немного, ружье у меня, Маслов же возлагает большие надежды на 'финский спиннинг' - литровую банку от томатной пасты с деревянной перекладинкой внутри, на банку намотана миллиметровая леска и привязана биметаллическая самодельная 'колебалка' величиной с ладонь: Крючок соответствующий: У меня из снастей - мотовильце с леской 0,3 и крючки 8 - 10 номера: Разберемся: Помимо всего, Маслов берет с собой флакон 'Дэты' и какой-то таинственный пузырёк, без комментариев, а комаров пока считай, что нет, хоть и весна полным ходом, но ночи холодные. Рано утром выходим, направление северо-запад, сперва топаем вдоль русла ручья, после Маслов ведет по азимуту, периодически сверяясь со снимком и заполняя бланки таксации. Ерник густо, листвянки то густо, то редко, под ногами то чвакает вода, то ягель шуршит. Ходить я умею, ходить я люблю, но тут почти все силы трачу на то, чтоб не отстать, а ведь Маслов почти вдвое старше меня. Солнце припекает, спина взмокла, ноги гудят, хочется пить, но пить на ходу из мерзлотных луж нельзя, хоть Маслов и утверждает обратное, на ходу зачерпывая кружкой и выливая остаток на голову. Дескать, врачи рекомендуют и индийские йоги: Но я то знаю, почки под такой нагрузкой дадут повышение давления, лучше потерпеть до привала и чая. А Маслову чая не хочется: Лишь когда поверхность под ногами пошла под уклоном вверх, Маслов сбавил темп, а после, возле большой мерзлотной лужи, сбросил рюкзак. Варим гречку с тушенкой, солнце на юге, пьем чай, все как у Джека Лондона: большие переходы - большой отдых. Снова перед глазами мелькают черные болотники Маслова, вверх-вниз по кочкам, вверх по склону, солнце в затылок, ноет спина, давит ружейный погон, вверх-вниз и вверх: На перевале присели отдохнуть, перемотать портянки, Маслов тычет рукой в горизонт - 'воон оттуда мы пришли, запоминай!' Зачем? Многокилометровый спуск по пологому склону , главное - не пропороть сапоги на лиственничных выворотнях, ибо сучки как шило, Маслов рассказывает страшилки о том, как кто-то погиб, упав и напоровшись на такой сучек, я плохо воспринимаю, все внимание там, внизу, где передвигаются мои ноги.
Внизу, у ручья, короткий привал, без чая, снова топаем вверх по склону, Маслов уже не столь резов, а я втянулся, 'семь потов' сошло, дыхание ровное, ноги больше не подворачиваются. Склон становится круче, лиственницы гуще, выше и толще, ощущение, что мы попали в другую страну, в другой лес, а просто - южный склон и бонитет повыше. Под ногами вместо ерника - цветет голубичник, брусника, повыше к вершине сплошной ковер вороники с прошлогодними ягодами и я, приседая на короткие мгновения, ем ее горстями, несмотря на недовольные взгляды Маслова. Он явно торопится, солнце за сопкой, ощутимо холодает, впрочем, нам никто не указ, в здешней жизни нет регламента, это я уже усвоил. Поднимаемся руслом ручья, лиственничник сумрачный и густой, под ногами появляется оленья тропа и идти намного легче. Впереди, в глубокой седловине виден перевал, ручей же полноводен, хоть и не широк, весь в завалах и бочагах. Маслов объявляет привал. Соображаю по-быстрому костер, я по негласному распорядку таборю и готовлю есть, пока старший 'обрабатывает материалы таксации', а попросту - отдыхает, закинув ноги повыше на снятый рюкзак. Пытаюсь зачерпнуть чайником воды и вижу выплывающего из-под завала хариуса. На такой высоте, в такой 'переплюйке', откуда он? Впрочем, не важно, пристроив чайник над костром, срезаю лиственничный хлыст, длиной метра три, очистив от веток, привязываю леску и крючок, в спичечной коробочке у меня пара 'залётных' слепней, рано им еще: Аккуратно, стараясь не торчать над берегом, тюкаю приманкой рядом с завалом, всплеск, и самодельное удилище согнулось дугой и ходит ходуном! Выдергиваю своего первого якутского хариуса. В сумраке горного леса он переливается всеми оттенками розового и фиолетового, 'парус' огромный, не то, что у дальневосточного собрата и точки на нем яростно-черные: Без особой надежды снова запускаю слепня в бочажок, ВСПЛЕСК! Родной брат предыдущего хариуса борется отчаянно, но 'колхозная' снасть выдержала! Возвращаюсь к костру с двумя полукилограммовыми чернышами. Удивление и зависть в глазах Маслова. Быстро вынимаю кишки и жабры, кладу рыбу в полиэтиленовый пакет, густо пересыпав солью и энергично трясу, пока не закипел чайник (это я в одной книжке прочитал). К чаю у нас малосольная рыба. Полночь, розовые сумерки здесь, за перевалом, а на перевале солнце. Топаем как заведенные, сил после чая прибавилось и холодно, мороз не велик, а стоять не велит. С седловины перевала открывается величественный вид на горную страну, здесь сопки почти все в ягельнике с редко стоящими разлапистыми листвянками, кедровый стланик растет огромными редкими кустами, а далеко внизу лежат два прекрасных озера, одно поменьше, другое побольше. Я восторженно смотрю на Маслова, слов нет, чтобы выразить, усталости как не бывало, я остро ощущаю, что это и есть настоящее, ради которого стоит жить и не надо искать смысл и оправдание пройденным километрам и потраченному времени: Непроницаемый, умудренный опытом, бородатый как анахорет, он стоит рядом со мной, молчит и смотрит: Прыгаем вниз по уступам ручьевого русла, ноги сами бегут, два часа ночи, начинается новый день и все залито нереальным светом заполярного солнца. Часа через два выходим на берег, озеро вблизи огромное, почти круглое, дальний берег километрах в трёх, посреди широкого аласа стоит балок или избушка, отсюда не разглядеть. Вся поверхность озера покрыта рыхлым, рассыпающимся на глазах с тихим хрустальным звоном, льдом, только вдоль берега полоса открытой воды. Маслов велит мне ставить палатку, а сам, схватив 'финский спиннинг' уходит вдоль берега, продираясь сквозь ерники. Палатка поставлена, скаты звенят, окопав костер и подвесив над огнем чайник, иду искать 'старого'. Нахожу его метрах в трёхстах, он метает свою снасть, блесна с шелестом лески летит метров на двадцать, потом рывками движется в абсолютно прозрачной воде к берегу, за ней, торпедами, как привязанные идут три-четыре огромные щуки: - Мать: зубы видать меняют, ходят, а не клюют! - рядом с Масловым лежит одна, килограмма на четыре. Выдираю из сордона кишки, настраиваю свою удочку, вырубив лиственничный хлыст подлиннее и потоньше, поплавка нет, да он и не нужен. Поигрываю рядом с корягами белым хвостиком кишки. Окуни, горбатые и черные один за другим, шлёпаются на белый ягель, Маслов каждый раз одобрительно крякает - окунь вкуснее щуки. На очередной проводке из-за коряги выходит акула килограммов на пять и, всосав крючок с кишкой останавливается. Лиственничный хлыст сгибается в кольцо, пара проходок с разворотом, бздынь, и Маслов хохочет, видя мое обескураженное лицо. Хватаю ИЖа и, выцелив в голову, бью дробью. Вскипает вода и моя акула переворачивается кверху брюхом: Идем на табор, потрошим рыбу, плотно набив рыбой котелок, варим уху, Маслов, старательно вычистив кишочки и печенки с икрой, делает 'рыбацкий заклад'. Едим, едим, отдуваясь и потея. Потом, отдуваясь и потея, пьем чай. Свинцовой тяжестью наваливается усталость, и мы залезаем в палатку - все равно слишком жарко. Когда я проснулся, солнце было опять на севере, душно в палатке, Маслова нет. Раздув костер, кипячу чайник, через час 'старый' выходит к костру волоча за собой связку из десяти щучин весом от трёх и больше: Поменяли зубы: - Василич, куда нам столько рыбы? - Ты давай, сейчас их на филе разделай, присоли, а я пока пойду потаксирую ,- быстро выпив пару кружек, берет папку и уходит вдоль озера. Нож мой совсем не похож на филейный, однако, щуки такие, что можно и топором филеровать. Вожусь примерно час, плотно уложив в крафт-мешок розоватые пласты мяса и увязав веревками, опять ставлю вариться уху из голов с парой 'рыбацких закладок', в жирном бульоне плотно лежат пластики печенок и завиваются белые колечки кишок и желудков. К ухе подходит Маслов, плотно заправившись, идем тесать эталон - благо ночь и прохладно. Зачем это здесь, вопрос совести, раз уж пришел - будь добр сделай как надо, хотя буссольный ход тешется и колья на точках ставятся исключительно для проверяющих: После проходим натурной таксацией склоны котловины, в которой лежат озера, местность до крайности пересеченная, склоны все прорезаны ручьями. Зашли из любопытства в балок на противоположном берегу озера - обратно к палатке еле притащились, любопытство все же порок, усталость сказывается. Солнце жарит вовсю, лёд на озере сошел окончательно, Маслов от нечего делать опять пошел на рыбалку. Возимся потом с рыбой, тяжело ворочая скользкие щучьи туши, руки в соплях, а тут и комары повылезли, фыркаем и отдуваемся, а после прячемся в дым костра. Под вечер снова захолодало, комар пропал, обпившись чаю после вареной рыбы, сворачиваем табор. Маслов укладывает в мой рюкзак всю соленую щуку, килограмм двадцать живого мяса, сверху на клапан - нашу брезентовую палатку. Себе - пуховые спальники, остатки продуктов и инструменты. Выдвигаемся в обратный путь. Оленья тропа на ягельнике дает втянуться, привыкнуть к весу мешка, ноги толкают тело вверх и вверх по склону, на перевале я бросаю последний взгляд на чудесную котловину с глазами озер, освещенную нереальным светом полночного солнца под выпуклой чашей яблочно-зеленого неба. Изо рта при дыхании идет пар. У завала, где я ловил хариусов, останавливаемся попить чаю. После чая Маслов задумчив, после, взойдя выше по склону, зовет меня. - Вот, смотри, видишь в прогале сопка с раздвоенной вершиной? Будешь держаться правее неё, выйдешь на первый перевал, а после выставишь азимут сто двадцать, дай я сам тебе выставлю, - крутит визирку на моем компасе, - и будешь идти, пока не упрешься в реку, ручей у тебя будет слева, смотри его не пересекай! - А:? - А я тут пока потаксирую, уж больно лес интересный, а после тебя догоню. - Может хоть абрис срисую (космические снимки секретные, под ответственность Маслова, мне он их не даст, уже рассказывал историю, как одному инженеру объявили секретный выговор за порчу секретного снимка)? - Зачем тебе абрис, из распадка деваться некуда, а после перевала по азимуту всего километров пятнадцать, не заблудишься! Пи:дец! Не то, чтобы я боюсь, но как-то неуютно. Подсев под рюкзак, взваливаю его на спину, поясница уже привычно ноет, ружье, патрон с пулей, ручкаемся с Масловым и я начинаю свой переход вниз по склону. Обернувшись на повороте русла, вижу, что 'старый' распаковал рюкзак и раскатывает свой и мой спальники: 'Таксация через спальный мешок', понятно, не хотел признаться, что устал до изнеможения, авторитет: Сначала вниз, напившись из ручья (чайный припас все равно у Маслова), начинаю подъем, ориентироваться легко, солнце сзади слева, два часа ночи, начинается новый день и идти пока не жарко. К перевалу я уже вымотался изрядно, все-таки вес рюкзака и усталость предыдущих дней, хочу прилечь на ягель под разлапистый стланиковый куст, но меня догоняет облачко комаров, которые из-за утренней прохлады тянулись где-то сзади: А 'Дэта' осталась у Маслова: Мать! Так меня в моей жизни еще не жрали, даже в августе в Коми, хотя я тогда думал, что это уже предел: Ощущение - будто залез в пчелиный рой. Отмахиваться бессмысленно, взваливаю рюкзак и почти бегом начинаю спуск, не забывая сверяться с компасом. Руки распухли, вокруг эластичных манжет - расчесы до крови, глаза заплыли, жжет шею и плечи, там, где материал энцефалитки прижат и натянут лямками рюкзака. Ветра нет и остановиться невозможно - рой, болтающийся сзади, мгновенно нагоняет и комары впиваются сразу и всюду, без прелюдий и предварительных ласк. Единственное спасение - пасть лицом и руками в мерзлотную лужу, чуть утихает зуд, но дышать-то тоже надо: Вынырнув после очередного купания, вижу огромного лося, неспешно бредущего метрах в тридцати от меня. Он отчаянно мотает головой и отфыркивается. Провожаю его стволом, 'бах!', казаки-разбойники: Лось меня, похоже, и не заметил: Я мокрый от 'купаний' и от пота, я хочу есть, от выпитого количества сырой воды болит живот и голова, видимо то самое 'почечное давление', ноги подкашиваются, рюкзак стал неимоверно тяжел, а мое прекрасное ружье отмотало все руки бесполезной кочергой. Временами, мне кажется, я теряю рассудок и в голову лезет мысль о пулевом патроне, бах - и никаких проблем, ничего никому не должен:Не помню, сверялся ли я с компасом или просто наугад, но в самый яростный пик солнца, в полуобморочном состоянии, я наконец-то ввалился в ручей: А дальше просто - километр-другой вниз по течению, и вот, болтается казанка, лабаз на берегу и Ольджо шумит на перекате. Первым делом, пробиваю дно в банке со сгущенкой и единым духом высасываю приторно-сладкое содержимое. Всю банку. И сразу. Это я в одной книге прочитал, сахар в кровь и все такое. Потом, уже, не обращая внимания, на густо облепивших меня комаров, вываливаю из проклятого рюкзака проклятую соленую щуку в бак и, придавив крышку камнем, ставлю в ручей, чтоб не протухла. Потом, ставлю палатку, и обмыв напоследок распухшее лицо и руки, залезаю вовнутрь. Какое-то время давлю залетевших за мной комаров и, даже толком не раздевшись, проваливаюсь в забытье: Сон или обморок, не знаю, ничего похожего раньше со мной не было:. Очнулся я в духоте брезентового домика ближе к вечеру, покрутив компас, по солнечному пятну за стенкой палатки, определяю время. Словно пьяный, шатаясь, выбрался наружу, комаров вроде поменьше, жуткий сушняк и болит голова, тело болит, но как-то неявно, видимо еще не отошел адреналин. Умывшись и напившись, завожу костер, с дымом от комарья отбиваться полегче. Спускаюсь с чайником к ручью, зачерпнуть воды, и вижу здорового ленка, он, не спеша, оплывает вокруг привязанной казанки и, подбирая мелочь с поверхности воды, уходит вверх по течению ручья. Брякнув чайник на таганок (честно украденная у какого-то подъезда в поселке металлическая решетка для очистки обуви), бегу, выковыриваю из лабаза свой баул и чехол со спиннингом, настраиваю снасть. Для начала попробуем маленькую вертушечку (не помню, был ли тогда меппс в свободном обороте, но я делал сам неплохие и уловистые блёсенки). Кидаю вдоль и поперек, ничего нет, на одной из проводок за вертушкой выходит мой ленок, внимательно рассматривает блесну, казанку, меня, съедаемого комарами и, растворяется в глубине. Перевязываю вместо блесны одинарный крючок-десятку и, задушив одного из стрекочущих в траве кузнецов, цепляю его: Исхитрившись, без поплавка и грузила, забрасываю метров на десять и тащу к себе по поверхности: Всплеск, рывок, взвизгнул фрикцион, ну и бугай! Плевать на комаров, плевать на все, когда такая рыба на крючке! Выволакиваю красавца на пологий травяной берег, любуюсь игрой красок на пурпурно-коричневых в чёрных точечках боках и, пристукнув слегка, чтоб не убежал, спешно ловлю еще одного кузнеца, так как знаю, ленки ходят парами: Пока я возился, вываживая второго ленка, подошел Маслов. Захрустели сучки на косогоре, раздвинулись ерниковые кусты, появился сам свежий и бодрый, комарами не искусанный, поверх рюкзака приторочены обгрызенные зайцами рога 'тундрового лося' отростков на десять, кому что: Заорал сходу: - Ёб твою мать, какого, ебёшься в тайге, ебёшься, приходишь на табор, а чая нет! - на полном серьезе без тени улыбки. Я стою перед ним со спиннингом и двумя ленками, рожа и руки опять изгрызены и распухли, дескать, смотри, Василич, питание добывал, а в чайник только заварку бросить, но он продолжает чехвостить меня с прежним энтузиазмом. - Вашу мать, я что вам, носильщик-кухарка! Мне за это деньги не платят (цитирую его самого)! Замолчал и, судя по всему, обиделся: Позднее, гораздо позднее, анализируя произошедшее я, как через увеличительное стекло, увидел все свои ошибки и понял нелепость подобного 'героизма', сделай или сдохни: Можно было наплевать на засоленную рыбу, затабориться, развести костер, в дыму дождаться Маслова, но: Я это сделал, вопреки, а сознание того, что я был очень близок к самоубийству, добавило в копилку жизненного опыта хороший запас 'спортивной злости' и на многие острые ситуации я стал смотреть проще: Опять же, 'старый' не спроста отправил меня одного, по азимуту и без 'Дэты': Все последующие сезоны он относился ко мне с не скрываемой теплотой и уважением, хоть вместе, на одном таборе, мы уже не работали... Через пару дней, вволю натесавшись буссольных ходов, загружаем казанку и под вечер, когда чуть спала жара, отчаливаем. Маслов пристроил на носу лодки корягу рогов, 'для красоты', как он выразился. Я спиннинг убирать не стал, раз вода посветлела и ленки такие ходят, пусть будет под рукой, пристраиваю снасть на рога: Сразу после выхода из устья ручья - перекат. Ходовое русло слева, над ним нависает упавшая листвянка, примерно метр до воды, на глаз не определить, все быстро, быстро, течение, а справа - меляк с бурунами и какая там глубина: - Правь налево, под дерево, проскочим! - командует кэптен. Вёсла, левое, правое, поочередно, потом вместе, вместе, вроде проходим, пригнулись к бортам, но блядская коряга рогов вдруг цепляется за ветку и с громким плеском, увлекая за собой лежащий на носу фал и мой суперуловистый спиннинг, падает за борт. Фал разматывается за одно мгновение, лодку разворачивает рывком носом против течения и 'старый' от неожиданности чуть не вываливается за борт! Фал звенит, видимо рога встряли на дне как якорь, нос пытается зарыться в бурун, волны перехлестываю через кокпит. 'Старый' орет мне что-то, схватившись за борта. Добравшись до фала, изо всех сил тяну, дергаю туда-сюда, не поддается! - Василич, может обрежу!? - Я те обрежу, где мы новый фал возьмем!?, - Маслов плюхнулся на банкетку и пытается грести против течения, чтоб чуть ослабить фал. Не во что упереться, зад скользит, как бы самому не булькнуть с лодки! Но вот, на одном из рывков что-то хрустнуло под водой и я вытягиваю мокрый конец без рогов и, естественно, без спиннинга. Течение разворачивает лодку, меняю Маслова на вёслах, лицо у меня в тот момент было не самое радостное: - Не грусти Антошка, приплывем на табор, выделю тебе спиннинг, чего не бывает! - Маслов видимо чувствует вину за предыдущую ругань, за то, что рога притащил, за то, что под завал направил: Сплываем и бегаем кругами, сплываем и бегаем: За рутиной чуть было не прозевал свой день рождения, ладно подготовиться успел - к ужину развел поллитру спирта, потушил рагу из зайца (зайцы уже в зубах навязли, но другой дичи нет) и суп из соленой щуки (по вкусу как треска, но пахнет уже не совсем прилично): Сидим с Василичем у костерка, солнышко полночное светит и греет, комарики к нам не лезут, разговоры, разговоры, два человека на краю света, мне двадцать два, ему - сорок восемь: Наутро мы малость чумные от выпитого накануне, идем тесать очередной эталон, только спустились с коренного берега в остров - из кустов поднимается лось, метров пять-семь, так близко я их еще не видел: Слишком велик, слишком архаичен, тяну из-за спины ружье, а кажется - копье с костяным наконечником: Маслов вскидывает руки, 'чу!' и очарование момента пропадает, лось скачет сквозь кусты, видна голова и холка, шумно перебредает реку и скрывается на том берегу, в руках у меня не копье, а ИЖ18. Когда мы входим в эти кусты - ветки скрывают нас с головой: Дааа, большая была зверушка: Весь день хожу под впечатлением от этой встречи, а вечером Маслов дает мне 'лицензию на убийство', типа до табора и Ваньки планируются еще две стоянки, так что давай: Полночи я пролазил по ивнякам и марям, пока Маслов давил подушку, но нет, ушел наш лось куда-то. На каждой стоянке 'старый' с матюками пытается заставить работать наш Салют-2, река, после поворота на юг петляет так, что голова кружится, течения почти нет, а если ветер, так веслами за перегон так намашешься - руки и спина ноют непрерывно, а 'сам' за весла ни-ни, радикулит у него: Однако, каракатица работать отказывается категорически, что-то с зажиганием или с подачей и транец на казанке для неё слишком высок. Вот и машу я веслами как заведенный, неывспавшийся, против ветра, а потом по ветру, а потом снова против, упираюсь честно, стиснув зубы, ХРЮК!, алюминиевая труба весла сломалась ровно по уключине!!! Маслов материт меня, весло, реку Ольджо, Салют и всю эту тайгу-работу. Видать устал за три недели. Дальше мы скребемся причудливыми галсами - я, по-прежнему, упираюсь левым распашным на центральной банкетке, а Маслов справа загребает-направляет половинкой весла как кормовым, Чингачгук, да и только: Встали табором на широкой косе у завала, берег песчаный, все в ивняке, песок везде, в спальнике, в еде, скрипит на зубах, ветер завихряет его маленькими смерчами и кидает повсюду. К вечеру стихло и повылез комар. Маслов отправляется спать, а я, намазавшись 'адской смесью номер четыре' (Дэта, диметилфталат, гвоздичное масло, 'звёздочка') отправляюсь копытить. Теперь я ученый, далеко от реки не ухожу, понятно, что лось сейчас у воды - комара обдувает, опять же травка и водоросли. Одна коса, коренной берег, вторая коса, третья, на третей - следы больше крышки от чайника, круглые. Это то, что мне нужно, у лосихи копыта острые, я знаю: Троплю, но стараюсь идти по чистому стараюсь не шуметь и не дышать, это вам не заяц. След обрывается у воды, в монокуляр от стереоскопа обозреваю и вижу его на мари на противоположном берегу. Огромный как мастодонт, он медленно шагает, мотая горбоносой башкой, серьга чуть не до колен и округлые лопаточки рогов, сколько на них будет отростков к осени?.. Ндаа. Не догнать, даже если на лодке переправиться. Перед самой палаткой из-под ног выпрыгивает заяц, но я не стреляю, хоть зайчатина и закончилась - нечего шуметь, раз на лося нацелился. Весь следующий день ковыряемся на пробных площадях и исследуем возобновление - выдела в пойме с хорошим лиственничником, метров пятнадцать-двадцать высота, террасы и гари зарастают густо-густо, продраться без потерь через частокол 'маленьких палок' не получается, руки-лицо исцарапаны, штаны и энцефалитка тоже пострадали. После ужина, сидя у костра, зашиваю прорехи прямо на себе, закусив зубами нитку, чтоб 'ум не пришить'. Маслов, как всегда соблюдает режим, из палатки несется 'таксаторский' храп. Заряжаюсь сразу на таборе, подсумок с дробовыми не беру, только пули, а их пять: Снова перемещаюсь 'индейской' поступью, по открытым местам, косы, ивняки, в чапыжник не лезу. Ушел уже километра на четыре-пять от палатки, с этими речными петлями не поймешь, след больше не попадается, и я жалею, что дробовые патроны не взял, хоть с зайцем вернулся бы. Комары совсем озверели, в тишине белой ночи их гул заглушает мои шаги (или это только кажется). Стоило мне шагнуть с песчаного пляжа в низкий, чуть выше колена ивняк, стоило хрустнуть под сапогом маленькому сучку, как метрах в пятнадцати вздыбился, ухнув так, что душа в пятки, мой 'знакомый' сохач. Где он тут прятался?... С места рысью, в полуугон, целился я? Это вряд ли: Всю зиму собранное ружье рядом с письменным столом, пишешь курсовую, встал - пять-десять вскидок с закрытыми глазами по намеченным на стенах крестам: Опять же, приклад самосделанный под рост, длину шеи и рук: Я ж говорю, 'книжный' охотник! Грохнуло, контузило отдачей и, подняв тучу пыли, мой лось рухнул в ивняки, метров десять всего пробежал: АААА!!! Так не бывает! Подбегаю к бьющемуся в конвульсиях лосю, всаживаю пулю между рогов, и когда успел перезарядиться? Комариный рой уже облепил тушу, мухи какие-то странные, и меня заодно съедают: Надо бежать за Масловым: - Василич!? - А? : на! Рассказываю, как было дело, а он тем временем натягивает костюм. Вылез из палатки, мотает портянки: - А я слышу, бам, потом вторым, бам, ну, думаю, не иначе: Складываем в казанку полиэтиленовый тент, топор, скребемся 'индейским' зигзагом против течения, где-то и волоком приходится. Вот, вроде здесь. - Ну ни фига себе, слон! Поменьше не мог найти? Маслов щелкает меня 'на память' верхом на лосе из моего 'Зоркого' (фото 'для прокурора' потом получилось не ахти). Начинаем шкурить, складной 'рыбацкий' Маслова садится сразу и он начинает шоркать его обломком 'лодочки', указывая мне, что и как делать. Я - способный ученик, через час или чуть более мы загрызены комарами до осатанения, таскаем неподъемные куски в лодку, все, загрузились. Маслов пытается вырубить панты для 'мужской настойки', отож, неугомонный. Ночь на исходе, солнце с севера перевалило на восток, поднимается ветер и сдувает комаров. Сворачиваем табор, казанка загружена выше бортов, эх, как бы нам сейчас помог мотор! Но это чудо враждебной техники висит на корме мертвым грузом: Скип-скрип, плеск-плеск, буль-буль, мать-перемать: Ветер то попутный, то встречный, изгибы русла все причудливее, Маслов развивает тему о 'плавучем якоре', но течения нет совсем, идея умирает. Скрип-скрип. На песчаной косе сидят шесть зайцев, удивленно смотрят на неведомое чудовище, медленно проходим мимо, ни один не пошевелился: Скрип-скрип: Петь я уже не пытаюсь,, да и вымотался, вторые сутки на ногах. Пристаем к берегу попить чаю, жарим на палочках печенку. Хочется лежать и смотреть в небо: Скип-скрип, плеск-плеск, гребем как заведенные, 'старый' молчит, стиснув зубы, ему тоже тяжело. Рукоять весла отполирована до зеркального блеска, скрип-скрип: Чёрт, хоть бы ветер перестал, я уже согласен на комаров. Маслов сверяется со снимком и с остервенением продолжает грести. - Василич, ну что, далеко еще? - Часа три в таком темпе, греби, давай! На самом деле все пять. Солнце завершило свой суточный бег, повиснув на севере раскаленным эллипсом, когда за очередным поворотом, на высоком берегу среди листвянок-удочек показалась низкая избушка, лайка Кузя и бородатый Ванька. Забегал, раздувает костер, скрип-скрип из последних сил, приплыли: Я рад, Ванька очень рад, это видно, три недели разговоров с собакой - это не всякий выдержит, Маслов тоже рад, а Кузя, похоже, с ума сошла: Разгрузили вещи на 'пристани', сплываем чуть ниже на марь, там где вертушка садилась. Здесь - ледник, берег коренной, мерзлота не промывается. Яма глубиной метров пять, метров пять диаметром, с узким лазом, спускаешься по приставной лесенке, как в ледяную могилу. Сваливаем лося кучей вниз, потом будем весь сезон отдалбливать куски: Все. Сплав окончен. По-быстрому жарим печенку, у Ваньки - блины, Маслов разводит бутылку, понеслась! Трое под полночным солнцем, холодно, комары пропали, собака внимательно слушает. Ванька истосковался, мы с Василичем, хоть и надоели друг другу до скрежета зубовного, но то же: Вспоминаем каждый свое, делимся, внимательно и с восторгом выслушиваем. Печенка съедена, спирт закончился, 'старый' уходит в избушку спать, у меня - ни в одном глазу. Ваньке тоже расходиться не хочется - оно и понятно. - Ну что, пойдем? - это Ванька. - Куда? - Щук ловить: Каких щук, зачем? В полукилометре выше в реку впадает ручей, связывающий ее с озером. Озеро глубокое, гольянов в нем - море, вот и заходят туда речные щуки поживиться: У Ваньки - спиннинг, ивовая палка с примотанной изолентой 'невской' и парой колец из алюминиевой проволоки. Идем до ручья по тропинке, протоптал за три недели, Кузя шныряет по кустам, охотница. Сам ручей - метров десять шириной, берега отвесные, вода почти стоячая и глубина. Ловим по очереди, кидая тяжелый 'шторлек' вдоль и поперек под коряги. Такая снасть - идеальная для таких условий, короткая жесткая палка, толстая леска, тяжелая блесна. Щуки от двух и выше, бьются отчаянно, выдирать приходится чуть не через голову. Ванька доволен, это его снасть, его место, его щуки и он, видя мой азарт, рад, что доставил: Потом мы чистим рыбу, распластываем филе, я учу Ваньку чистить кишки для 'рыбацкого заклада', он, из вежливости, не возражает: Солнце перекатилось на восток, я уже ничего не соображаю, третьи сутки без сна: Избушка на самом деле не такая низкая, могу ходить в полный рост, только ходить не получается - Ванька все три недели вялил в ней щук, положок поленился ставить. Все стропила завешаны цельными тушками, даже не распластанными, несмотря на периодический подогрев и дым от печки, рыба, конечно, затухла. Запах - не передать словами. Маслов уже устроился 'под образами' - самый дальний угол от входа, чтоб медведь не утащил. Мне достается лежак напротив печки, у двери. Мне все равно, я могу сейчас и на полу: Наутро шорох, стук и невнятные матюки Маслова будят меня. 'Старый' собирает рыбу в мешок, Ванька тоже проснулся, помогает. Разодрав на пробу пару тушек, решаем довялить щук, а что, вкус оригинальный, а запах: Анчоусный посол: После завтрака колотим на мари положок на каркасе, вялить рыбу подальше от дома, на солнышке и ветерке. Потом колотим будку для собаки - в избушке ей не место. Потом колотим лавки вокруг стола, потом колотим нужник, колотим, колотим: Работа таборная весь день, есть готовим вместе с Ванькой, Маслов сразу устранился от кухни, пообещав нам заплатить за рабочего 'костровые'. Щука жареная, щука вареная, котлеты из щуки, котлеты из лося - Теплюк явно рассчитывает еще выпить, но 'старый' тверд как скала: А ночью пришел медведь: Мы спали в избушке, Кузя спала в будке (или делала вид, что спала), без шума, без звука, без собачьего лая, раздраконил положок и пожрал всю щуку, надорвал полог на нужнике и навалил кучу посреди табора: Здоровый, след шапкой не накроешь: Кузя весь день ходила виноватая, прятала глаза, дескать, что я вам, за свою жизнь только кошек в поселке видела: Развесили вокруг тряпки, пропитанные керосином, Маслов пару раз жахнул из ружья 'в горизонт', бросил гильзы на тропе, а только с тех пор я спал с заряженным жаканом ружьем. На следующий день - баня, идем вниз по Ольджо до устья Тирехтяха, Ванька прочистил тропу, на переправе у него - надувнушка, Тирехтях быстрый, после его впадения Ольджо тоже убыстряет течение, появляются скальные прижимы, перекаты можно перебрести в болотниках. На низкой террасе - старая геологическая база. Среди лиственничного редколесья стоят две добрые избы (одна переделана в баню) и штук семь каркасов от палаток, территория вся завалена хламом - консервные банки, аккумуляторы, банки стеклянные, рога, кости, шкуры северных оленей, ящики. Пока накаляется каменка, проводим 'уборку территории', похоже, здесь забивали оленей на переходе: Что такое баня после трехнедельного полоскания в речке с температурой воды плюс десять-пятнадцать градусов? Это: это: Я сижу, остывая, на берегу у костра, раскаленная кожа не чувствует комариных укусов, да и сесть они пока не могут: Река шумит, чайник плюется, солнце и ветер: Подбежала Кузя, повиляла баранкой хвоста и умчалась дальше. Вышел Теплюк, похожий на бородатого гнома, белая кряжистая тушка, багровая рожа и руки, сел рядом, смачно раскурился 'примой'. Тишина и только птички щебечут: Следующие несколько дней мы с Ванькой тешем ходы и крутим площадки, а 'старый' по рации вызывает Нину с проверкой, манит котлетами: Начальник экспедиции уже в Батагае, главный лесничий тоже прилетел, проверка, понимаешь: : Все утро слушаем-ждем вертушку, однако, 'старый', хоть и глухой на одно ухо, услышал первый - в избушке, оказывается, из-за резонанса лучше слышно: 'Восьмерка' с ходу плюхается на марь, встречаем начальство, торопливо сливаем из бака пару канистр керосина - осенью пригодится, взлёт с раскачкой, и мы ведем гостей к столу. Все рады, обмениваются новостями, Нина отдает мне два письма, Жора снимает на видео, Кузя не отходит от якута, чувствует родственную душу: Банкет заканчивается только к вечеру: Все умеренно веселы и готовы на подвиги, 'старый' с Ниной уходят ночевать в поставленную на отшибе палатку, а мы с Ванькой ведем мужскую половину гостей на 'рыбалку'. Начальник с главным и Жора хлещут протоку спиннингами, воюют со щуками, а мы с Теплюком лазаем по противоположному берегу и отцепляем засевшие на корягах и кустах блесны, мы ведь 'хозяева'. Улов превышает все разумные пределы, похолодало и гости, наконец, готовы отойти ко сну. После того, как все угомонились, мы с Ванькой еще битый час пластаем рыбу и крутим фарш. Первый день проверки прошел успешно: На следующий день у меня лёгкий мандраж, таскаю комиссию по своим эталонам, естественно 'пятерку' молодому специалисту никто не поставит, но со средним баллом четыре целых семь десятых, меня торжественно провозглашают инженером. Приказ по экспедиции Начальник выпишет, теперь и последующие семь лет я буду работать 'на себя', 'повремёнка' кончилась: По этому случаю - снова банкет. После Начальник, как главный авторитет, взяв в помощники Ваньку пытается доказать 'старому', что техника в умелых руках: Вобщем, после двух часов возни с ключами-гайками, 'Салют' установлен на транец с выносной доской и главный с мотористом нарезают круги по плесу, только дым из мотора не синий, а чёрный: Перепутали канистры и заправили бачок авиационным керосином: Интересно, на заправке спиртом, далеко бы уехали? Начальник, после мастер-класса, пребывает в самом лучшем расположении духа, компания снова отправляется на 'рыбалку', Ванька нашел повод свинтить, блесны приходится отцеплять мне одному. Опять, заполночь, чистим рыбу, чистим: Третий день проверки похож на предыдущий, проверяют Маслова, хотя, что там проверять, 'у Анатолий Василича всегда солнце'. Мы с Ванькой уже устали от шарабанящихся по табору гостей, 'костровые' выплаты уже не кажутся столь привлекательными, приготовление трёхразового питания на всю ораву отнимает массу времени, мыть после себя посуду гости тоже считают ниже своего достоинства: Так что, когда прилетает вертушка, мы с особой сердечностью таскаем мешки, жмем руки и подсаживаем начальство в люк 'восьмерки': Грустный Маслов разводит бутылку 'рояля'. Выпив за окончание проверки, за тех, кто в поле, за охоту и рыбалку, мы сидим, глядя на реку и слушаем тишину. Слушать тишину - великое благо, я это остро чувствую сейчас: - Сиди не сиди, а работа сама не сделается! Надо вам в заход собираться, пока не задождило, - 'старый' как всегда бьет неожиданно, не человек - дикий кабан. На две недели пеший заход в верховья Тирехтяха - тут надо основательно подготовиться. Наутро начинаем собирать снаряжение и продукты. Инструментария - полный набор: Топор - 1 шт; Мерная вилка - 1 шт Рулетка 50 м - 1 шт Буссоль - 1 шт Высотомер - 1 шт Вся эта приблуда из стали, силумина и текстолита весит килограммов семь. В последующие годы я спокойно обходился одним топором. Полнотомер Биттерлиха, компас, спички в различных упаковках, 'адская смесь номер четыре' - всегда с собой и практически ничего не весят. Чайник - 1 шт Котелок-кастрюля - 1 шт Удочка телескопическая - 1 шт (Маслов выделил) и коробочка с крючками-мелкими блёсенками Палатка 2-х местная брезентовая - 1 шт Полиэтиленовые тенты Маслов презирал и принципиально ставил палатку, натягивая 'до звона', капли брезент при такой натяжке не пробивают, но дотрагиваться до ската нельзя - протечет (это нас потом 'порадует' до невозможности) Дальше - личный шмурдяк, у каждого свой: Коврик-пенка - 1 шт Спальник пуховой со вкладышем - 1 шт Бушлат - 1 шт Смена белья - 1 шт Теплые носки, портянки - 1 компл. Кружка-ложка-зубная щетка - 1 шт Нож - 1 шт Ванька берет пять пачек 'примы', я - книжку в мягком переплете на испанском языке: Хочу взять ружье, но Маслов категорически против - будет дичь или нет, неизвестно, а тащить лишний вес: Не нахожу, что возразить, говорить о медведях как-то не ловко: Дальше начинается самое интересное - продукты в дорогу. - Вам надо полбанки тушенки в день на человека, полбанки сгущенки на двоих, кружку крупы или макарон на человека в день, шесть сухарей, сахар из расчета кружка - на человека на неделю! - это Маслов и авторитет его непререкаем: - Иначе - не допрёте! - Я такую жизнь в тюрьме видал! - это Ванька, ворчит в сторону. Однако, отмеряем все по нормам, 'старый' лично следит, соли вот можно взять сколько хочешь, соли у нас много: Рюкзаки набиты под завязку, кое-что приторочено сверху и сбоку, по весу - килограмм двадцать-двадцать пять на брата. Маслов торжественно вручает мне снимок, карту-километровку, делает вместе со мной предварительное дешифрирование и намечает эталоны и ходы таксации. До 'точки' - тридцать километров по прямой, точка эта поставлена лично Масловым и маршрут проложен: Будь я по опытнее, я повел бы рабочего вдоль Тирехтяха, вдоль рек обычно случаются зимники или оленьи тропы, но это был мой первый год и первый самостоятельный заход: - Если заблудишься - ни в коем случае не говори рабочему, авторитет инженера должен быть непререкаем, лучше сядь, разберись, сделай вид, что все так и должно быть! Хорошенькое напутствие: Варим себе в дорогу хороший кусок лосятины, Ванька сует под клапан рюкзака пару недовяленных щук. Наутро Кузя привязана, чтоб с нами не убежала, Маслов провожает нас до мари, стоит, смотрит, как мы уходим. Направление держать просто, по крайней мере, на открытых местах, азимут - на сопки, что начинаются километрах в пятнадцати от реки, там, в Тирехтях впадает большой ручей Сиктях, и дальше в горы: Солнце справа, лёгкая дымка на небе, идти пока легко, пока не жарко. Я задаю темп и направление, таксаторская папка в руках, настроение бодрое. Временами попадаются кусты голубики, увешанные недозрелыми еще ягодами, и мы не ленимся нагибаться, чтобы набить рот до оскомины кислятиной, когда два месяца из фруктов один чеснок - будешь рад любому витамину. Во время одной из остановок, обернувшись к Ваньке, вижу его застывший взгляд и изменившееся лицо, проследив за направлением, обалдеваю сам. Впереди по мари, метрах в пятидесяти от нас не спеша уходит здоровенный медведь. Мускулы катаются под светло-рыжей шкурой, угловатая башка чуть повернута к нам, он совсем не торопится: Видно, тоже ягоду ел, а мы спугнули: Ванька долго витиевато матерится, потом начинает развивать тему 'взять медведя в два ножа'. Я прибавляю в темпе, чтобы сбить ему дыхание и заставить заткнуться, но он служил срочную на Даманском, участвовал в конфликте и ходок еще получше меня, даром, что ростом ниже. Кроме того у него две 'ходки' по уголовке за драку, светила третья (челюсть участковому сломал), но мать-тайга его укрыла: Поэтому тема потыкать ножичком в медведя ему близка и интересна. Мне же совсем: Нет, не то что бы я откровенно ссу, но куда его тыкать, этим ножичком: Перед глазами до сих пор перекатываются мускулы под рыжей шкурой: А ушел он как раз туда, куда надо нам. Короткий привал без чая, да и воды рядом нет. Уже устали, уже ноют плечи и спина, уже жарко и парит, солнце затянуто дымкой и ветра нет. Редколесье, глазу не за что зацепиться, сопки маячат впереди, и мы шагаем уже без разговоров как заведенные, проклиная в душе рюкзаки и кочки, и ерник, и тот день когда: Уклон повышается, встает вопрос - идти прямо, через гребень сопки, по 'линии Маслова' или свалиться правее, с расчетом выйти на устье Сиктяха и дальше по ручью. Ванька, более деликатно, за второй вариант, мне же мешает 'авторитет инженера'. Однако глушить ноги в гору тяжелее, склон хоть и юго-западный, но заболочен, поэтому берем правее. Авось не заблудимся. Я периодически сверяюсь со снимком и картой, уточняю границы выделов, как завещал 'старый'. Таксируй, таксируй. Ванька ухмыляется в бороду. Сопка оказалась с отвесным каменным обрывом, перед тем, как мы вломились в чащу пойменного ольховника, небо было уже все затянуло сплошной пеленой облаков с вытянутыми полосами 'кошачьих хвостов'. Сиктях оказался нешироким и не глубоким. Странно, площадь водосбора у него большая: Шлёпаем прямо по руслу, удивляясь широким песчаным косам и огромным завалам из брёвен. Видимо в паводок здесь воды много больше. Привал с чаем. Набирая чайник, вижу каких-то рыбок, улепетывающих в перекат. Пока варится чай, разматываю удочку и, привязав малюсенькую вертушку гоняю ее туда-сюда по омуткам - слепней-то не наловил заранее. Наградой за усердие стали шесть харюзков длиной сантиметров по пятнадцать-двадцать: В обычный условиях я их бы отпустил, но ':полбанки тушенки в день на человека, полбанки сгущенки на двоих, кружку крупы:' Приговор окончательный, засолив 'анчоусов', пьем чай и двигаем дальше. Небо продолжает хмуриться, ноги скользят на камнях, каждую минуту рискуешь поскользнуться или вывернуть лодыжку, но идти по пойме просто невозможно - ольха, ивняк и шиповник исключают передвижение приемлемым для человека образом. Начал накрапывать дождь, когда мы наконец вылезли из пойменных зарослей на высокогорье, ручей сузился до двух-трех метров, журчит водопадиками, на террасах - ягель и кедровый стланик идти стало легко, ка бы не рюкзаки... Очередная ориентировка на местности и я понимаю, что мы на том самом месте, намеченном 'старым'. Сумерки-не сумерки, все серо, мокро, крутые склоны сопок, заросшие редколесьем, пять ручьев сходятся в один Сиктях на ровной площадке величиной с футбольное поле. Ставим палатку у омутка, прямо на оленьей тропе, кипятим чай и закусив 'анчоусами' с сухарями, валимся спать. Я от усталости плохо соображаю, однако, ритуал отхода ко сну соблюдаю строго, портянки на коврик - под себя, волглую энцефалитку и штаны - на себя, сверху - бушлат, именно такая укладка гарантирует, что утром оденешь вещи если не сухие, то теплые: Теплюк уже храпит так, что палатка трясется.
Открыв глаза, первым делом слышу шорох капель по брезенту. Дождь. Ванька курит, высунув голову на улицу. В дождь - не работают и, соответственно, не едят: Если озаботиться - можно взять на метеостанции справку о количестве дождливых дней в сезон и провести их по наряд-заданию. Кто-то даже так делал. Но вот количество продуктов, принесенных с собой на точку это не увеличит: Пьем чай, отбиваясь от комаров, эти твари под дождем не так многочисленны, зато впиваются сразу в любую щелку в одежде, невзирая на репеллент. Тента нет, мокнуть смысла нет и мы уползаем в палатку. Пытаюсь читать свою испанскую книжку, Теплюк отвлекает меня разговорами о своем прошлом, рассказы очевидца о жизни за колючей проволокой намного интереснее насквозь пропитанных моралью каталонско-кастильских фабул, книга отправляется под изголовье и через время я засыпаю под шорох капель и Ванькин бубнёж: Просыпаюсь от голода, Теплюк уже снаружи, гремит посудой, ага, не выдержал! Подшучивая друг над другом, варим баландайку из смеси круп (рис плюс гречка, вместе веселее), выворачиваем в котелок честные полбанки тушенки. Варево жидкое и не сытное, но мы же и не двигаемся, ка бы не холод: Натаскав дров, снова уползаем под брезентовые скаты. Палатка уже течет, не коснуться брезента одеваясь-раздеваясь в этой тесноте невозможно, ладно хоть место сухое, на ягеле и коврик-пенка не тянет воду снизу: Настоящий таксатор - как пожарный, должен уметь проспать сутки на одном боку: Чай с брусничным листом, мочегонный, зараза, раз в два часа, хошь как хошь, приходится вылезать под дождь к комарам. К вечеру третьего дня появились разрывы в тучах, дождь прекратился, на радостях мы запалили 'пионерский' костер, высушили волглую одежду, а заодно спалили почти всех комаров на сто метров вокруг (правда, сразу налетели новые). Ночь холодная, сумерки совсем плотные, рядом видать, а что творится метрах в ста - нет. А там творится что-то интересное, шорох и треск, палатка-то наша стоит прямо на оленьей тропе, а кто по ней ходит в этих сумерках: Маслов в таких случаях ложится слышащим ухом на подушку, а глухим, с проткнутой перепонкой - кверху и спит: А у меня со слухом все в порядке и я долго лежу, и жалею, что нет ружья и вспоминаю медведя того: Утром еще серо, но дождя нет, и мы идем работать. Ходить легко, горы, сухо, ноги не вязнут, а ходы надо резать поперек склона, тогда вообще 'ничтяк' - это Ванька, его слова и предложение, я учусь, не возражаю. На третьем эталоне мы перестали промерять расстояние между точками рулеткой (заранее измеренная длина шага и подсчет в уме дает допустимую погрешность), на пятом - пользоваться вилкой и высотомером (ну изредка так, для профилактики), держать направление мне помогает Ванька, болтается сзади, ему сразу видно, когда я отклоняюсь. Это дает ему возможность лишний раз поучать меня, а я не огрызаюсь - учусь и с компасом сверяться не надо. После дождя повсюду вылезли грибы, странные до жути маслята, размер шляпки - с десертную тарелку, шляпка буро-красная, сопливая, но с ярко-желтыми пятнами, как у мухомора: Ножка с 'юбочкой', запах грибной, поэтому мы собираем их и варим вместе с крупой-макаронами-тушенкой. Сытости все равно нет, но по крайней мере желудок набьешь: Правда, кумулятивный мочегонный эффект вместе с брусничным чаем: Ладно, почки прочистятся: Почти каждый день вокруг палатки свежие медвежьи следы. Тот не тот, однако, здоровый. Но не безобразничает - недоеденную тушенку-сгущенку не трогает, на таборе не гадит. Ванька ежедневно вострит нож и мечтает о вареной медвежатине: Много оленьих рогов и я, по заимствованной от Маслова вредной привычке, стаскиваю их на табор и развешиваю на листвянках вокруг палатки. В начале второй недели мы сворачиваем наш бич-приют и смещаемся назад, километров на двенадцать, в среднее течение Сиктяха. Тут в ручье воды побольше, и на слепня изредка попадаются 'анчоусы'. Случайно, возвращаясь с таксации и еле волоча ноги, увидели на широкой песчаной косе молодого зайца - первого за полторы недели! Первая дичь! Ванька, сперва, сделав стойку, как заправский пойнтер, скинул с плеч лямки рюкзака и, вытаскивая нож, метнулся за зайчиком. - Обрезай ему ход, не дай в кусты, епт! - Ванька, споткнувшись, падает, вздымая кучу песка, у бедного зайчишки глаза выпучены, стреканул, а тут я, с булыжником в руке! Бросок - мимо! Ванька в прыжке, черная пантера, да и только, я, грохоча болотниками, зигзагами, силюсь достать, эх, палку бы! Ванька метнул тесак, опять мимо! Минут десять яростной погони, вот что голод с людями делает, и заяц, наконец, шмыгнул под завал и был таков: Смеемся над собой, вспоминая свои пируэты, пятнадцать минут смеха заменяют стакан сметаны: Медведь от нас вроде отстал, больше не приходит, а больше - никого, мёртвый край, даже рябчиков нет, прав был Маслов насчет ружья. Следующий табор - на устье Сиктяха, здесь красота, Тирехтях вполне себе река, в болотниках не перейдешь и первым делом, даже не поставив палатку, отправляемся на рыбалку, благо, слепней за предыдущие дни наловили достаточно. Рыбачим по очереди, Ванька - рыбак азартный, отдает удочку после каждой пойманной или сорвавшейся рыбы с явной неохотой, но я ж тоже не просто так: Хариусы крупные, их много, меньше полкило не берем: Солнце садится, холодает, а мы варим уху. Два, три заклада, больше двух хариусов, порезанных на куски в котелок не влезает, горка вареной рыбы растет, бульон превращается в зеленый рассол, пахнущий огурцом, скоро ложка встанет или прилипнет: Наконец, сели, едим! Едим, едим разварную рыбу, запивая бульоном из кружек, сухари, благодаря экономии имени Маслова, есть, вкусно до умопомрачения! Чайника не хватило, ставим второй. Шевелиться неохота, но надо ставить палатку. И даже поставив, спать не идем, а жжем в костре дрова, Ванька, дымя 'примой' рассказывает, как стрелял в китайцев на Даманском, искры летят в сине-зеленое небо как трассеры пуль: Отрабатываем последние два дня без суеты, лазать по пойме тяжело, заросли и шиповник, 'старый', как специально наметил эталоны в самых гнилых местах, ход приходится тесать по-взрослому, это тебе не редколесье с полнотой ноль три: Ванька устал, я устал, но питание обильное, харчи больше не экономим, хариусы жирные. - Мы с тобой Антоха из захода вернемся гладкие, как кабаны, Маслов не поверит, что работали, скажет, небось на базе продукты жрали! - Ага, разжиреешь с тобой, совсем не бережешь молодого специалиста! Выход из захода - это нечто совершенно особенное! Усталость и трудность дороги полностью заглушает чувство выполненного долга, ощущаешь себя неимоверно крутым, вот пойди сейчас дождь, град, снег, медведь какой - ничто тебя не остановит! Смотришь гордо, спина прямая: Или это от того, что рюкзаки полегчали вполовину?.. Первой нас, конечно, услышала Кузя, примчалась встречать чуть не за километр, ластится, кульбиты крутит, по кустам носится сломя голову, рада, рада, молодец, хорошая собака! 'Старый' ходит по табору с полиэтиленовым мешком на голове и воняет чесночно-луковым перегаром так, что комары дохнут: Волосы растит, то-то Кузя от него сбежала: Чай не варится, в кастрюлях - остатки ухи, не ждал он нас сегодня: Быстро, несмотря на усталость крутим с Теплюком замороженное мясо на котлеты - ухи мы за последние дни во как наелись, каша, сухари, чай, стол накрыт, сковорода с котлетами 'таксаторского' размера: Маслов разводит спирт. - Ну, поздравляю с первым самостоятельным заходом! - видно скучал, устал баклуши бить да с собакой разговаривать. - Василич, за тех, кто в поле!
Я топлю баню. Топлю один - Василич ладит снасть на тайменя, ночи-то уже темные, а Теплюк с Кузей, взяв одностволку, умотал за зайцами. Топить приходится плавником из завала - все сухостоины окрест попилены геологами, но оно и к лучшему, таскать бревна по галечной косе легче, выбираешь балан поровнее, без сучков и, двуручной пилой, в одно лицо, вжик-вжик, неспешно: Воды натаскал, чайник на каменке пристроил, вроде все норм, можно и отдохнуть: Меня в последнее время не оставляет чувство, что все это уже было, уже видел я эти низкие листвянки, низкие избушки из серо-коричневых брёвен, этот ерник на белом ягеле и серо-коричневый обрыв напротив, может во сне или в прошлой жизни: Сижу, глядя на воду, мыслей нет, да и не нужны они здесь, здесь все просто и понятно, межличностные отношения просты и незамысловаты, ты или 'свой' или 'идинакуй', любая попытка схитрить, накосячить, сачкануть видна и на поверхности, стремительно обесценивающихся денег нет, что принесет завтрашний день меня совсем не беспокоит, даже какой это день мне не важно, помню, что конец июля: Подходит Маслов со спиннингом, гордо демонстрирует самодельного 'мыша' из резины и ондатрового меха, крючок прицеплен циклопический, лодку заякорить можно, но вот сам спиннинг (чешский стеклопластиковый) - жидковат: Впрочем, мне в тайменя не верится, река выше табора как болото, ниже геологической базы - перебредается в болотниках по перекату, как-то не вяжется все это с тем, что я читал о тайменях: Побахвалившись, 'старый' уходит копытить, а именно - скручивать болты-гайки с различных останков геологического оборудования, что мы сволокли в кучу со всей территории. Зачем ему - неясно, но к парной возвращается довольный, потряхивая двух-трёх килограммовым мешочком. Ванька с Кузей приносят двух зайцев - одного Теплюк добыл из ружья, второго - задавила Кузя: При взгляде на эту помесь можно представить ее ездовой собакой, но никак не гончей-борзой. Однако, эта сучня к концу сезона так наловчилась, что ружья не надо. Давила, правда, все больше молодых, отдавала в руки и, что характерно - на месте сама не ела, только дома и варёных. Паримся долго, с остервенением, выгоняя сырость из суставов и трудовой пот из кожи, тем более, что торопиться, как обычно, некуда. После бани Маслов уходит стегать перекат под скалой, сумерки густые, мы с Ванькой пьем чай, Кузя сопит рядом, набегалась. Пришлёпал через час, злой и без добычи, была пара выходов ленков, но с таким тройником засечь этого лососЯ с его маленьким ротиком невозможно. Испросив разрешения, беру спиннинг и иду 'на удачу, пару разиков'. Темень уже, противоположный берег виден смутно, летящий 'мышь' совсем не виден, поэтому, чтобы не засадить снасть с 'невской' осторожничаю на первых забросах. 'Мышь' летит как пуля, звонко шлёпает под скалой, там яма и обратка, белые 'усы' на черной воде хорошо заметны, и я кидаю раз за разом и провожу снасть над ямой и этак и так, перемещаться некогда - домой скоро, да и неохота. И тут, на выходе из ямы, перед сливом переката, метрах в десяти от меня УДАР! и ВСПЛЕСК! а потом РЫВОК! Я вижу огромную голову с широко раскрытой пастью и ЗУБЫ! Нет, зубы я конечно не смог бы разглядеть при таком освещении, но, черт, в памяти остались именно ЗУБЫ: А после я выматываю провисшую леску, 'мышь' уцелел, но вот тройник смят, как доказательство: Ванька загорелся, 'старый' завидует, что не у него клюнуло, а я думаю, как же теперь купаться в этой речке, где у рыб такие зубы: Почти в полной темноте возвращаемся на табор, Маслов решает завтра ставить сети под скалой - таймени не дают покоя. Жарко топится печка, отблески пламени пляшут на стенах. 'Старый' спит, Теплюк курит, сидя в дверном проеме. Катаю мысли в голове, потом на пиленом брусе стены ножом вырезаю 'МАКЛУЭ': чуть подумав, вырезаю 'N+A=love': Где она, эта 'N', что сейчас делает?.. Ни одного письма, хотя и не обещала, но адрес я ей выслал: Плюнуть и забыть: Она оказалась умнее прочих, когда мы встретились в октябре, она уже была с другим, я понял это сразу и она поняла, что я пропащий: И я ее не виню - трудно ждать человека четыре месяца в году, пока он там набегается: Как бы еще заснуть: Наутро Маслов с Теплюком уплывают на 'салюте' ставить сети и 'на таксацию'. Обрабатываю материалы из захода, составляю авансовый отчет за себя и за рабочего, ставлю тесто для блинов, снаряжаю пяток пулевых патронов, чтоб проверить 'точность боя' своего карамультука - предстоит скорый заход вниз по Ольджо, на лодке, можно будет и ружье взять. Кузя, спавшая в будке, недоумевает - что за грохот над ухом? Пули ложатся кучно в дно двухсотлитровой бочки, я доволен: Печь блины на открытом огне - почти шаманство - горит всегда не так, елозишь вокруг костра, двигая сковороду по таганку, тихо материшься, тут подложишь, там убавишь, чтоб не сгорели, да были с дырочками и пропеченные: Теста, как обычно, бак, на полведра, возиться долго, но оно того стоит. Мука, яичный порошок, сухое молоко, непременно банку сгущенки, соль, сахар и вода из речки. А еще, немного соды, загашенной с уксусом: К возвращению рыбаков у меня уже стопка сантиметров двадцать высотой. На улице, помимо комара, свирепствует мокрец и мошка, поэтому принимать пищу уходим в избу. Маслов неожиданно выставляет бутылку и фотографию парнишки, похожего на молодого Есенина. - Помянем, мужики: Это его сын, трагически погибший на полевых. Взял отец с собой ребенка на каникулы: В моей голове все складывается как надо и я сразу прощаю 'старому' непримиримость и вредность характера и срывы: Не могу себе представить, как такое пережить: - И что характерно, перед тем он мне сказал: 'папа, мне не хочется отсюда уезжать:' Вот и остался: Долгие годы эта фраза преследует меня: Я иду по берегу, рыбаки плывут на моторе, скорость на моторе не намного выше моей, неспешной. Пока я переправлялся через Тирехтях, они уже на веслах сплыли под скалу через перекат и ковыряются на яме. Происходит что-то непонятное, какая-то возня на одном месте, потом мат-перемат и Ванька падает за борт! Не могу разобрать, что случилось, но голова Теплюка торчит над водой, значит - беспокоиться не о чем. Пока они перетрясают сети, спешно развожу 'пионерский' костер, втыкаю в середину чайник (хорошо, что весь припас в бане есть). Причаливают. Тайменя нет, пяток хариусов и налим килограмм на семь: Как оказалось, сеть снесло течением вдоль берега, усатый ткнулся в нее рылом, да так и стоял, не понимая что это, а Ванька (вот уж рыбак азартный!), чтоб налим не ушел, прыгнул, как был с борта и запутал его основательно: Осень, однако, налимы пошли: На таборе варим уху с налимьей печенкой, я жарю нечищеного, прямо с чешуей, нарубленного кусками и обвалянного в манке: Навсегда запомнился этот вкус пресноводной трески и хрустящая корочка. Продолжаю таборить на пару с собакой, а Маслов, взяв Ивана, уплывает вверх, добивать эталоны, которые мы проскочили с лосём на борту. Камеральной работы много, 'костровые' отработать некогда, но универсальный рецепт 'гороховый суп из лосятины' экономит массу времени - все ингредиенты сваливаются в кастрюлю побольше и тут главное дрова не забывать подкладывать, чем дольше варится, тем вкуснее. Временами мне кажется, что я слышу выстрелы: На закате спарщики возвращаются, и гордый Маслов начинает выкладывать на причал 'добычу': Чёрная казарка, самый маленький наш гусь, Красная книга, бла-бла-бла: Штук двадцать общим числом: - Представляешь, их там целые стаи и мы с Иваном по очереди, , в кучу: М-да: Ну что тут скажешь, да и кто я, чтоб осуждать. И откуда Маслову знать о чёрной казарке, а Теплюку и подавно, это я орнитологию два года назад на-отлично сдал: Теперь у нас кроме лосятины и зайчатины ещё и гусятина: Маслов заботливо развешивает тушки в леднике, пару, тут же осмолив, тушим в малом количестве воды с голубикой и луком: Книга о вкусной и здоровой пище, Пищепромиздат, Москва, 1952 год: Как оказалось, это издание Маслов таскает с собой и почитывает на досуге.
Дни стали короче и холоднее. По ночам - морозит, но не сильно. Собираемся в заход, клеим с Иваном резинку, отмеряем 'по норме' харчи. 'Старый' ходит, злой - сезон заканчивается, надоели мы ему видать: В этот раз, помимо прочего снаряжения, беру ружье, патронов набил дробовых и с жаканами, два спиннинга и блёсен коробка. Ранним звонким утром отчаливаем от пристани, в 'омеге' тесно, Иван на вёслах, я верхом на рюкзаках, Кузя прыгает на привязи, скулит и лает: До устья Тирехтяха Теплюк гребет, а после - только не зевай, смотри! Течение быстрое, даже очень, перекаты, прижимы скальные, забрызгивает в тяжело нагруженной лодке. На каждом перекате тормозимся и прокидываем вход и слив 'в два смычка'. У Ваньки привязан спиннер-самоделка с грузилом, у меня - 'Атом'. Вниз по течению эта колебалка идет замечательно, и я веду со счетом 2:1. Ленки от килограмма и выше, хариусы цепляются с трудом - тройник великоват, на одном из прижимов чувствую сильный удар и сопротивление, вываживать приходится с включенной трещеткой. Ванька подбежал, переживает и подпрыгивает, после, войдя в воду, помогает вытащить таймешонка килограмма на четыре: Замерзли как собаки, разводим костер, по-быстрому обрабатываем рыбу, засолив 'сухим посолом' в крафт-мешке, головы-печенки - в котел. Похлебав ухи и напившись чаю, сплываем дальше, день перевалил за середину, а у нас еще и полпути не пройдено. О том, как будем обратно подниматься, думать пока не хочется. 'Над всей Испанией безоблачное небо', но ветер дует как в трубу, даже в бушлате холодно, поэтому выскакиваем из лодки на каждом перспективном месте, рыбы много, очень много, Иван ловит таймешку на пять кило, рыбак, мать его так: Солнце клонится за сопку, присмотрев местечко по-живописнее - таборимся и ставим палатку. Широкая коса с островком лиственничника, огромный завал и сопка уходит вверх, в изумрудно-золотистое небо каменистым обрывом. До темноты возимся с рыбой, сушим подмокшие вещи (гермо-мешков тогда не водилось у нас), варим уху. Хорошо в заходе! Хоть и холодно: Наутро по-прежнему ясно, солнце и ветер, дует с севера, умеренный, до сильного. Пока сидишь у костра - терпимо, а залезешь в палатку 'поработать с материалами' - через полчаса зуб на зуб не попадает. Вылезаю к Ивану и к костру, он смеется: 'что парень, вызрел!?' До намеченной точки мы еще не дошли, но решаем день посвятить рыбалке, раз так прёт с рыбой, а вечером на таксацию сходим. Левый берег низкий, правый, наш - скалы с кедровым стлаником. Карабкаемся вверх, правильные туристы шли бы со страховкой, уклон ну уж очень большой, но Теплюк, как бывалый горный пограничник, на ходу объясняет мне как не навернуться, стараюсь, опять же, сапоги не пропороть бы на этом курумнике: Залезли: Солнце за спиной, вся лежащая перед нами страна пронизана каким-то нереальным золотисто-розовым сиянием: А просто осень наступила, ерники и голубичники начали краснеть, ивняк уже пожелтел, сырость от реки убивает лист быстрее: И даже лиственница местами, нет, еще не пожелтела, но как бы засветилась изнутри. Много грибов на лысой макушке сопки, но мы в прошлом заходе наелись, топчем их без жалости. Брусника висит гроздьями, пару таких гроздей - уже пригоршня, 'таксируем' не спеша, уходить от реки смысла нет, это вам не начало лета - солнце неумолимо катится за горизонт, а нам еще вниз спускаться. Вниз сложнее, сумерки опять же, но бравый Теплюк привел отряд на табор без потерь. Пламя костра мечется, тени пляшут по скатам палатки, ветер свистит в ивняках, и я засыпаю 'усталый, но довольный': Сплываем, подгоняемые ветром, до места долетели за час с небольшим, таборимся, ставим палатку, ставим ветрозащитную стенку у палатки и у костра, ибо уже задолбало, дрова выгорают как порох, а во время сна (в капюшоне спальника и вязаной шапочке) мерзнут уши. Первым делом - питание и рыбалка, по-быстрому сооружаем вешала для рыбы, при такой погоде мухи нет и полог не нужен. Ближе к вечеру, тоже по-быстрому (холодно) закладываем эталон и пробную площадь в пойме, потом, сидя у костра выскребаем ножами из одежды шиповниковые колючки: Шиповника много, чай витаминный - аж ложка стоит! Перед самой темнотой, по гребню сопки над табором, на фоне сине-зелено-оранжевого неба медленно проходит огромный лось: На следующее утро ветер стих, из-за горизонта тянет щупальца циклон, потеплело, и сразу вылезла мошка. Репеллент от этих тварей не спасает, совершенно не понятно, как она может укусить щиколотку ноги, обутой в болотный сапог с суконной портянкой: Уходим в радиальный маршрут, Ванька опять ведет меня вверх по курумнику, рюкзак с инструментом и чайным припасом у него, руки свободны, а я с ружьем и таксаторской папкой проигрываю в ловкости и скорости: Но нет, ничего, залезли, направление по компасу, надо дойти до интересного выдела, на общем фоне бледно-голубого редколесья на ягельнике этот выдел на космическом снимке насыщенно-филоетовый и зерно просматривается: Что это может быть, почти на водоразделе? Маслов наметил мне там эталон, а то, что от реки почти семь километров, так ему, ветерану фотостатического метода, все равно, он в свое время походил: Тогда таксатор мог пройти и двадцать километров, чтобы открутить одну, заранее намеченную площадку и не важно, где она оказывалась, в насаждении, на мари или в пойменном кустарнике: Убийственная до идиотизма работа: Ерник по пояс, но не густой, на ягельнике, идем быстро, небо нас подгоняет - уж больно подозрительно выглядят облака, перья циклона теперь размазаны по сплошному фону бело-серых высоко-слоистых облаков , а по горизонту уже жмутся сизые слоисто-кучевые: Как бы не задождило: Полтора часа считаю шаги сотнями пар (правая контрольная), сверяясь с компасом и вот мы на том самом месте: Пологая вершина сопки, гектаров пять, целиком покрыта огромными кустами кедрового стланика. Стволы толщиной с ногу, 'розетки' диаметром метров десять, стоят не плотно. Между ними стелющиеся кусты ольхи и реденькие листвянки высотой метра три: Белый как снег, ягель: Вот откуда цвет и зерно: И что же тут делать? А ты же инженер, думай. Заходим с краю, на кол для площадки идет лиственничный карлик-торчок, хорошо, рулетку с собой взяли, вместо измерений полнотомером Ванька крутит двадцатиметровые круги вокруг кольев, барахтается на подушках упругих ветвей и матерно ругается. Из любопытства пытаюсь сосчитать годичные кольца на срезе кола и не могу, хорошо, на планшетке компаса есть лупа, с ее помощью отбиваю десятки тонюсеньких, как волоски, годичных слоев: Двести семьдесят: А самому стланику - всего девяносто. Интересно, как все это миновали пожары за такой срок. В целом, работа идёт быстрее, чем в простом лиственничнике, ход тесать не надо, но до первых капель дождя не успели. Чаю хочется, но дождь: Пока несильный, так, морось с ветром, но до табора семь с лишним километров, почти бежим, Ванька впереди, скачет как олень, машинально, откатываю голенища болотников - с детства не люблю мокрые штаны. Где-то на полдороге влило по-настоящему, снимаю тельник, заворачиваю в него папку и, отобрав у Ваньки рюкзак, пристраиваю сверток поближе к спине - эмульсия на снимке может и не потечет, а вот работа, оконтуренная тушью, может. Ружье стволом вниз, побежали. Я мокрый уже насквозь, при каждом шаге голенища болотников, как воронки, собирают воду с листьев ерника, в сапогах смачно хлюпает, сухая только спина под рюкзаком. - Стоп, привал! Выливаю воду из сапог, отжимаю штаны, портянки, Теплюк смеется - он то болотники не откатывал, при плотной посадке голенища на ноге воды меньше: 'я ж не такой дурак, как у твоих родителей дети:' Ладно, счас ты у меня посмеешься: Задаю темп, укрепляющие лыжные кроссы и здоровые лёгкие, а еще длинные ноги, Теплюк пыхтит сзади, молчит, но не отстаёт. К обрыву подошли уже в сумерках, почти час спускались - по курумнику не слезешь, камни, как мыло, в распадке - ольховник густо, бурундуку не пролезть, но все же спустились. Первым делом - папку и ружье в палатку, холодно, зуб на зуб не попадает, Иван колет дрова на растопку, но проливень тут же мочит наколотые щепки. Кое-как, под бушлатом, разожгли костерок, но промокшие дрова сразу тухнут, не успев разгореться. И тут я вспомнил один рассказ из какого-то рыболовного альманаха, 'ольха - дерево теплое', даже название запомнил: Там автор, оказавшись в дождь на острове, заросшем ольхой, разжег костер из сырого дерева и горело: Рассказываю Ваньке, он уже синий, я - не лучше выгляжу: Ольха у нас кустарниковая, но ее много. Вмиг, орудуя ножами, наваливаем кучу зеленых ветвей с листьями выше роста, повторяем процедуру розжига под бушлатом (и непременно, с одной спички), сперва только дымит, а после подхватывается и ревёт как турбина. Горит с черным дымом, как политая керосином! Вот вам и рыбацкие истории, 'город не замерзнет, Павка!' Наваливаем лиственничных брёвен, еще ольхи, костер не пионерский, настоящий индейский, как бы палатку не спалить! Одежда сохнет прямо на теле, окутанные паром, втыкаем чайник на длинном рожне прямо в бушующее пламя и через пять минут, катая в руках раскаленные кружки, пьем чай: Что характерно, после такого приключения никто из нас даже не чихнул. Холодно, очень холодно: Приходится все время двигаться. Хорошо, хоть дождь перестал: Чередуем работу с рыбалкой, просто соленой и подвяленной рыбы у нас уже больше, чем груза с собой в заход взяли. Продукты кончаются, а эталоны еще не все и таксация не пройдена, второй день сидим на вареной рыбе и зайцах. Осень с каждым днем все гуще накладывает краски на пестрое полотно Восточно-Сибирского редколесья, я не художник, и пленка в фотоаппарате черно-белая, и сам фотоаппарат на базе: Я сижу на открытой макушке сопки, Теплюк шарится ниже по склону, собирает бруснику, шум и ледяное дыхание северного ветра, а страна, раскинувшаяся от меня на восток, как полотно работы Моне, притягивает взгляд и держит. Справа шорох - метрах в десяти от меня ковыляет заяц. Сел и смотрит на раскинувшиеся за рекой красно-сиреневые мари и лимонно-желтые ерники-ивняки, зелено-желтые лиственницы и ярко-синие воды с отражением низкого осеннего неба. Даже безоблачное, оно здесь все равно низкое. Ружье лежит у меня на коленях, чтобы выстрелить мне надо развернуться, но я не шевелюсь и не по этому: Мы просто сидим с зайцем и смотрим осень.. Выход из захода. У нас еще четыре дня, поэтому не торопимся. Один идет с рыбалкой, второй - тянет нагруженную омегу бечевой. Вода после дождя поднялась и теперь не всякий перекат на Ольджо переходится вброд. Поэтому периодически прыгаем в лодку и гребя как сумасшедшие (два распашных и одно запасное весло) переплываем от прижимов на косы. Скорость подъема против течения - меньше, чем средняя скорость пешехода, за час поднимаемся на два-три километра, но мы же не торопимся. Мне не хочется на базу, Теплюк, хоть у него и кончается курево, тоже всячески оттягивает возвращение. Вечером, когда мы жгли дрова пред сном, на плес сели две полярные гагары и стали играть-охотиться. Протяжные крики в сумерках, отсветы костра, запах Ванькиной 'космонавты' (он стал крутить из бычков и карточек таксации огромные козьи ножки, экономит), мне кажется я жил так всегда, все, что было до - неправда и было не со мной: На исходе второго дня, усталые и мокрые (опять сеет дождь), мы, наконец, поднялись до геологической базы. До табора и 'старого' всего три километра, но мы с Иваном решаем побичевать: Жарко топим баню, паримся ольховыми вениками, пьем чай, варим суп-лапшу из уток (последняя лапша). Первый раз за две недели спим в тепле, прямо в бане, выпустив из парной жар и сырость. Теплюк, как обычно, перед сном травит о своей прошлой жизни, покойно и уютно мне: Наутро, взяв удочки и спиннинги, идем вверх по Тирехтяху. Он совсем не похож на Ольджо, гораздо глубже ее и многоводнее, даром, что приток, вода зелена и прозрачна, мы хлещем эту воду спиннингами, но весь ленок, видать, скатился в реку. На блесну выходят одни хариусы, но тройники велики и надо что-то делать: Слепней теперь не достать до следующего лета, оройчанка у нас одна и удочка одна, Иван узурпировал право и ушлёпал куда-то совсем вверх по течению. Порывшись в коробке, нахожу самодельную вертушку - лепесток с ноготок, латунный сердечник, крючок номер восемь: Выглядит бледно и весит мало, но за неимением гербовой: Аккуратно отрезаю ножом с причинного места клок волос, ниткой, выдернутой из полы мотаю на крючок 'мушку', обрезав ножом лишние волосы: Монстротаракан: Со стеклопластиковым удилищем, 'невской' и леской ноль-пять, закинуть получается чуть дальше десяти метров, но и этого хватает - на первой же проводке цепляется черныш, грамм на семьсот: Небо спустилось еще ниже, рваные тучи задевают вершины низких сопок, солнце играет лучами в сплетающихся изумрудных струях, я вижу идущую блесну и вижу, как её стремительно бьет фиолетово-розовый хариус. Я ловлю их не потому, что голоден, не потому, что надо, мне просто не хочется, чтобы кончался этот день, эта осень, первая осень в моей новой жизни: Гремя галькой подходит Теплюк, меряемся, кто больше поймал, потом идём на базу. Шкерить рыбу при почти нулевой температуре и северном ветре - занятие мутное, но есть костер и чай, а после и уха : К вечеру пришлёпал 'старый' с Кузей и спиннингом, увидел, как мы обжились и сколько рыбы наготовили, хотел сказать, но промолчал: Психология малых коллективов: На ночь глядя мы сворачиваться не стали, попили чаю, проводили Маслова (собака с нами осталась) да и легли спать: Закрыв глаза, снова вижу зеленую воду и бросок-молнию и чувствую, как ноют усталые руки: Утром я дошел, Иван догрёб, до табора, хлопоты - рыбу развесить-убрать, есть приготовить (у 'старого' опять шаром покати :), замочить-постирать, ствол почистить: Не заметили как стемнело. Печку топим, чай пьем, Иван крутит солдат-мотор, а Маслов по рации Нину на повторную проверку вызывает: Что за ерунда? Понятно, что проверка - формальность, просто соскучился, никто ему лишний раз вертушку не пришлёт, а по воде от Батагая сюда почти триста километров, бешенной собаке семь верст не крюк, но мне как то слабо верится, тем более что сами только что на резинке перекаты Ольджо прошли: А Маслов манит, дескать гуси у нас, таймени, брусники - море: На следующем сеансе Нина дает подтверждение, из Москвы получено добро, все-таки молодой специалист на точке, правда не вертушкой, а по воде, бензина сколько списать можно: 'Старый' два дня ходит радостный, вечерами на связи дает ценные указания, на третий день экспедиция вышла, ждём: Двести километров вниз по Яне, скорее самосплавом, чтобы бензин сэкономить, а после вверх по Ольджо еще сто. А погоды стоят самые замечательные, серо, холодно, снежок подсыпает: Проверка - она для всех проверка! Еще через два дня, под вечер, слышим взрёвывания моторов снизу, раз, другой с перерывами - видимо последние перекаты проходят-протаскивают и вот, из-за поворота по гладкому как стекло плесу, вылетает прогресс на двух вихрях, рёв моторов, эхо от сопок, пенные буруны - романтика! За штурвалом - Жора, Серега, шофер лесхозовский - мотористом, Нина сидит закутанная, аж до самых глаз. Прогресс - лодка большая, мешки, деревянные бочки под рыбу, бочки с бензином - 'эсспедиция называесса', все как в старом анекдоте: У нас все готово к встрече, стол накрыт, палатка поставлена - мы с Иваном освобождаем избушку, Жора с Серегой ставят свою палатку, Кузя носится, всем помогает: Весело, шумно, прибывшие наперебой рассказывают о том, как спускались, а потом как поднимались, спирт на бруснике, таймень соленый, разговоры, писем раздача (пишут только мне, да все не те), котлеты, гусь тушеный, чай с вареньем: С недоумением смотрим на копченую колбасу, выложенную на стол гостями, а вот конфеткам, наоборот, радуемся, под конец сезона 'старый' ввел норму на сахар: Разошлись в темноте, снова палатка, будто и из захода не выходил, за брезентовой стенкой вздыхает собака, устраивается на ночь поближе. Серое небо, серое утро, снег на скатах и на земле. После завтрака Нина в избушке проверяет мои материалы, отчеты, делает замечания, я - внимаю, в лес, естественно, никто не пойдет: Маслов Серега и Жора уплыли вверх на ямы ставить сети, Иван - кашеварит. Предзимье, полная идиллия и все довольны. Серегу заманили мотористом на борт, пообещав тайменей, две столитровые деревянные бочки - его и сетей он привез морских, чуть не километр. Так что рыбалка - основное занятие для всех на ближайшие несколько дней, только женщины, Нина и Кузя, освобождены от повинности: На Тирехтях таскаться лень, поэтому мы с Иваном ходим 'в магазин' - на протоку за щуками, а троица каждый день мотается по два раза на ямы, таймень - это не щука: Однако, пока не везет, привозят щук, ленков и зайцев охапками, ушастые все свалились к реке, на каждой косе порхают из-под ног как бабочки. На третий день сетевых рокировок, наконец выстрелило. Таймени, как известно, ходят парами, привозят двух, каждый по двадцать пять кило: Вот они, те самые зубы, что померещились мне в сумерках под скалой. Серега, разделывая тушки, ломает свой нож из клапана, откованный в лесхозовской мастерской: Помогаем ему своими кортиками, бледно-розовое, истекающее жиром мясо постепенно заполняет бочки. Голову и хвост - в котел, шмат мякоти - на мурцовку, традиционная бутылка 'разведенки' - на вечерний стол, ну, за рыбалку! 'Как на горке - снег, снег, И под горкой - снег, снег, И на елке - снег, снег, И под елкой - снег, снег. А под снегом спит медведь. Тише, тише. Не шуметь!' Я ушел 'за зайцами'. Сами зайцы никому не нужны, даже Кузя со мной не пошла, но что-то тяготит меня присутствие множества людей (два банана - это куча?): Иван, наоборот, таскается с охотниками на тайменей, там разговоры, движуха и курево, а я не могу: Хочется тишины. Ружье, подсумок с патронами, сухарь в кармане. Иду вдоль Тирехтяха, низкое небо, строчки горностая, заячий малик, лисица или песец, вот лосиха прошла: Пусто и тихо, только следы, неба нет, какая-то белесая мгла, в которой скрыты вершины сопок, все бело, из-под снега торчат кусты голубики, сизые ягоды пачкают пальцы и холодят язык: Шумит Тирехтях, вода почти черная, если присмотреться - видна галька на трёхметровой глубине и стоящие головой против течения хариусы: Я иду и думаю, что скоро конец, неизвестно, что будет дальше, в письмах пишут, что деньги обесцениваются, что все дорожает, как жить?.. Как, вот приеду, надо будет выправить разрешение и купить ружье: Мой ижак-магнум слишком тяжел и неповоротлив для одностволки из-за тяжелого ствола, бой слишком кучный, дерется больно (отдача): Надо что-то калибром поменьше и не однозарядное: За спиной топот и радостное пыхтение - Кузя! Скачет как антилопа, роет носом снег - молодец, сучня, тоже тебе не сидится на таборе! Ну, ищи, ищи, где они! Дурашливая и вислоухая - она еще совсем щенок, загривок вот только наела, как у волка, но чует их всех, все про них знает, жаль рассказать не может: Закрутила баранкой хвоста, засуетилась, а через секунду вылетела из-за выворотня пулей, а впереди - серый с белыми гачами, еще не вылинял, заяц. Собака стелется, близко, как бы не зацепить, веду стволом перед носом зайца, вынос метр-полтора, очень близко, дробь пойдет как пуля, БАНГ! Закувыркался в облачке снега, Кузя подскочила, трепанула пару раз и села рядом, улыбается до ушей и язык красной тряпкой набок: Снова сеется снежок: На таборе суета, рыбаки привезли еще одного тайменя, повсюду развешаны сети для просушки, Серега их трясёт от мусора, бочки его заполнены, хвост морозить больше незачем: Маслов пакует в крафт-мешки рыбу, что мы с Иваном принесли из последнего захода: - Василич?.. - Главный лесничий летит в Москву, надо гостинец для бухгалтерии передать: Два тарных мешка: И не возразишь, бухгалтерия - это святое: Ванька хмурый, молчит, рабочий вообще существо зависимое, ладно, не боись, наловим еще за три недели-то: Была бы погода. Идем с Иваном в ледник за мясом - процедура стандартная, один спускается вниз, отдалбливает ломом и топором куски, а второй в ведре на веревке поднимает: Вожусь в полутьме, загружаю ведро с верхом, отправляю в светлый квадрат над головой, начинаю прибирать за собой, лом и топор в сторону, ошмётки смести: Вдруг, глухой удар, вспышка света и меня нет: Открываю глаза, перед носом мороженое мясо, тупая боль в затылке и Иван что-то орет сверху: Этот дятел упустил ведро: Килограммов десять - в дорогу отъезжающим сварить хотели - да с пяти метров: Как череп не треснул: - Антоха, прости, брат! - :. криворукий, так же и убить можно! Выбираюсь наверх, вытаскиваю ведро за собой, техника безопасности теперь... На макушке шишка, но голова не кружится и не тошнит. Идем к костру, все обеспокоены, сочувствуют, Маслов по-быстрому разводит бутылку 'для профилактики'. Варим-парим лосятину, дежурное блюдо - гороховый суп, кастрюля артельная. Прощальный обед, наутро - 'эсспедиция' отчалит: Как-то смутно и тягостно на душе, я совсем не завидую отъезжающим, но предстоящее расставание нервирует меня, одичал совсем: В сумерках, взяв спиннинг 'старого' с мышом, ухожу на геологическую базу. Никто со мной не увязался: Под скалой уже темно, струя пенным буруном завихряется и шумит на острых выступах, мышь раз за разом пересекает ее под разными углами и, 'усталый', не спеша плывет по спокойной воде над ямой. В голове моей пусто, видимо удар вышиб все остатки мыслей, сейчас только ощущения и я ощущаю, что он здесь и уходить не надо: Мрачно, серо-белый пейзаж, еще обратно возвращаться, переплывать на резинке Тирехтях, но я не ухожу, хоть и руки почти ничего не чувствуют от холода. Момент самой поклевки я как-то пропустил, может леска провисла, только вдруг катушка стала раскручиваться с неимоверной скоростью, дав рукояткой по пальцам. Зажав ее ладонями, пытаюсь нащупать кнопку трещотки, главное - не опускать удилище! Меня безудержно тащит туда, в темноту ямы, в сплетающиеся струи, трещит катушка, выматываю слабину, потом снова сдаю, перемещаться опасно - темно и скользко, не хватало еще искупаться. Место хорошее, если удастся вытащить его на отмель: Главное - леска, не опускать удилище! Вроде сдаёт, где он - не видно, уходящая в воду леска теряется на темном фоне, но по метру, по чуть-чуть удается выматывать. Сколько времени прошло, темно уже, наконец, вижу его, светлое пятно, метров десять от берега, внезапно всплёскивает хвостом и снова катушка трещит, сдавая леску. Чёрт, да сколько же можно! Тяну удилищем, отступая по скользкому дну, он уже обессилел, не такой огромный, как привозили наши, но всё же: Как его взять-то, на этом меляке? Ружье за спиной, пулей заряжено, но не вытащить, удилище по-прежнему тянет из рук. Уже совсем близко, выхватив нож, бросаюсь на него всем телом, наплевав на последствия: Таймень лежит, вяло хлопая жаберными крышками, снег косы закровянен, я мокрый с головы до ног трясусь, но не от холода. Килограммов десять всего, но трудовой, не сетями ловлен: Что делать-то? Можно печку в бане растопить, обсушиться-согреться, но темень уже, наверняка попрутся меня искать, неловко будет. Скручиваю колено со спиннинга, привязываю его к ружью, чтоб руки не мотал - за спину, тайменю - палку в жабры и тоже за спину, шумит струя под скалой, оглянувшись на черную воду, иду к переправе. Ладно, берега белеют, видно куда грести, вылезая из резинки с тайменем, чуть не опрокинулся на меляке, зачерпнул еще болотниками. Рад бы бежать по тропе, уж больно холод донимает, да боязно глаза веткой выхлестать, голова болит и чаю хочется. Через время вижу отсветы костра, Кузя заголосила, за медведя, чтоль приняла: Иван сидит у костра, дымит папиросой, варит чай. Все остальные спят. Понятно, абсолютное доверие молодому специалисту: Ванька охает, глаза его блестят, того гляди, схватит спиннинг и помчится под скалу. Выпив пару кружек густо заваренного кипятка, выпускаю тайменю кишки и, пристроив повыше в развилке ветвей, иду спать, сушиться завтра будем: Чуть свет - прогресс отчаливает, все по местам, продергали вихри, Жора дает 'газа до отказа' и красиво уходит за поворот. Через пару минут рёв стихает - первый перекат под скалой, им теперь таким манером до Яны наверное сутки сплывать - лодку то-еще нагрузили, рыба, мясо, наш бензин: Ладим с Иваном печку на береговом откосе - будем рыбу на отъезд готовить. Двухсотлитровая бочка, к ней подвод из печных труб, длиной метра три, печка-экономка. Побольше дров ольховых и гнилушек. Должно выйти холодное копчение. Запускаем на пробу несколько кусков слегка подсоленной лосятины, предварительно обмотав их шпагатом, чтоб не свалились. Забив топку поплотнее, идем на протоку - щука тоже рыба. До вечера хлещем воду, возвращаться в избушку неохота, несмотря на снег, 'старый' после отъезда гостей злой и нервный. Связки щук самые что ни на есть браконьерские - килограмм по двадцать на каждого. Перед самой темнотой, когда мы пластали рыбу, снег, наконец, перестал и поднялся ветер. Завтра, похоже, будет погода:
На таборе поселились два горностая, побольше и поменьше. Быстрые, наглые. Мясные срезки, рыбьи кишки, шкурки зайцев тащат прямо из рук, злобно рыча. Кузя, от такой наглости, сперва потерялась, потом пробовала поймать-выкопать оккупантов из-под завалов, на третий день смирилась и даже не обращала на горняшек внимание, когда они, вместе с кукшами, воровали объедки из ее миски. Много камеральной работы, однако , на рыбалку ходим без прогулов, Иван каждый день таскается на противоположный берег, собирает вытаявшую из-под снега бруснику, строит коммерческие планы. Край здесь бедный, брусники немного, продать ведро в поселке можно задорого, только вот денег нет ни у кого: В один из дней индейского лета, солнечный и тихий, когда мошка свирепствовала и по воде плыл золотой ковер лиственничных хвоинок, мы услышали вертолет: Пришел с северо-востока почему-то, сделал два круга над марью и ушел на юг стремительно: Мы даже и не дернулись - лось в леднике, лицензия в штабе, охотинспекции не боимся. То, что это она, сомнений не было, о вылетах лесной и пожарной охраны нас обычно предупреждали на сеансах связи. Минут через двадцать опять засвистело-загудело - оказывается вертушка плюхнулась у геологической базы на устье Тирехтяха и вот, опять взлетает: При нашей размеренной жизни - событие прям исключительное, прям свербит в одном месте: Взял я ружье, переплыл на резинке реку напротив табора и верхами сопок пошел посмотреть, что за дела: Солнышко пригревает, ветерок поднялся, золото дерев и пурпур кустарников чуть потускнели от заморозков, но по-прежнему радуют глаз. Через час примерно, вышел на скалу напротив базы, над тайменьей ямой. На базе - тишина, печка в бане топится: Интересно, кто бы это мог быть? Сижу, полчаса, час, мошка закусала совсем, не успеваю отмахиваться, тут вылезают: Двое. Якуты, в энцефалитных костюмах, судя по моторике и громкому разговору, который слышу я до слова, несмотря на шум реки - пьяные. За охоту, за дела поселковые, то обнимаются - 'корефана!', то сцепились, чуть не до драки: Интересно: Меня им не видно, на фоне леса, за кустом, мой силуэт размыт, они же - как на ладони. Шарабанятся, зачем-то выдрали оконный переплет из второй избушки, раскидывают какое-то барахло, я чувствую себя хитрым лисом, что вышел на огонек костра и наблюдает за людьми: Смотрю их как кино. Шевельнулся неловко, треснула коряга подо мной, двое напротив присели, засуетились, один метнулся в избушку зачем-то: Выскакивает - в руках карабин, скс или мосинка, я не разобрал и с ходу - дыдыщь! в мою сторону! Взвизгнуло рикошетом где-то сверху-справа, я, перекатившись через корягу - по-пластунски в лес, слышу на том берегу перебранка: 'да я те говорю, сохатый!' Хорош бы был из меня сохатый с дыркой 7,62! И что характерно, эти долбо: даже не дёрнулись посмотреть в кого стреляли, есть ли кровь: Понаблюдал я из-за гребня чуть в сторонке за их суетой, да и побежал на табор, солнышко уже к земле клонится. А тут снова вертушка, летит стрелков снимать: Я на всякий случай за листвянку потолще схоронился, мало ли чего, вдруг там тоже охотники летят: Маслов меня вычитал за мою 'разведку', а что, прав полюбому: Готовим рыбу, щук пластаем на хачирку, надрезанное тонкими пластиками мясо подвяливается быстрее, коптим немного, довяливаем в избушке. С хариусами - еще проще, осеннего можно вялить не потрошенным, главное головой вниз подвешивать. Коптильня на откосе дымит круглые сутки, мы с Иваном ходим вниз по течению как на работу, на Тирехтяхе - хариусы, на Ольджо ниже бани - ленки и мелкие, до пяти кило, таймешата. 'Старый' с нами почти не разговаривает, психология малых коллективов. В один из дней решаю запастись сушеной зайчатиной. Ванька 'сдает' рецепт: заячью тушку на несколько минут окунуть в кипящую соленую воду, а после - подвесить сушиться. 'Мумии' на нашей базе в поселке были приготовлены именно так. Шагаю вдоль реки, солнце садится, хвоя с листвянок почти опала, ерники почернели, предзимье во всей его красе. Зайцы белые, но взять 'в узерку' на лёжке не получается, какие-то неправильные они здесь: На одной косе убил двух, выжав пузыри, подвешиваю повыше на лиственнице приметной, чтоб руки не мотали. Шуршат болотники по ернику, похрустывают, погон ружейный поскрипывает, рядом с небольшим озерком на мари, из низких, облетевших ивняков, выскакивают сразу три, в разные стороны, первого, бокового, мажу, больно близко. Два других, разбежавшись после выстрела, присели, наставив уши: Это не охота, это промысел: Ружье у меня без эжектора, однако, успеваю перезарядиться и положить обоих. Подвешиваю и их, все равно возвращаться. Шагаю дальше, дышится легко, закат просто космический, длинные, от горизонта до горизонта полосы облаков раскрашены заходящим солнцем в сотни оттенков, от изумрудно-зеленого до ярко-оранжевого. Высокая терраса, песок под ногами, кусты ольхи и толстые, в обхват, листвянки: Из чисто профессионального интереса меряю обхват 'мерной' веревочкой, отхожу на десять 'мерных' шагов, чтобы поточнее прикинуть высоту и тут, отовсюду, слева-справа, ближе-дальше начинают выпархивать зайцы: Семь или десять, некогда считать, бью навскидку ближнего, готов, предпоследний патрон в ствол, второй намеченный ускакал метров на сорок, бью, так где остальные? Последний патрон, как Джим Корбетт, прям: Иду осторожно вослед ускакавшим, вижу, мелькнул за кустом ольхи и притаился. Уши торчат и зад с серыми подпалинами: Чуть смещаюсь и, тщательно выцелив, жму на спуск. БАНГ! Все, я пустой, заяц, волоча перебитую заднюю неловко скачет, несусь следом, топоча как слон, ветки ольхи хлещут лицо, как бы глаз не высадить! Заяц петляет, я путаюсь в кустах, спотыкаюсь, мысли о том, чтобы бросить преследование, нет и это не понятие 'нельзя бросать подранка', а жуткий звериный азарт хищника. Ружье осталось где-то позади, прислоненное к дереву (надо ж, не бросил просто так) в руке у меня короткий и толстый кусок ольхи, подобрал, не помню как, но догнать не могу, уже второй круг по террасе: Наконец, заяц выдыхается, застрял в кустах, вламываюсь следом, он, прижавшись, кричит как ребенок и, на мгновение отшатнувшись от этого крика, никогда еще не слышал такого, я с размаху бью его между ушей: Конец погоне. Нет жалости, нет угрызений, радости тоже нет, пусто: В сумерках долго хожу кругами, отыскивая ружье и собирая трофеи, возвращаться еще своим следом: На табор притащился в полной темноте, уставший как собака, надо было выбирать зайцев поменьше размером. Обдираю и потрошу при свете костра, Иван со 'старым' спят, Кузя сонно смотрит из будки и только горняшка, урча и повизгивая тащит шкурки и потроха прямо из-под ног и прячет в кустах-завалах. Сложив тушки в бак под крышку, привалив сверху бревном потяжелее, иду спать, варить завтра буду: Утром - новость, вертушку за нами пришлют через три дня, если погода будет, а с погодой пока не ясно, не зря вчера закат красивый был: Холодно и морось какая-то моросит. Паковать ненужное барахло мы начали уже давно, осталось запаковать нужное. Пердячим паром затаскиваем казанку на обрыв, на марь, туда же сносим бочки-ящики, выковыриваем из ледника лосятину, килограммов пятьдесят - засолить, закоптить, в дорогу отварить, а все равно еще порядочно мяса остается, будет кому-то подгон: Табор как цех по переработке мясо-рыбной продукции - всюду по деревьям развешана колбаса и рыбьи тушки, Кузя отказывается есть, бока наела - из ружья не прошибёшь. Погода гнусная, идти никуда не охота, сидим в избушке, топим печку, Маслов учит нас с Иваном играть в умственную таксаторскую игру - преферанс. Чтоб не бегать за дровами, ставим в печку баночку с солярой и она там горит и воняет потихоньку, для поддержания комфортной температуры вполне хватает. Ближе к вечеру, окончательно угорев, идем с Иваном на протоку за очередной порцией щук, потом, из остатков муки завожу тесто для блинов - экономить теперь незачем, это даже 'старый' понимает. Настроение 'чемоданное' Маслов с Иваном слоняются по табору, смотрят, где чего еще забыто, я в таком подвешенном состоянии находиться не могу, беру ружье, спиннинг и иду на Тирехтях, просто побродить да баню растопить - последняя парная перед вывозом, сотаборники мои подойдут позже, опять же, надо резинку с переправы забрать. На базе, после визита 'охотников' лёгкий раздрай, но ничего вроде не пропало. Прибираюсь, растапливаю печку, наносив воды, иду на яму хлестать воду. Клёва нет, кое-как вымучиваю ленка и пару хариусов, видимо рыба ушла или погода ее гнетет. Меня же она не гнетет совершенно, мне не хочется отсюда уезжать, никогда в жизни мне еще не дышалось так легко, не смотрелось так ясно, не ходилось так резво. Хожу по высокой гриве вдоль Тирехтяха. собираю бруснику. Она мелкая, но вызрела, дело идет медленно, кружку под ягоду я взял большую: - Эй, таксатор, перевозу давай! - две фигурки цвета хаки машут руками, серая собака крутится у воды. В два приема перевожу Ивана с Масловым, Кузя переплывает устье сама, потом долго носится по кустам, сохнет, а заодно и проверяет, кто здесь побывал. Закрутила хвостом, уткнулась носом в землю и умчалась на махах вниз по Ольджо. Мы с Иваном - молодые, идем 'снимать пар', Маслов пока чаем с брусникой напивается, последняя в сезоне парная, все по-правильному быть должно: Веник ольховый разомлел в тазу, чисто и не угарно, жар такой, что волосы на голове трещат. В три захода, не спеша, вспоминая Шукшина и его Алёшу Бесконвойного, доводим себя до состояния близкого к нирване, ледяная вода реки в перерывах между заходами не обжигает, а лишь смывает усталость и плохое настроение: 'Старый' полощется, Ванька сбривает бороду. Помолодевшее его лицо сверху кирпично-красное от ветра и солнца, скрывавшаяся под бородой кожа - белая-белая. Индеец в боевой раскраске, человек-поплавок: - А ты бороду не сброешь? Нет, мой друг, я бороду в Москву повезу: Она нужна мне для завершенности образа: Возвращается Кузя, приносит в зубах зайца. Удивительная всё-таки собака, в ясных глазах светится ум, жалко будет с ней расставаться. В сумерках топаем вереницей по тропке, в тёмной воде кто-то тяжело плещется, я тащу свернутую лодку и зайца, Иван - спиннинг и ружье, Маслов с Кузей идут налегке, торопятся, чтобы не опоздать на сеанс связи: Все, рыба поделена, мешки увязаны, сидим в пустой избе, играем в преферанс. В открытую дверь видно занесенную снегом марь и излучину реки, чёрная вода и серое низкое небо. Вертушка вылетела, мы внешне невозмутимы, но каждый мандражирует, слушает - вывоз с участка это такое дело: Первый, конечно, услышал Маслов, торопливо гасим печку, Иван ловит и берет на сворку собаку, вертушка сходу плюхается возле кучи нашего барахла и из открытого люка начинают выпрыгивать люди: Володя, Жорик, Нина. Винт вращается на авторотации, разговаривать невозможно, бортмеханик машет, давай быстрей! Загружаем в недра вертолета казанку, раскорячив ее по всему салону, половина уже занята таборным имуществом, спешно закидываем свое барахло, Карась держит рвущуюся из кожи вон собаку, Ванька бежит, тащит от потушенного очага чайник, связку кружек и кастрюлю с мясом - чуть не забыли! Натужно воя перегруженная восьмерка отрвыается от мари и я с тоской смотрю в иллюминатор на уходящие вниз голые ерники и лиственницы, запорошенные снегом, на реку, мелькнула при развороте на курс изба, всё, я лечу, а сердце моё - осталось: Мои думы прерывает Маслов, толкнув меня в спину. Он протягивает мне эмалированную кружку, щедро наполненную 'разведенкой', спирт обжигает, вкус варёной лосятины, лица друзей, я лечу домой: За час полётного времени мы прикончили бутылку и к посадке остатки меланхолии окончательно выветрились из меня и моих спутников. Батагай с высоты подлёта выглядит ужасно, весной хоть солнышко светило. В порту нас встречает Серёга на верной шишиге, забиваем кузов выше бортов, сами сверху, холодно, снег, но бушлат на груди расстёгнут, грудь подставив ветру, смотришь соколом, ведь вдоль дороги девки! На лесхозовском дворе снова разгром, перед нами вывезли Лёньку с Сергеичем, мешки, ящики, все это надо как-то рассовать в балки и не перепутать, хотя в Батагае экспедиция последний год, имущество будут перевозить на Колыму, поэтому мы просто подписываем каждый свое пожирнее, опять же 'разведенка' настраивает на позитивный пофигистический лад. Вечером в бараке 'банкет', все в сборе, Мишу с Григорьичем вывезли еще вчера, на столе, под тусклой лампочкой таёжные разносолы, бутылки, банки с консервированным борщом из местного сельпо и хлеб, много хлеба. Никогда не думал, что можно так соскучиться по простому, серому, ноздрястому, с хрустящей корочкой: Шумно, дымно, все смешались, Ванька сцепился с Жорой, а что, бывший мент, что-то сказал не так и понеслось! Растащили, пьют мировую, музыка из радиоприемника, Жора-старший снимает на видеокамеру: Мне есть что рассказать, но мысли путаются, язык вообще как не мой и я пью и закусываю, закусываю и пью и слушаю, слушаю незамысловатые истории и снова переживаю и холод, и комаров, и дым костра и вкус хариуса. Мясо было лишь у нас, Миша, великий охотник, не сподобился, остальные - кто поленился, как Карась, кто промазал, как Сергеич, и все воздают должное содержимому нашей 'артельной' кастрюли: Отход ко сну размазан во времени и пространстве, коек почему-то не хватает, видать завхоз наш намудрил. Отправляюсь спать к нему в каморку, свободное место только там, все стены завешаны постерами из немецких порножурналов, стереосистема, обитель отшельника, да и только. Я проваливаюсь в сон, но через время меня будит музыка, этот человек и пароход включил радио, чтобы заглушить мой храп и назло мне, оккупанту, расположился-то я без спроса. Ночь проходит под трансляцию концерта из Пекина: Психология малых коллективов. На следующий день, с больной головой, мы сдаем материалы и отчёты, получаем расчет полевых 'за рабочего', билеты и 'дорожные'. Ванька пристраивает Кузю - отдали Сереге с условием, чтоб рукавички из нее не шить: Завтра мы вылетаем в Москву вместе с Теплюком, остальные, как и весной, малыми группами с интервалом в день за нами. Иван пьян умеренно, рассудка не теряет, подвигов не ищет. За сезон все переговорено, мы можем просто сидеть, пить и молчать, сегодня - пиво, как дань цивилизации, общественность нас осуждает, но нам все равно: В Якутске ночуем в управлении в каком-то кабинете, сдвинув стулья, дежурная нас пустила, долго перед этим разглядывая наши командировочные. Иван удачно толкнул в порту свое ведро брусники какому-то пилоту, снова пьем, закусывая солеными хариусами. Теплюк возбуждён от предвкушения встреч с благами материковой жизни и грустен от того, что кончился сезон, и кончилась размеренная жизнь, лишенная человеческих условностей. Наутро, наш самолет неожиданно летит с посадкой в Омске. Нас всех выпускают почти на два часа, пьем с Иваном омское разливное в порту, я совсем неловко чувствую себя среди людей в своей цивильной одежде, здесь еще золотая осень и девчёнки еще в мини-юбках, а мне бы к бороде - бушлат и болотники: Отсидев себе все что можно, садимся, наконец, в Домодедово. Здесь людей столько, что мы теряемся окончательно с непривычки. Из шумной толпы нас выхватывает наш главный инженер, тот самый 'усатый в очках', что завербовал меня на распределительной комиссии. По совместительству он, оказывается, двоюродный брат Ивана, поэтому он здесь, поэтому 412-й 'москвич', потому он везет меня домой, весело балагуря по дороге: Мы с Ванькой больше молчим. Вот и конец пути. Я стою с рюкзаком и смотрю сквозь ветровое стекло на человека, с которым почти три месяца спал в одной палатке, который предлагал мне 'взять медведя в два ножа' (до сих пор я оцениваю это как акт величайшего доверия), которого я урезонивал пьяного в бараке, и он, как школьник, понурив голову, соглашался. Мне грустно и кажется, что больше я его не увижу, и нет сил протянуть руку и попрощаться: Мы встретились через год весной на Колыме, судьба подарила мне еще один сезон с Теплюком, и он, в пьяном угаре, валяясь на полу, бубнил сердито: 'Вот Антошка, не поеду больше в лес с тобой - тужить будешь!' И я действительно 'тужил' о том:
когда уже все хорошие люди соберутся вместе и убьют всех плохих людей!?
два 1994 год Это был самый бестолковый сезон в плане рыбалки-охоты и в плане 'длинных северных рублей'. Страну корежило в октябрьском перевороте, танки стреляли по Белому дому, а я выправлял 'зеленку': Выбор был невелик, деньги стремительно обесценивались, в итоге взял себе обновку - МЦ20-01, болтовку-трехзарядку, лёгкую, точную до безобразия, с инкрустированной ложей: Потом - три месяца в больничке, подозрения на эритроцитоз (вот что значит Заполярье). Снаряжал патроны, ездил на стенд, пел 'когда весна придет, не знаю': Весну встречал на разливах Шушмора, первый раз, с новым ружьем, с новыми людьми. Познакомился, чуть не подравшись, с Афганцем, добыл своего первого весеннего крякаша и первого бобра, и с тоской смотрел вослед улетающим на Север гусям: Наконец, после утомительного перелета, после почти недели пьяного шатания по пыльному, раскаленному весеннем солнцем Якутску, я ступил на заболоченную грунтовую взлетно-посадочную полосу Зырянки: Голые кусты, комары и 'горы синие вдали'. В этот год из рабочих привезли одного Теплюка - мне, чтоб в лесу не потерялся, а ему опять срок светил, набарагозил зимой на исторической родине: Остальные инженеры, в нарушение правил техники безопасности, сами, 'за себя и за того парня': Зырянка, с ее дощатыми тротуарами, проложенными по теплотрассам, огромными лужами, разрухой, портом и стаями собак, производила бы совсем тоскливое впечатление на приезжего, если бы не пекарня, где помимо булок серого хлеба по тысяче рублей варили отличное пиво и Колыма: Собственно на Колыме, на галечной косе, с удочками на чебаков и пивом мы и провели неделю до заброски. Сходили на тренировку, потрясли мешки и ящики, закупились продуктами, пропили аванс, а тут и начальство решило вопросы с заброской, хотя, собственно, что там решать, воды вокруг много больше, чем суши. Кого моторками, кого машиной по трассе, а наш табор - на 'ракете': Да: Всего-то километров восемьдесят по прямой, по Ясачной, до устья Рассохи, там и будем стоять, Лёнька, Сергеич, Иван и я. Участок большой, как раз на трёх инженеров, доступный по воде во всех направлениях, кроме восточного. День заброски всегда как праздник, инициатор праздника - традиционно Анатолий Васильевич, как-никак расстаемся на три месяца. Встали ранёхонько, похмелились веселёхонько, похватали личные вещи, подняли с койки и погрузили в лесхозовскую машину Ивана, прижимающего к груди кошку (поймал возле пекарни - а как же в лесу без домашнего животного, собаку поймать у него сил не нашлось) и двинулись в порт. 'Ракета' огромна, не понятно, как она нас поднимет по Ясачной, это ж не Колыма, перекаты, несмотря на половодье, видны. Правда, осадка у нее на глиссаде меньше метра, но все же: Капитан - 'лысый Горох' (Горохов) явно недоволен рейсом, недоволен нашей суетой. Куда грузить-то? А пошли вы! Грузим всё прямо на крышу салона, отбиваясь от комаров, хорошо лодки нет, найдем на месте, пердячим паром закатываем бочки с бензином, принайтовываем как-то, как бы все это не свалилось. Накатили, попрощались с провожающими, 'команда по местам!'. Зарокотали дизели, завоняли пережженной солярой и берег медленно поплыл назад за квадратными иллюминаторами. Иван спит на лавочке, прижимая к груди кошку, Лёнька с Сергеичем тупят в иллюминаторы, я выбираюсь наверх из душного, нагретого весенним солнцем салона. 'Ракета' вышла на глиссер, прет по середине так, что уши на ветру хлопают, какие тут комары! Кусты, кусты, чахлые лиственницы одетые нежной зеленью, с мерзлотных обрывов двухметровая кильватерная волна смывает огромные комья земли, и они обрушиваются в воду, поднимая новые волны. Радость движения, радость приближения к конечной цели. Мне хорошо и я пою - все равно никто не услышит! Ясачная петляет так, что голова кругом, 'лысый Горох' отважно закладывает виражи, приходится держаться, чтобы не слететь с крыши. Полтора часа ходу мимо низких берегов и на высоком галечном обрыве - домишки. Нелемное. Последний оплот последних из могикан. Юкагиры. Всего их осталось чуть больше полусотни. Во всем мире. А вслушайтесь в звучание: Юкагиры, Юкахана (индейское название Юкона), Йокогама: Мирные они были, охотники и рыболовы, вот и свели их якуты почти под корень, а русские и водка завершили дело: Высыпали на обрыв, колобками вниз катятся, кто-то от другого берега на моторке летит, а Горох, вякнув пару раз ревуном, носом в берег паркуется. - Всё, дальше не пойду! - Как не пойду? Нам же еще километров двадцать-двадцать пять выше?! - А так, вы что ли меня с мели снимете? Я и так уже раза три цапанул! Твою мать! Сергеич, самый старший, дорогой нагрузился, Ванька так и не пришел в себя, приступаем с Лёнькой к разгрузке при поддержке местного населения, правда толку от них немного, мелкие, суетливые и похоже уже пьяные все. Выведенных 'под белы ручки' Сергеича с Ванькой обдувает ветерок, комары грызут самозабвенно и они волей-неволей включаются в работу, ибо высидеть 'на бережку' невозможно: Хмурый Горох, не прощаясь, отрабатывает задом и, подняв волну, уходит за поворот. Семь футов: И что делать? Сергеич спускается к воде с полбутылкой 'рояля', разводит 'представительскую' и начинаются переговоры в духе Фенимора Купера. Через полчаса Сергеич исчез с большей частью диаспоры, Иван окончательно пришел в себя, а мы с Лёнькой 'потерялись'. Вокруг шарабанится человек десять самых стойких, все для нас на одно лицо, но все нам братья. Один тащит связку живых карасей, другой двух собак на сворке - выбирай любую, брат, обе соболятницы, третий нарезает круги по воде на моторе - смотри, какой быстрый! Ванька решил искупаться, солнце печет нещадно, но его голая спина покрыта шевелящейся серой массой комаров. Неожиданно появляются несколько разгневанных пожилых аборигенов и кидают предъяву - оказывается и караси, и собаки спи:жены доброхотами у них со двора: Машут руками, кричат, похоже собираются нас линчевать, доброхоты сразу куда-то исчезли. Голый, кряжистый Теплюк, тряся причиндалами, вылезает из воды. - Ты чего шумишь? - язык его заплетается, на ногах стоит нетвердо, но полон решимости. - Хочешь бодаться - давай по цыганскому обычаю, на ножичках спробуемся! - и вытаскивает из кучи барахла свою пику из быстрореза. В этот момент кульминации на обрыве появляется Сергеич с бутылкой 'рояля', вслед за ним семенят штук пять юкагир, приговаривая: 'начальник, не оставляй зло в бутылке!' - Вы че тут, я обо всем договорился! Пьем мировую, конфликт погашен, караси остаются нам, собаки возвращаются хозяевам. Пятью моторками нас поднимут до устья Рассохи, дают на лето 'казанку с бугулями', мир, дружба, жевачка! Грузимся в спешном порядке, пока не закончилось действие 'представительской' и никто не передумал. Сергеич долго прочихивает нашего 'вихря' - надо было не на пляже пиво дуть, а технику перед заброской подготовить! Расселись, распределив груз, ну, с Богом! Я сижу рядом с собакой на куче мешков в юкагирском 'крыме', сам рулевой с ружьем под рукой по-индейски непроницаем, однако, минут через двадцать хода начинает торговать, перекрикивая рёв мотора, у меня мой нож, висящий на поясе - я прицепил его сразу, как с 'ракеты' сошел, чечако. Стартовая цена - десять ондатровых шкурок, потом двадцать, потом снимает с пояса свой якутский (юкагирский), нахваливает заточку, 'смотри, такой нож никто не сломает', потом протягивает свою потертую мц-шку двадцатого калибра: Сюр какой-то, я действительно на фронтире: Да у меня у самого такая, смотри - вытягиваю из чехла свою 'ляльку'. Чтобы я свой 'настоящий боуи' из кованой нержавейки с лосиной ручкой на что променял, да ни в жисть! Отстал и, похоже, обиделся. Зорко смотрит по сторонам, для него этот выезд на дармовом бензине реальный шанс вернуться домой с мясом, правда при этом наша заброска полетит кувырком, но мне самому интересно и я всматриваюсь в берега и в подозрительных корягах мне мерещатся переплывающие реку лоси. Всего час хода, Сергеич безнадёжно отстал, и мы причаливаем выше устья Рассохи, где на высоком, заросшем кустарником берегу, стоит изба Солнцевых. На самом деле, они почти все здесь Солнцевы, но Николай Иванович самый уважаемый, в поселке не живет, водку не пьет и сыновей в строгости держит. Кормится от леса, от реки и получает пособие, как малочисленный представитель народов Севера, а пособие то, чуть ли не с мой оклад: Чудны дела: Поздоровавшись как надо и испросив разрешения на соседство встаем выше по течению, метрах в двухстах. Корячим на обрыв мешки, яшики, закатываем бочки и, наполнив канистры добровольцев, прощаемся. Подходят хозяева, прибегают хозяйские собаки и устраивают нашей кошке 'газават'. Она сидит на листвянке и злобно фыркает на агрессоров, оставив в из пастях порядочно шерсти. Солнцевы все как на подбор, маленькие, чёрные от солнца, шустрые, зовут нас пить чай. Идем по берегу к их избе, собаки, оставив кошку, вьются под ногами. Изба большая, тёмная, как все избы здесь, ибо летом все на улице, а зимой все равно солнца нет, большие окна ни к чему, Душно, угарно от горящей печки, чайники плюются кипятком. Чай 'по-юкагирски' пьют с сухим молоком, от этого внутренний объем полулитровых эмалированных кружек едва грамм сто от засохших на стенках отложений: Хозяйка ставит на стол кастрюлю с пельменями 'кушайте, очень вкусные, вчера весь день фарш жевали': В глазах хозяина пляшут веселые огоньки или это отблески низкого солнца? Церемонные разговоры о политике, хозяин интересуется ценами на продукты в Москве, почем у нас патроны, финские сети, как там дела у Пугачевой с Киркоровым: Водку пить все отказываются несколько раз, видать правду про них говорили. Заполночь, поблагодарив за гостеприимство, идем ставить палатки. Комаров столько, что не продохнуть. Ставим пока двухместные 'заходные', каркасные будем ставить завтра (уже сегодня), нам бы пик комарья перебичевать. Проваливаюсь в сон, рядом уже храпит Иван, прижимая к груди чудом уцелевшую кошку. Вокруг палатки носятся собаки, пытаясь спастись от комаров: Наутро, на ветру и солнце, комаров чуть поменьше, место у нас хорошее, высокое, вверх и вниз по реке видно километра на полтора в каждую сторону, начинаем обустраивать быт. Первым делом - очаг, чай, поесть приготовить, Иван требует категорически опохмелиться. Сергеич колеблется, но и сам с больной головой, поэтому колеблется недолго: После завтрака дело идет веселее, таскаем лиственничные хлысты, шкурим, ставим на венцы сперва лабаз для продуктов, потом палатку для Лёньки и Сергеича, потом для нас с Иваном. Наша палатка стоит на самом косогоре, вид с крыльца замечательный, да и стоит 'как по Маслову', скаты звенят, конечно, к третьей палатки мы уже выходились и тремор прошел: Комары под вечер (хотя какой там вечер, солнце лишь чуть к горизонту склонилось ) совсем озверели, мазь не спасает, потеешь, все течет, разводим дымокур и сидим, отпиваясь чаем. Гордость и приятная усталость от хорошо сделанной работы, наш табор уже не куча барахла на берегу, а ТАБОР, дом на три с лишним месяца. Надо бы сети поставить, но сил нет. Хоть и тепло, но затопляем печку, надо тягу проверить, опять же очаг в Доме. Ванька сидит на крылечке, смолит 'примой', кошка столбиком сидит рядом. Таксатор вернулся домой:
Комариный гул, из-под полога вылезать не хочется, но пора: Солнце и ветер. На таборе четыре собаки, не солнцевские, приблудились, пытаются залезть в лабаз, получив пинков, пытаются охотиться на кошку, но Марина Сергеевна (АО МММ все помнят?) уже обжилась, дает отпор. Варим кашу с салом и чесноком, едем ставить сети - забота о пропитании прежде всего. Напротив табора - виска (протока), судя по снимку, проходная до большого пойменного озера, вот только снимки у нас десятилетней давности: Моторист Сергеич, поправив очки, врубает передачу и, перелетев плес, на глиссере, несется между высоких глинистых берегов протоки. Через пару поворотов садимся с разгону на мель, мы с Иваном, слетев с банкетки, больно стукаемся о кокпит, Сергеич потерял очки. Увязая в топком дне, кое-как спихиваем казанку с меляка, дальше почти час скребемся на вёслах. Озеро длинное, шириной метров сто, очень живописное. По береговым террасам - толстые лиственницы на ягельнике, а дальше - марь без конца и края: Предварительное дешифрирование мы выполнили еще в Москве, но то, что на снимках казалось лесом, в реальности - заболоченный ерник высотой в рост человека до самого горизонта: И где тут эталоны крутить? Измученные комарами, возвращаемся на воду, но ветер слаб и не спасает вовсе. Путаясь в берестяных катарках раскидываем две 'сороковки' и одну 'семидесятку', попутно, Сергеич убивает двух ондатр, старый шкуродер! Возвращаемся на реку снова на вёслах, Лёнька машет нам от кострища, но мы решаем пройти вверх по Ясачной на рекогносцировку, судя по снимку, километрах в десяти, стоит изба и впадает, вроде тоже проходная к озерам, речушка Сен. Двадцать минут хода с ветерком, отдыхаем от гнуса и вот, она, изба. В высоком лиственничнике - поляна, не продувается, сама изба низкая и для четверых явно мала, все вокруг завалено ржавыми банками и прочим хламом, количество мусора убывает пропорционально расстоянию от двери. А что, зимовье, выкинул банку за порог, снег заметет, опять красота и белое безмолвие: Перебазироваться на эту помойку точно не будем, лучше в палатке: Наученный горьким опытом Сергеич на малых оборотах входит в устье речушки. В отличие от мутной Ясачной, вода прозрачна как стекло и в ней кишит рыба. Чебаки. Оставшаяся у нас 'пятидесятка'-трёхстенка - рвань рванью и явно велика для чебаков, а удочек мы не взяли: Тем не менее, раскидываем сеть поперек русла, течения нет совсем, рыбки парят над водорослями как в воздухе. Прошлись вверх на моторе, посмотрели выдела, лес присутствует, полнота явно выше ноль трёх, вот тут и будем эталоны для проверки крутить. Солнце перевалило на западную часть небосклона, измученные жарой и комарами, возвращаемся на табор, Сергеич по дороге, прямо на скаку, сшибает одинокого крохаля. Лёнька наварил баланды, пока обедаем-ужинаем - строим планы. Ближние эталоны подождут, пока вода не спала, надо отработать Рассоху и верхний приток Ясачной - Олгую, так что на таборную жизнь нам максимум два дня, Ванька останется табор караулить, место наше проходное, а мы втроем, пойдем: Вопрос - куда сначала?.. Решаем на Олгую, она, вроде, меньше Рассохи, вода спадёт быстрее, ага: Сергеич своей финкой снимает шкурки с ондатр и крохаля, натягивает мех на правилки, крохалиный мех пожирает одна из собак. Их осталось только три, одна - сука-лайка серой масти, уже в возрасте, зовут Белка, Солнцевы ее знают. Мало кто из местных летом кормит собак, 'если собака свое говно не жрёт - значит не голодная', вот и копытят они окрест летних стоянок, убегая иногда километров на двадцать. Два других - ублюдки пегой масти, размером с овчарку. Кормить их пока нечем, да мы и не собираемся, зачем нам такой зверинец? Сидим в дымокуре, варим суп из ондатр и крохаля, солнце катается за рекой на северо-западе, благодать! Иван вдоль берега ловит кастрюлей из-под баланды гольянов для кошки: Еще один день прошел: Наутро, Сергеич лазает по кустам, пытается найти червей для рыбалки, но какие черви - вечная мерзлота кругом, я, надув резинку, переплываю реку и углубляюсь в виску, сети-то надо проверять. Мазь наложена на все открытые места, но комариный рой все равно умудряется жалить, даже сквозь энцефалитку, особенно через штаны. Новый ИТР-овский костюм совершенно бестолковый, красивый, напоминает полевую форму вермахта, но защиты от гнуса не дает и рукава-штанины коротки: Вот и таскаю я свою прошлогоднюю робу, протертую почти до дыр. Плещут весла, мц-шка лежит на рюкзаке, я зорко смотрю по воде и берегам, нам сейчас даже ондатра - дичь. На гладком зеркале озерной глади ни всплеска, поплавков сетей не видать, отыскиваю колья в прибрежной осоке - мама дорогая! Все сети утоплены рыбой! Снимать их смысла нет, мы - в заход, Иван рыбу готовить будет. Поэтому начинаю разбирать тугие клубки нитей, с увязанными в них щуками и сижками. Мазь сразу смывается с рук, пот пополам с 'адской смесью номер четыре' заливает глаза и комары этому безмерно рады. Резинка крутится как вошь на огне, и я матерюсь от бессилия на все озеро, воюя один против всех. Наконец сети протруханы, под ногами рыба, рыба, отдельные особо бойкие пытаются выпрыгнуть, успокаиваю их обухом ножа и, загрызенный комарами до потери рассудка, гребу обратно как на гонках. На таборе оживление, продуктовый вопрос снят, теперь не пропадём! Разделываем на засолку, на жарёху, уху поставили вариться, ледник надо копать, а то протухнет всё, собакам в 'поганой' кастрюле варево завели. Всем разлили, собакам тоже по плошкам, чтоб не перегрызлись, сели хлебать и тут наша кисонька проявила себя во всей красе: Тихо, на мягких лапах вышла из кустов, подошла сзади к одной собаке и села столбиком как копилочка: Собака сёрбает так, что хруст стоит, однако, чувствует, что сзади что-то не так. Оборачивает морду назад, а кошка - шварк ей по носу когтями! Визг обиженного ублюдка и он скоком уносится в кусты, оставив недоеденную плошку. Кошка делает вид, что ей все равно, дела у нее, нюхает травинки и смотрит на птичек. Потом тем же тихим ходом занимает позицию позади второго дармоеда. Все повторяется и уже два оболтуса обиженно смотрят из кустов на прогуливающуюся Марину Сергеевну. Белка старается доесть по-быстрому, озираясь на кошку, но та, видимо из уважения к возрасту, лишь понюхала собачий хвост и пошла по своим делам. И все. С тех пор у нас на таборе жила одна Белка, забегали лайки залётные, солнцевские 'душманы' в гости захаживали, но кошка их всех выводила по одному и неспроста, но причина открылась лишь через две недели, когда мы вернулись из захода на Олгую: Сергеич остается готовить материалы (спать после обеда), Иван идет долбить мерзлоту под ледник, а мы с Лёнькой, взяв ружье и удочки, идем на Сен, снимать сеть да чебаков погонять - Иван-то туда на резинке не доплывёт. Меня к мотору не допускают, 'вихрь' это не 'салют', Лёнька моторист начинающий, однако дошли без приключений, только шпонку один раз срубили. Сеть забита каталками, ни одного чебака, ячея всё-таки великовата, но зато мать-рыбы с избытком. Местные каталкой только собак кормят и то вареной, так как разгрызть этого огромного 'пескаря' со ртом-присоской даже вечно голодные местные 'душманы' не могут. Мы же не привередливы, опять же, принципа поймал-отпусти тогда не существовало от слова совсем. Разобравшись с сетью, пытаемся ловить на поплавок, наживляя на крючок личинок стрекозы, короедов и прочую 'букару', червей-то нет. Чебаки весом до трехсот грамм бьются отчаянно, упористее хариуса, на гибком стеклопластиковом хлысте не сразу через борт перекинешь, на каждом забросе - поклёвка. Однако, наживки скоро заканчиваются, ковыряться в осоке, воюя с комарами нет никакого желания и Лёнька сматывает удочку. Я же, за ради любопытства, привязываю фирменный 'мепс', размером с ноготок, и хлещу воду во всех направлениях вокруг лодки, прямо так, без поплавка и грузила. Результат превосходит все ожидания, чебаки чуть ли не дерутся за серебристую вертушечку, экземпляры попадаются крупнее, главное - успеть выдернуть блёсенку из-под носа у щуки: Лёнька, заеденный комарами, требует свернуть рыбалку, ибо рыбы у нас уже более чем, а солнце к северу скатилось, а завтра в заход, еще собраться надо: Мчим на табор, отдыхая от комаров, эх, еще бы работу сделать, не вылезая из лодки: Местные вообще летом пешком не ходят, вся жизнь у них на реке, нам же ноги бить в этих болотах, никуда не денешься: Собрав еды на две недели, заполнив таксаторские папки бланками, собрав инструмент, бензин туда-обратно, палатки, спальники и прочее и прочее, под вечер следующего дня мы отправляемся. Жара чуть спала, Иван с кошкой машут нам вслед, хорошо, что соседи Солнцевы, не так скучно им будет. 'Вихрь' резво мчит нашу перегруженную лодку, Сергеич сверкает очками, мы с Лёнькой впередсмотрящие. Эгей! Хорошо на воде полярным днём, чуть приглушенный свет незакатного солнца, еще нежная зелень, повороты русла с песчаными косами, взлетающие по курсу стайки чернетей и чирков и сумрачные вековые лиственничники на островах.
Поворот за поворотом и снова поворот, Лёнька со снимком внимательно считает, как бы не проскочить нужную точку. На широкой песчаной косе, табуном - кони. Мохнатые, доисторического вида, смотрят недоуменно-испуганно. Сергеич рассказывает о конской колбасе, дескать, лося не будет, можно и завалить одного. Людей не видно, лошадки на вольном выпасе, полудикие. Есть коня я еще не пробовал, но то, что это ЛОШАДЬ, вызывает протест, все равно как собаку есть, она же друг: - Ага, друг, ты попробуй, подойди на выстрел! Поднимаемся дальше, бумс, прозевали меляк, вода не спала, русла толком не видать, срубили шпонку. Выгребаем к берегу, у каждого в карманах заранее нарезанные из гвоздей шпонки, меняем по-быстрому, ибо комары как звери: Скорей, скорей на воду, Сергеич газу поддает и рой отстал. Ночь на исходе, солнце перевалило на восток и мы, потыркавшись в глухие протоки, наконец находим устье Олгуи: Река медленно течет, почти стоит в крутых берегах, лиственницы в обхват, сумрачно и тихо. Глубины метра три, прокидываем устье спиннингами, и к удивлению, вытаскиваем щук, килограмма по четыре, с первых же забросов: Сергеич осторожно ведет лодку, по руслу коряги, а причаливать, чтобы менять шпонки, некуда, песчаные обрывы: Солнцевы говорили, в этих обрывах немало бивней находили, поэтому смотрим во все глаза и во все стороны. Поднимаемся километров на двадцать, с этими поворотами русла точнее не прикинуть, где-то здесь должны быть пойменные озера и выдела со старым лиственничником, не все же мари таксировать. Нашли местечко, швартуем лодку у большого топляка, прорубив лопастью весла ступени в песчаном обрыве, залезаем наверх. Хорошее местечко, но комары! Спешно разводим 'пионерский' костер и, спалив в огне большую часть гнуса (для ускорения процесса приходится прыгать через пламя), начинаем затаскивать барахло на обрыв и ставить палатки. Солнце, пробиваясь через ветки, палит зноем, пышет жаром костер, мы, обливаясь потом, сидим головами в дым и смахиваем комаров с лица и со своих плошек с кашей. Натиск двукрылых такой, что я, наплевав на брезгливость, ем кашу с приправой из белка и хитина, а что, тоже мясо и на вкус не хуже: Сидеть на месте невозможно, в палатке душно, хоть убейся, поэтому идем на таксацию. Лес здесь видно давно не горел, лиственницы в обхват, но однородности выделов нет, все насаждения по старым террасам, а между террасами - русла, заболоченные и заросшие ивняком, форсируя их мы вытаскиваем за собой на террасу полтонны комаров и горе идущему сзади! Заполнять карточки невозможно, краска на карандаше течет в пальцах от диметилфталата, пот, жирные пятна и комары, КОМАРЫ! - Антоха, сруби-ка листвянку на модель! - Зачем я ее рубить буду, нечто я ее рОстил!? - цитирую незабвенного Ваньку и, вытащив приростной бурав, начинаю засверливаться в ствол выбранного дерева. Двести пятьдесят лет плюс-минус погрешность измерения: А вы говорите, сруби: Выходим к озеру, длинная запятая с заболоченными берегами, из осоки выпархивает пяток чирков и весело тюрлюкая делает облёт по кругу. Самцы, мамки-то на яйцах сидят, провожаю их стволом, но стрелять здесь - убийство ради убийства, достать можно только вплавь, а раздеться в этих осоках меня не заставит никто, тем более ради чирка. Кое-как выпутались из лабиринта сухих русел и нашли табор. Снова кремация комаров, уха и купание. Купаться приходится с лодки, на берег просто так не вылезти, зато вода настолько тёплая, что позволяет не спеша поплавать. Правда не покидает мысль о щуках, чувствуется, что четыре килограмма это не предельный размер в этой глухомани: Солнце к северу, хочется спать, но надо работать - днем ходить просто невозможно, градусов тридцать в тени, а сейчас хоть чуть похолодало. Поделив выдела, расходимся, Лёнька с Сергеичем в одну сторону, я - в другую: Хожу строго по азимуту, проламываясь через сухие русла, затёски ставлю ножом, топор, мерная вилка, высотомер давно перекочевали в рюкзак, рук не хватает, комары: Пятьдесят пять пар шагов, вырубить кол, открутить, целясь призмой и отфыркиваясь от комаров, площадку, прикинуть высоту и средний диаметр на точке, следующие пятьдесят пять пар шагов: Работа завораживающая в своем однообразие, хочется пить, в голове одна мысль, нахрена и кому: Нет, еще одна мысль - о холодном пиве: Поворот на девяносто градусов, пятьдесят пять пар шагов: Из-под ног вылетает куропат, испугав своим блёканьем, лети, лети не выделывайся, ружье все равно в палатке, где она?.. Руки в смоле, свежие дыры на штанах и энцефалитке, открутив последнюю площадку, замыкаю ход - где тут первая? Метров пятьдесят, погрешность допустимая, первый эталон в этом сезоне, молодец! Выхожу к палатке, очаг не дымит, чайник еще теплый из палатки несется синхронный храп старших товарищей: Отстрелялись уже: Как сомнамбула залезаю в свою 'одиночку' и проваливаюсь в сон, толком даже не раздевшись: Наутро Лёнька открывает мне страшную тайну - сюда, в эту пердь, вряд ли попрётся кто из начальства, поэтому крутить 'по-правильному' совершенно не обязательно, затёски через месяц 'затекут' и хрен твои площадки кто найдет, поэтому свои бланки они заполняют без привязки и затёсок, поэтому скорость и экономия сил: Но я так не могу, я же наш, советский, совесть и всё такое: Сергеич отжалел мне старую энцефалитку, годную лишь на тряпки, я нарезал ножом лоскутов и, сидя у костра, прямо на себе, ставлю заплаты на вчерашние прорехи в амуниции. Одну из сидящих на кукане щук ночью кто-то здорово погрыз, следы от зубов внушают, что же за крокодил позарился на четырёхкилограммового 'живца'? Ловим щук, купаемся, варим уху и пьем чай, ожидая когда схлынет жара, Сергеич травит байки старого таксатора. Оказывается - он малолетний узник нацистских лагерей, кого только здесь не встретишь: Лёнька отправляется драть бересту, вчера где-то видел березы. Возвращается часа через два, притащив с собой толпу свежих комаров, несколько рулонов бересты и пару чурок на топорища, довольный как слон: Пора собираться на работу: Почти неделя, день за днём, жара, комары, ночная таксация. Неоценимый жизненный опыт - чтобы справить большую нужду в этих условиях, одеваешь плащ-палатку, разводишь небольшой костерок с дымокуром (но небольшой, иначе зад подпалишь) и садишься над ним как 'баба' на чайник. Можно сосредоточиться. При 'открытом способе' есть риск получить укус слепня в тестикулы, а это не комар, это уже чревато отёком: Участок отработан, я еле таскаю ноги, совесть моя вопиет, но все тише и тише: Сворачиваем табор и малым ходом, на вёслах сплываем к Ясачной:
Солнце печет так, что мозги шкварятся, но мы не спешим, прокидываем спиннингами коряжники, щуки ловятся, но вяло, и неудивительно, в такую-то жару: Комаров на воде немного, не любит комар жару. Лёнька вдруг засуетился на носу, тычет рукой вперед: 'лоси, лоси', шипит как гусь. Впереди плёс длиной метров сто или больше и в конце его, на повороте корова с рыжим теленком и, огромный как слон, сохач с бархатными лопатами рогов, выше коровы чуть не на полметра. Полощутся в воде и нас, похоже, не заметили: Что делать-то? Течения нет, грести не вариант, шепотом строим план: мы с Лёнькой с ружьями, Сергеич на моторе, заведемся, подлетим и залпом по сохатому! Главное, чтоб 'вихрь' завелся: Моторист без шума и плеска опускает ногу, накручивает мотузок, тихонько хрюкает грушей, накачивая бензин, мы наизготовку, у Лёньки двудулка Сергеича, заряженная не пойми чем, у меня - 'полева-2', авось! Взревел и заклокотал мотор, клацнула передача, корова, подпихивая теленка, выскакивает на обрыв, сохач чуть замешкался, карабкается по песку, балансируя, чтобы не свалиться на ходу, ловлю в прицел широкую холку, залп! Дуплет Лёньки слился в один выстрел, я чуть запоздал, передергиваю болт, вторым по исчезающей в кустах заднице, Сергеич что-то орет, силясь перекричать 'вихря'. Подлетаем к мокрой борозде на обрыве, ничего, крови нет, выпрыгнув, карабкаюсь на откос, ничего, мокрый след, крови нет. Метров сто прошел, пока след не потерялся, ничего: Возвращаюсь к напарникам, медленно приходит осознание момента, а если б убили?.. Как и куда его из воды вытаскивать? Даа: Может оно и к лучшему. Шумно обсуждаем, давя приведенных мной из леса комаров, азарт проходит, снова на вёсла, гребем, чтоб сэкономить бензин и с тайной надеждой встретить еще какого-нибудь дурачка: В устье, благодаря снимку, нашли хорошо замаскированную избу, тормознулись на пару дней для таксации, да баню устроили, обложив камнями и протопив докрасна печку. Щуки надоели, впрок насолен полный бак, лес закончился, для расширения кругозора решаем устроить пешую экскурсию на озеро Евражка. Спрятав канистры с бензином и ценный шмурдяк, по холодку, двинули прямо от избы по азимуту, всего-то пять километров по прямой, но где они, прямые километры? Лес сменился марью, непроходная протока, озеро, куропатки на лиственничной гриве, мы с Сергеичем ополовинили патронташи, гоняясь за стайкой самцов, редколесье, снова марь, протока: По заболоченной тропе, наконец выходим на берег озера. Оно огромно, даже по здешним меркам, в длину более пяти километров, на берегу - скрадки для весенней охоты, искусно вырезанные из тополя чучела чернетей и шилохвосток, вешала для сетей. Молча сидим, говорить неохота, полночное солнце озаряет розовым водный простор, и волны тихо плещутся, и комариный гул: Выплыла из-за мыса стайка турпанов и мы, как по команде, упали за кочки, очарование момента ушло, охотничий азарт и всё такое: Подпустив поближе, по команде Сергеича, открываем огонь, у него - шестнадцатый, у меня - двадцатый, а каждая утка под два килограмма весом и сидит в воде низко: Однако, пару уложили, третью я застрелил на всплытии, отследив по цепочке пузырьков. Турпан - это вам не чирок, ради такого дела Лёнька раздевается и, загребая сажёнками, собирает добычу. Палим костер, варим чай, уходить не хочется. Но, сиди - не сиди, а идти надо, как говорил Маслов. Обратный путь столь же утомителен, комар не дает вздохнуть. На последнем рывке чуть не сдохли, уперевшись в сухое русло, обходить было лень, и мы почти час продирались через частокол заболоченного ивняка. Что ж, экскурсия удалась! Ощипать турпана можно только пассатижами, поэтому я снимаю с птиц шкурки, совершенствуя навык. Тёмное-тёмное мясо, ярко-оранжевый жир, запах ворвани: Одно слово - дичь! Но с лапшой и сушеным картофелем, да с устатку - заходит на ура. Чаю только сладкого потом, да побольше: Ночевать смысла нет, ночь закончилась, и мы, свернув табор, отходим вниз, домой. Уже ободняло, солнце палит, но на воде и под мотором мы отдыхаем душой и телом, подставив солнцу голые спины. Час хода, бензин не экономим, и за очередным поворотом - наша палатка на косогоре и Иван гребет с другого берега, видно сети ездил проверять. Белка встречает нас, деликатно помахивая хвостом, Иван загадочно манит в палатку, заходим и - хоп! Сюрприз! Наша Марина Сергеевна лежит на боку в ящике из-под тушенки, гордо демонстрируя нам двух котят! - Ах, Иван, тихушник, обрюхатил девушку, пока в Зырянке пьяный валялся! Ванька смущен и горд, рассказывает, как всё было, как теперь стало, ну, что ж, с пополнением и с возвращением, разводим 'рояль', разогреваем еду, стол и лавки на самом обрыве Иван в наше отсутствие сколотил, садимся отмечать. Дома хорошо, комары добрые, табор продувается, простор Ясачной после мрачных берегов Олгуи веселит глаз и радует сердце: Отдохнув, постиравшись, восстановив целостность амуниции и пополнив запасы, уходим на Рассоху. Здесь все сложнее, течение быстрее, чем в Ясачной, перекаты хорошо видны и Сергеич, вспомнив опыт Индигирки, резво проскакивает по струе все вверх и вверх, правда расход бензина больше, но ничего, обратно с таким течением можно и на вёслах. 'Вихрь' рубит воду винтом уже часа два, белые галечные обрывы, лиственничник по берегам хороший, спелый с огромными кустами стланика, где-то тут начинается страна озёр с ее жемчужиной - озером Царь. Встаем табором так, чтобы маршрутами охватить максимальный участок спелого леса, ну и царя навестить, может быть: Всё та же жара, те же комары и слепни, мокрец по вечерам добавился - маленькая, почти невидимая тварь, но укусы его горят не хуже, чем после крапивы. Здесь, общими усилиями, закладываем каждому по 'идеальному' эталону. Уж больно лес хорош, проверяющие могут и не полениться, доехать. Куропатки по ягельным гривам, свиязи и гоголи на озерах, я хожу на таксацию с удовольствием, я - дома и это моя страна. Правда, все чешется от застрявших под кожей колючек шиповника, я каждый вечер пытаюсь выскрести их лезвием ножа, но безрезультатно. Лёнька же с Сергеичем все больше таборят, делая короткие вылазки на таксацию и на рыбалку. Рыбы нет, а возможно, ловим не так, сети поставить негде, а на блесну ловятся лишь мелкие ленчишки, которых и в котел пускать жалко. Вода в Рассохе падает с каждым днём сантиметров на пятнадцать, Сергеич, наставив футштоков, следит за уровнем и переживает. А чего переживать, на вёслах сплывем по-любому: Каждый день подбиваю напарников на экскурсию к Царю, но мари и болота, преграждающие путь сводят на нет энтузиазм старых таксаторов. Наконец, решаю сходить один. Болота здесь все проходные, утонуть бояться нечего. Рано поутру Сергеич подбросил меня на моторе до излучины, от которой до Царя всего-то девять километров по прямой, пообещав вернуться вечером. Ружье, таксаторская папка и чайный припас (чифирьбанку я себе уже давно изготовил) в рюкзаке, азимут на юг и лёгкая дрожь от предстоящей встречи с неизведанным: Ванька бы со мной пошел, не отказался: Первая марь - заросший след речного русла с когда-то выгоревшими лиственничными торчками, неширокая, всего полкилометра. Выдравшись из заболоченных ерников на ягельниковую гриву, вижу горы синие вдали, оттуда течет Рассоха. Дальше ноги сами выбирают маршрут, особо забрести тут не куда, перешеек между озерами, ведущий к Царю, шириной километра три, весь в булгунняхах, карстовых провалах и мерзлотных линзах, я стараюсь идти не по прямой, а 'как олень', там, где ногам легче и нагибаться-подныривать не приходится. Чтоб не форсировать обширную марь, обхожу Токур-Кюель слева. Здесь повыше, посуше, но буреломы и завалы, сапоги бы не пропороть. На комаров уже внимания не обращаю и они вроде как отстали, поняли, что мне не до них. Удивительно пусто и тихо, ветра нет, полуденное солнце, кажется, загнало все живое в укрытия, и я один, посреди озерной страны: Наконец, по узкому перешейку между озерами выхожу на северную оконечность Царя, это еще не озеро, а только залив, поэтому я, наплевав на усталость и жажду чая, продолжаю путь по заросшему гигантскими, выше роста человека, ерниками берегу: Размеры озера поражают. Фотоаппарат мой слишком тяжел, капризен, снимать толком я не умею, поэтому лежит он в моем ящике на основном таборе. Я просто стою, забыв о жажде, комарах, костре и чае, и смотрю на это почти море, на волночки, набегающие на заросший осокой берег, на горы (больше всего на свете я люблю горы), криком кричат чайки, и такая тишь и пустота вокруг, что я ощущаю бесконечность жизни без всяких догматов веры, если суждено мне после смерти воплотиться в камень на склоне горы, я буду счастлив наблюдать века, как восходит солнце: Ходить никуда неохота, копытить, охотиться, чтобы оправдать заход, принести какую-то добычу, не охота, просто сижу, подкидываю в костерок веточки, в банке из под томат-пасты бурлят чаинки, смотрю окрест и ко мне постепенно возвращается уверенность в том, что вот это все, бессмысленное битье ног, комары, усталость, пахнущее маслом ружье, полярная гагара, кричащая своё 'уыа-уыа-уыуыКЫТЬ!' под берегом и есть НАСТОЯЩЕЕ, где-то здесь и находится ответ на вопросы ЗАЧЕМ и ПОЧЕМУ?.. Вышел обратно, когда солнце перевалило на северную часть небосклона. Сергеич сидит, палит костер, смотрит выжидающе. Что я вам принес, кроме нескольких карточек таксации, благодаря которым вы теперь наверняка сможете отличить ерник на ягельнике от верхового болота и чапыжник с полнотой один и два от ерникового редколесья? Все, что я принес - у меня внутри, там оно и останется на долгие годы, а когда начнет забываться, надо будет еще куда-нибудь сходить: За все время, что мы здесь, не было ни одного дождя. Жара уже замотала, роба просолилась до белесого цвета, продукты подъедены (свиязи с гоголями и редкие ондатры трём мужикам - на один укус), однако, пора на табор собираться, работу вроде подделали. Сплываем на вёслах, бензина - ноль, пожгли остатки в финальном рывке в верховья, докуда хватило, просто посмотреть. Рассоха несёт нас быстро, только не зевай, сидим с Лёнькой на веслах по очереди, временами пристаем к берегу - надрать бересты, Лёнька, он вяжет холбосы, обещает научить и меня. Солнце, ветерок, комаров немного и весёлые берега. Повороты русла становятся шире, до устья километров пять-семь и мы решаем попить чаю, растягивая удовольствие выхода на табор, когда работа сделана и ты пока ничего никому не должен. На широкой косе раскладываем костерок, неспешно болтаем, строим планы, день как по заказу для беспечного времяпрепровождения. И тут напарники совершают непростительную ошибку - встают и, плечом к плечу, как два боевых коня справляют малую нужду прямо в быстрые воды Рассохи! Я всегда свято соблюдал ритуал 'кормления Байаная' (первую рюмку в костер, убивая - прощения просишь, в костер и в воду не писать, уходя на охоту - постучи прикладом об порог и попроси, воронов - не трогать), но как-то с иронией к самому себе, все-таки 'мы хрестьяне', а это бесовщина какая-то. Но тут произошло нечто, позволившее в дальнейшем христианским верованиям легко уживаться внутри меня с уважительным отношением к Байанаю, и он меня не обижал: Не успели напарники оправиться, как нега летнего полдня, с ласковым солнышком, лёгким ветерком и незлыми комариками, сменилась адом! Не ветер-ветрище, а реальный торнадо со стоячей песчаной воронкой разметал к чертям нашу стоянку (хорошо - вещи были в лодке, улетел лишь спасжилет и какие-то тряпки). Похватав барахло, прыгаем в казанку и, отворачиваясь от секущих лицо песчинок, начинаем грести вниз, по довольно быстрому течению. Но лодка стоит на месте! Это при том, что перекаты с бурунами, ну ладно, перекаты как-то проходим, а вот на плесах силы течения и наших эволюций с вёслами не хватает, чтобы сдвинуть лодку вниз, более того, бросив грести, мы движемся против течения! Разговаривать затруднительно, рот, глаза, ноздри забивает пыль, срываемая ветром с широких кос, ветки, листья, хвоинки и прочий мусор летят, заматываемся накомарниками, чтобы защититься и гребем, гребем как заведенные. Старый таксатор Сергеич велит пристать к берегу. Вырубаем листвянку с кроной попышнее и, привязав ее фалом, делаем 'плавучий якорь'. Течение тащит лиственницу не подверженную влиянию ветра, лиственница тащит нас, фал звенит, мы гребем как рабы на галерах, но лодка почти не движется, на плесе - стоячая волна. И ни капли бензина! Кое-как пристаем к берегу, пока вёсла не поломали. Эники-беники, кто самый молодой? Правильно, мне за бензином бежать: Ломлюсь напрямик, почти бегом, комаров всех сдуло, но накомарник не снимаю, чтоб как-то защитить глаза. Почти час скачек с препятствиями и я выбираюсь на табор. Белка, и какой-то рыжий приблудный, встречают меня, радостно виляя хвостами, в гудящей на ветру палатке Теплюк читает кошке журнал 'Новый мир'. Привет-привет, быстро находим пару пластиковых бутылей, сцедили бензин, сидор за плечи и - бегом назад, там люди ждут! Подгоняемый ветром, выхожу к сиротливо сидящим за большим завалом 'писюнцам'. Залились, продергали мотор, оттолкнулись против ветра, уррра! Винт рубит воду, мы с Лёнькой на нос, чтоб не взлететь на глиссере и отважный рулевой Сергеич ловко проскакивает перекаты - воды в низовье много! Когда мы, завернув в Ясачную, швартовались у табора, ветер стих и через полчаса только плывущий по течению мусор напоминал о минувшем апокалипсисе. Вот такие дела:. По традиции, на свой день рождения, организую 'проставу'. Угощение незамысловато - 'резиновые' котлеты из каталки, шашлык из крохаля и ондатры, солёный щокур и 'рояль' на все времена. Лёнька преподносит мне традиционный холбос. Из снятой чулком бересты, с подогнанным 'на горячую' днищем из лиственничной дощечки, он прекрасно держит воду, и я тут же 'обмываю' его, выпив 'дозу' из его бархатистого, пахнущего смолой и березовым духом нутра. Веселье в полном разгаре, несмотря на полночь, расходиться не хочется, народ требует продолжения банкета, и мне кажется, что это лучший день рождения в моей жизни (как родившийся летом я в детстве всегда пролетал мимо праздника, друзья-товарищи на каникулах, кого звать): Кошка сидит на лавочке рядом, Белка и Дохляк (новый приблудный - реальный дохляк, все рёбра видны) умильно смотрят, виляя хвостами, тосты за здоровье и обстановка почти семейная. Наутро, с больной головой, мы с Иваном едем тесать проверочные эталоны, заодно, снимаем в озере сети и переставляем в реку. В реке пошел валёк и щокур, вот-вот пойдет омуль, а там и до чира рукой подать: В адских комарах, при незаходящем солнце, закладываем пару эталонов на речушке Сен, пока Лёнька с Иваном тешут ходы я, дёргаю на блесну чебаков, заполняя под засолку двадцатилитровый эмалированный бак. Чебак жирный и мы солим его не потрошенным, потом дать ему отвисеться в тенёчке и будет вобла всем на зависть! Проверка ожидается со дня на день, начальство уже в Зырянке, вот только Жора 'коломбину' свою подготовит: Приехали проверяющие целым караваном - Жора на 'прогрессе' со спаренными 'вихрями' и два 'крыма', отстали сильно: 'Прогресс' главное на глиссер поднять, а загрузить в него полтонны можно. Помимо Жоры - начальник наш, Нина, начальник из Якутска и какой-то 'представитель' из местных, Белка от него всю дорогу не отходила, признала за своего. Хлеба, бензина, 'письма нежные' нам привезли. Сразу шумно и весело на таборе стало, а мы рады стараться - палатки ставим, рыбу строгаем, костер по больше, уху и шулюм ставим - Иван, молодец, по утру двух зайцев с той стороны привез. Гости-то за романтикой едут, на что им наши эталоны, им в туалет к нашим комарам сходить - приключение. Традиционно до глубокой ночи праздновали приезд, делились впечатлениями и выслушивали напутствия. На следующий день первым проверяют Сергеича - его эталон, как у самого старшего, начинается сразу за палаткой. Возвращаются быстро, заеденные комарами, красные и распаренные от споров. Сергеич, как малолетний узник, яро отстаивает свою правоту, с ним не поспоришь: У нас с Лёнькой эталонов в окрестностях накидано, но решаем свозить комиссию на Сен, по свежачку и не затёкшим затёскам, да и места там красивые. Жорин 'прогресс' легко вмещает всех желающих, начальник сам пилотирует, осторожно вводит 'коломбину' между заросших берегов и лодка парит над стаями жирных чебаков. Чебаки, конечно, не щуки, рыбалка не трофейная, но все гости, включая 'представителя', с удовольствием хлещут воду нашими удочками, выдергивая тугих рыбок. Лески перепутаны, потеха заканчивается. Я слегка мандражирую, но мой эталон сухой, на брусничнике-голубичнике, на котором уже начали наливаться ягоды, настроение у комиссии приподнятое и проверка проходит быстро и с хорошим результатом. Лёньку мурыжат дольше, видимо есть основания: Далее - возвращение в лагерь и традиционный банкет. Гости шарабанятся по табору, Жора камнем умудряется подбить нашего таборного птенца чайки. Размером с орла, с расцветкой тетерки, он лежит на руках у Жоры, раскинув крылья и разинув клюв: - Что ж я наделал, птица, птица!.. - причитает наш великий кормчий, но птица, вдруг обильно наблевав ему на костюм полупереваренной голубикой, взмахивает крылами и порывом ветра уносится на косу. Сидит, отряхивается, моет нос: Сотрясение мозга. До самой осени этот наглый дармоед продолжал кормиться на таборе. На шум и суету пришел Боря Солнцев, вернее приплыл на ветке. Три доски, веселко двулопастное, сидит на дне и непонятно, как не переворачивается? При гребле работают только руки до плеч, все остальное - неподвижно. Однако, даже стрелять с нее умудряется: Подогретый винными парами изъявляю желание постичь искусство управления веткой. Боря, усмехнувшись, вогнал нос на берег и одним движением выскочил из лодки, прихватив ружье. Зайдя в воду выше колена, стаскиваю ветку с гальки, шагнув двумя ногами, стою на досочке днища, держась руками за борта, балансируя и не решаясь сесть. Зрители подбадривают меня, но, не оправдав надежд, я перекувыркиваюсь в воду в полном обмундировании, немало повеселив начальника. Вынырнув, ловлю ветку, возвернув ее хозяину, иду переодеваться, добрый Сергеич наливает стакан 'для сугрева'. Всеобщее веселье продолжается. Боря рассказывает как весной добыл лося 'обрезаном'. Этот варварский для ружья снаряд используют при отсутствии пулевых патронов. Для наглядности он, выставив мишень из фанерного ящика, надрезает по кругу папковый патрон с дробью и, отойдя метров на двадцать, прикладывается из своего пошарканного ТОЗ-34. Предчувствую недоброе, но разгул уже не остановить, зрители отходят на безопасное расстояние, выстрел! Грохот как от гаубицы, щуплый юкагир откинут отдачей навзничь, хохочет: Ружье уцелело, ящик разворочен в клочки, занавес!
С несказанным облегчением провожаем проверяющих, получив на прощание напутствие обследовать вырубки в верховьях Ясачной. Вместе с бочкой бензина: Да, не отвертишься: До места впадения в Ясачную Омулёвки около ста двадцати километров по воде, а вырубки еще выше. Правда и лес там - не чета здешнему редколесью, замучались уже места для эталонов искать и полноту 'натягивать'. Надо собираться. Ванька приуныл - опять с собаками и кошкой куковать, однако: Но ничего не попишешь - табор на проходном русле, движение сейчас не то, что в начале лета, голубика созрела, лодки снуют туда-сюда, а без охраны растащат все, не побрезгуют: Ранним утром к берегу пристает ветка, белая-белая, в ней - юкагир в выбеленной солнцем и дождем парке, почти черное от загара, сморщенное лицо. Дедушка Африканец, девяносто два года. Тяжело поднимается на обрыв к костру, волоча побитое ружье чуть не себя ростом: Подходит Боря и мы все садимся пить чай. Из угощения - гороховый суп из зайчатины и, оставшееся от проверяющих, сало. Дед с видом затока тычет пальцем в белый шмат: - Однако, олень жирный был! Олень, дедушка, олень: Рассказывает о своем бытье-житье, история полная борьбы за выживание, родни нет, одинокая жизнь лесного отшельника. - Давно живу, всех уже за: бал! Рядом с Нелемным медведь задрал юкагирку, собиравшую ягоду, дед рассказывает еще несколько медвежьих историй, ставим второй чайник. Дед собирается подняться вверх на вёслах по Олгуе и дальше по Бильбэту до огромного озера Находка - там у него друг живет: В общей сложности - километров сто на вёслах против течения, ружье и нехитрого скарба килограммов десять: Девяносто два года: Сергеич предлагает дотащить его до устья Олгуи - нам все равно в заход, подождать вот только пару дней надо, пока соберемся. Однако дед засобирался, некогда мне ждать, говорит, а может это гороховый суп подгоняет: Провожаем его всем табором и долго смотрим вслед белым, взблёскивающим на солнце, лопастям весла: Кушай побольше, чтобы жить подольше: Боря тоже задумчив, молча уходит к себе. Небо хмурится, и мы начинаем собираться в заход. В этот раз рывок предстоит немалый, поочередно засасывая бензин, наполняем с Иваном с помощью короткого шланга бачки и канистры, продукты отбираем все вместе, рассчитать срок захода сложно, точка захода на границе снимка, что там за лес толком не видно и сколько времени займет обследование - кто его знает?.. Эталоны, однако придётся привязывать к карте: Как всегда, перед заходом, все немного нервничают, вечером, на сеансе радиосвязи, несмотря на начинающий накрапывать дождь, прощаемся с Ниной и, получив благословение начальства, ложимся спать. Я долго ворочаюсь, вспоминая Африканца и думаю, как он там сейчас плывёт один в сумерках, легко взмахивая двулопастным веслом: Капает дождик, за стеной палатки о чем-то оживленно гомонят сотаборники. Боря, примчался спозаранку, просит помочь. Его 'душманы' загнали в озеро лося, Боря не сплоховал, успел долететь на собачий лай на 'крыме' и отстрелялся (не 'обрезанами'). Теперь надо помочь вытащить. Спешно, не попив чаю, прыгаем в лодки, Сергеич остается караульным, и мчим по протоке в озеро. Вода поднялась, видимо дождик в верховьях сильнее был, и мы проскакиваем протоку без волоков. В дальнем конце у берега колыхается рогатая туша, на берегу сидят мокрые 'душманы'. Корячимся вчетвером, вытягивая на заросший осокой берег, чугунную тушу, в три ножа и восемь рук, разделываем, отдуваясь от комаров, все мокрые, дождь не перестает. Загрузив лодки, победно возвращаемся, на носу Бориного 'крыма', рядом с рогатой башкой, гордо восседает 'душман'. Снесли мясо в ледник, Боря нам бок отдал, ставим артельный котел, варить лосятину. День пошел по боку, все равно дождь: Наутро, наскоро позавтракав, отходим вверх, пока дождя нет, все серо, парит, но настроение бодрое. Вроде ничего не изменилось в природе, та же душная жара, те же комары и мухи, а на душе не спокойно, какая-то маета, смотришь на серо-зеленые берега и вдруг замечаешь - на фоне темно-зеленых лиственниц, первая желтая ветка на березе: Осень наступила. На реке стало больше утки и небо какое-то совсем 'северное', низкое: Проходим знакомые излучины, смотрим, в надежде увидеть ветку Африканца, но то ли уже ушел в Олгую, то ли в протоке скрылся: После устья Олгуи впередсморящему работы больше, русло совсем незнакомое, вода мутная после дождя, топляки, коряги плывут. Пару раз срубаем шпонку, но не страшно, завалов на реке нет, отгрестись на отмель всегда можно, если б еще не комары: Русло дробится множеством проток, чернеют завалами пойменные лиственничники с непролазными зарослями ольхи, косы песчаные широки и пустынны. Сергеич, прямо на ходу, меняет баки. Колматим уже часа три, хочется чаю, но небо хмурится, и мы решаем пройти побольше, пока не задождило всерьез. Река пустынна, ни одной моторки, видимо все попрятались и погода нелетная... Неожиданно, из-за поворота появляется огромный плот из лиственничных баланов с накрепко вделанным в корму 'крымом', на куче барахла, в обнимку с лохматой собакой, сидит такой же лохматый и бородатый мужик, смолит цигаркой. Дикий лесоруб: Нам в посёлке рассказывали об этих персонажах, что валят лес без билета, а потом сплавляют его в Нелемное и дальше, в Зырянку, где он расходится на дрова и постройки. Совершенно непонятно как они проходят по реке в межень, ясно, что используя 'крым' как толкач, можно подправить эту махину, но если сядет? Что делать, полой воды ждать? Тут и на 'казанке'-то Сергеич глядит в четыре глаза: Сбавив обороты, бросаем бородачу конец и, минут двадцать сплываем вместе с ним, расспрашивая о реке и рыбе. Мужик немногословен, однако охотно делится сведениями, на прощание, дает нам связку вяленых 'коньков' - причудливых рыбок, помесь валька и каталки. Курева у нас нет, отдариваемся банкой сгущенки и продолжаем свой подъем. Теперь по крайней мере ясно, что идти нам до так называемого 'Пятиречья', где Ясачная дробится на пять проходных русел, там основные вырубки, там самый лес, самая рыба, вот только снимка у нас на это место нет: Ладно, 'плывем вперед по абрису': Там, где в Ясачную впадает Омулевка, наблюдаем смешение струй, примерно километр в одном русле текут две реки - прозрачная, пробиваемая взглядом до стоящих на дне хариусов, Ясачная и молочно-белая, известняковая, Омулевка. После устья пейзаж резко меняется - галечные косы становятся уже, лес подступает вплотную и какой лес! Высота лиственниц под тридцать метров, тополь и чозения в два обхвата, береза все чаще мелькает белым стволом, рябина полощет в прозрачной воде уже красные ягоды: Течение заметно быстрее, рукава, протоки, торчки, Сергеич вертит головой, весь внимание. Пьем с наслаждением забортную воду, на трёхметровой глубине виден каждый камушек. Прямо по курсу взлетает гагара. - Бей! - кричит мне Сергеич. Вскинувшись, бью в угон, в стволе, кажется, 'семерка': Птица, перевернувшись через крыло, прервав разбег, исчезает од водой. Передернул затвор, в шесть глаз смотрим, где всплывет: - Вон! - Лёнька тычет перстом в показавшуюся черную коряжку головы. БАХ! В стволе вторым патроном 'тройка', осыпало дробью вокруг, но гагара, мельтеша крыльями, быстро-быстро бежит против течения, БАХ! В полуугон 'семеркой' (это я пытался сымитировать двустволку, заряжая патроны через один), вокруг вскипает вода, и птица снова ныряет. Сергеич закладывает виражи, азартен тоже. - Вот она! - голова показывается метрах в двадцати, я заталкиваю новый магазин, первой снова идёт 'тройка', а площадь поражения со спичечный коробок, БАХ! Снова разбег длиной метров тридцать до следующего выстрела, опять 'семерка', ощущение такое, что дробь просто отскакивает от пера, не зря из гагарочьих шкурок якуты делали стельки: Крутимся на месте, заталкиваю в магазин новые патроны, на этот раз только 'тройка', пора кончать эту карусель, но гагара не показывается: Наконец, всплыла метрах в пятидесяти, Сергеич с криком 'банзай!' врубает полный газ и мчит на гагару, похоже наплевав на перекаты и мели: Я на носу, Лёнька от всей этой катавасии сел на дно, от греха подальше, птица не выдерживает нашей психической атаки и метрах в двадцати выходит на глиссер. Тщательно выцелив угонную, бью 'под перо', раз, и второй, контрольный, кувыркающиеся гильзы падают в воду почти одновременно: Конец погоне. Подбираем двухкилограммовую тушку, Сергеич, встряхнув ее за шею и огладив перо изрекает: - Убьешь вторую - я себе шапку пошью: Мало ему ондатры летней: Пристаем к берегу отдышаться, размяться и чаю попить. Для разминки, пока варится чай, начинаю прокидывать плес серебристым 'атомом'. В этом году спиннинг у меня моднее, вместо ивовой палки - два колена от стеклопластикового телескопа, кольца с керамическими вставками и всё та же 'невская'. Заброс хлёсткий, катушку подтормаживать приходится, чтоб блесна не перелетела на другой берег. На первом же забросе - удар и сход! Ага, кто-то есть, но кто-то не крупный, тройник стоит номер двенадцать или четырнадцать, однако, перевязываться неохота, буду резче подсекать. На втором забросе, после поклёвки, вывожу к берегу хариуса грамм на семьсот: Однако: К чаю я принес связку из десятка 'хорьков', самый маленький на полкило. Лёнька с Сергеичем, воодушевленные моим примером, побросав кружки, идут хлестать воду. Но, то ли 'гранаты не той системы', то ли выхлестал я всех на этом плесе - результат нулевой. Ну и ладно, рыба есть, на уху есть, дойдем до места - разберемся. Сеется мелкий дождик, прохладно, комаров прибило, однако сиди - не сиди, а дальше идти надо. Снимок закончился, разобраться по карте, привязав хитросплетение проток невозможно - русло каждый паводок меняется, но 'Пятиречье' точно не пройдёшь - лиственницы - шапка валится, сумрак, тишина, ветра нет, лишь шумит река, пробивая себе новые русла прямо через лес, сквозь корни и завалы. Это не пятиречье, а десятиречье какое-то. Вырубка, сухая протока, избушка на берегу. Избушка пустая, относительно чисто, решаем табориться здесь. Смеркается, ночи еще не совсем тёмные, но уже не почитаешь: Приводим в порядок избу, раскатываем на нарах спальники, таскаем дрова (не холодно, но с печкой веселее), варим гагару с лапшой. Мокрец зудит на ультразвуке, всё горит, уши и губы распухли, от гнуса сбегаем в избу и, затопив печку, ужинаем с ощущением хорошо выполненной работы: После чая выхожу пройтись, пока видно, в темноту леса лезть не хочется, иду краем протоки, выглядывая уток. На присутствие лося надежда слабая, дикие лесорубы с собаками наверняка всех разогнали, но пулевые патроны в нагрудных газырях и я не расслабляюсь, и стараюсь не хрустеть сучками, и не бултыхать болотниками: То тут, то там прямо по лесу бегут ручьи, земля промывная, мерзлоты нет - вот и вымахивают дерева до высот запредельных для восточно-сибирского редколесья. Уперевшись в коренное русло, замыкаю круг, возвращаясь берегом реки, похоже мы на острове, ладно, завтра разберемся: Наутро все серо и уныло, сеется дождик, однако, ходить надо, раз в такие бубеня забрались. Вырублено все по островам самым варварским способом, подчистую, водоохранная зона, понимаешь: Решаем объехать все вырубки, обследовать возобновление - не так промокнешь в такую погоду, лесхозу напишем мероприятия по восстановлению и нам денежка, пробная площадь оплачивается как эталон, а ходить легче. Ага, легче, пни полутораметровые, завалы из хмыза, заросло уже всё кустарником, да не просто кустарником, а шиповником: Расходимся в разные стороны на самой большой вырубке, ковыряюсь под мелким дождем, отбивая двухметровым костыликом круги площадок, на колья приходится пускать, что под руку попадется - не будешь же бегать в лес каждый раз, возобновление мелкое, мать его: Комары, прибитые дождем, малоактивны, но стоит наклониться, чтобы сосчитать нежно-зеленые, ниже голубичных кустиков, листвянки, как вся комариная рать радостно кидается тебе под капюшон энцефалитки и приникает к твоей теплой коже: И диметилфталат не спасает. Лёнька уже давно забил на всё и лазает с котелком по гриве, собирая ягоду, смородину и жимолость с редких кустов, старый таксатор Сергеич, судя по тянущему с берега дымку, варит чай. Честно отбив тридцать площадок, мокрый и загрызенный гнусом, выхожу к костру. - Ну что, вызрел, паря? - Скушно, господа офицеры, леса нет, возобновление сиротское и сухие на мне, похоже, одни трусы: Пьем чай, сушимся, разложив костер побольше, переезжаем на следующий остров, предварительно кинув сеть в перспективную обратку: Сеть рваная, но трёхстенка, авось: Серость и хмарь, до вечера еще далеко, но от тальников на протоке ползет туман, снова расходимся, мне, помимо пробы, надо вырубить квартальный столб. Землю долбить - дураков нет, поэтому ставится он 'на корню'. Занятие это небезопасное и требующее определенного навыка - листвянка на двадцать валится на пень высотой полтора метра, потом верхушку пня надо затесать на четыре грани, ориентированные по сторонам света, выпилить и вытесать площадку под нумерацию кварталов и ошкурить, непременно до самой земли, а то древоточцы твой столб сгрызут: Топор у меня в этом сезоне уже свой, 'звонкий', на самоструганном топорище. Топор, лошадь и жену - не дам никому! Весело тюкаю, совмещая приятное с полезным, холодает, а одежда толком не высохла. Пробы, пробы, жрать охота, ружье и инструмент отмотали все руки. Возвращаемся на избу попутно проверив сеть. Хариусы, хариусы, ячея-пятидесятка, размер подходящий. В сумраке нашего домика мы варим уху, сушим вещи, привычный уют временного жилища расслабляет и настраивает на лирический лад. Лёнька что-то мастерит из бересты на скорую руку, присев у двери. Сергеич спит, лирически похрапывая, я просто смотрю и впитываю в себя навсегда это ощущение защищенности, пусть оно одномоментно, сегодня и сейчас, что будет завтра - посмотрим: Завтра - тот же дождь, все напитано водой, вода сверху, вода снизу, ка бы не изба с печкой - лежали бы лежмя в спальниках, да выпаривали бы эту воду теплом собственного тела. А так - курорт, поел - поспал, опять поел. У Лёньки - книги на немецком языке, я после чтений прошлого года литературу в поле не брал, поэтому, отлежав бока, иду спиннинговать, одевшись как капуста. ИТР-овка, бушлат, брезентовый плащ. Если не упираться в ходьбе, то не потеешь, а промокнуть насквозь такой бутерброд сможет не скоро. Хариус катится вниз, видать и вправду осень: У нас внизу не поспиннингуешь, характер реки другой, здесь же - все по науке. Выход из переката, тягун, вход в перекат. На входе и выходе не клюет, а по всему тягуну рыба распределена равномерно, только не ленись кидать. Верный 'атом' я сменил на 'тоби', чуть поменьше и поуже, тройник не такой здоровый, харюзку полегче засекаться: Поставить бы вертушку, по уму, но не охота возиться, изощряться с забросом - колебалка летит до другого берега и дальше, заглубляется быстро, идёт ровно на сильном течении. Я уже не таскаю связку за собой, просто пристукиваю очередного черныша и оставляю там, где вытащил: Ощущение, что за мной кто-то наблюдает не оставляет меня ни на минуту, ага, ружье-то не взял, чтоб не мочить под дождем. Ладно, не ссать, озираясь, собираю рыбу, две тяжеленные связки, спиннинг, руки заняты: Если выскочит из прибрежных кустов - и нож выхватить не успеешь: То, что это медведь, я уже не сомневаюсь, в прошлом году вполне насладился 'ощущением присутствия'. Стараюсь идти как можно более уверенно, 'борзо', грохоча галькой и поддевая плавник сапогами. Счас, до избы дойду и разберусь с тобой, наблюдатель:
Бросив рыбу возле лодки, врываюсь в избу, на ходу срывая свои 'семь одежек'. - Ты чего, медведя увидел? - Не знаю, счас проверю пойду. Сергеич отворачивается носом к стенке, Лёнька оружия не любит, его дробошот остался Ивану, медведь ему тоже нафик не нужен. А меня как переклинило - весной, в Якутске, ночуя у Завалишина, я постоянно пялился на весевшую на стене шкуру медвежонка, а посверху нее, карабин: А тут еще Куваева прочёл: Вобщем - захотелось мне медвежью шкуру до скрежета зубовного: Пули Полева-2 летят лучше, а у Полева-3 - экспансивная полость: Три штуки в ружье, две штуки в запасной магазин, четыре штуки в нагрудные газыри: Выскочил под дождь налегке, ИТР-овка сразу промокла, но мне не до дождя - пар от меня валит. Эх, жаль Ванька табор караулит! Кровь кипит, но я двигаюсь медленно, меееедленно, чтобы не хрустнуть, не зашуршать, в ольховом подлеске видать метров на десять, следов на багульнике не разобрать - не вариант совсем! Вылезаю на протоку и обхожу берег, где рыбачил, 'с тыла'. Упс, вот он, след не большой, пришел с протоки, нырнул в гриву, значит, не зря очко поджимало! Троплю через заросли ивы, ольхи и шиповника, хотя, какое там 'троплю', просто стараюсь продираться с наименьшим шумом, придерживаясь направления. Грива в этом месте широка, выйдя на край галечника, озираюсь и вижу ЕГО! Стоит, смотрит: Метров сто, в сумерках он кажется очень темным, почти черным и очень круглым: Плюшевый: Стрелять далеко, делаю шаг в его сторону, мишук, рявкнув, разворачивается на пятках и, подкидывая зад, скачет к перекату, переплыл на ту сторону и, в одно мгновение взлетел на отвесный обрыв. Стоит на задних лапах, смотрит, мокрая шерсть облепила, только голова с ушами по-прежнему круглые и пушистые. Развернулся и растаял в мелком дождике-сеянце: Капли на жирно смазанном нигролом ружейном стволе, запах багульника, шёпот дождя и шум реки: Всё, охота закончена: - Надо было ему хоть вслед жаканом иопнуть! - Сергеич-практик, дело говорит, - А то повадится таскаться, молодой-любопытный: Да, это мне уже знакомо: Ночью дождь перестал, ветром чуть обдуло и мы снова идем таскаться по пойме, только выше. Привязывать эталоны к карте без снимка - дело неблагодарное, рискуешь залезть ходом в какую-нибудь протоку или ивняк, но что делать: Пойма вся с густым подлеском, видимость - ноль, ход веду по компасу 'вслепую', но без затёсок, только площадки отмечаю, быстрее так: После чая, посовещавшись, переплываем на коренной берег - там, рядом с озерами причудливой прямоугольной формы показан большой лесной выдел, до озер километров десять, понятно, не дойдем, день перевалил за половину, но хоть с краю посмотрим. Ломимся через все еще мокрый ивняк, ольшаник, потом ерник, марь, болото, снова ерник в рост человека, гарь, насколько видит глаз: Куда ведешь, таксатор? Под низким серым небом, сидим на булгунняхе, варим чай. Пахнет осенью, прелой листвой, пурпурные кустики голубики с редкими ягодами, желтые и красные листики на ернике, мокрый ягель и ветер свистит: А где-то там ходит 'мой' медведь, отряхивая с шубы дождевые капли. С бугра видно далеко, монокуляр помогает, но я мечтаю о бинокле. Сергеич рассказывает о 'таксации через рукав' - в горной местности с биноклем здорово бережет ноги, при породном составе 'десять лиственницы' и полноте ноль-три, ошибиться не возможно: Месим сапогами марь в обратном направлении, ноги цепляются за все, даже друг за друга, снова дождь: За неделю дождей вода в реке поднялась, но не помутнела. Хариусов уже солим впрок, кроме хариусов - никого. Ни ленков, ни каталки, даже щука не попадается, странная река. Каждый вечер на протоку прилетают чирки и Сергеич 'гасит' их в котел, демонстрируя виртуозную стрельбу, мне бы так: Лёнька на таксацию ходить бросил, вяжет из бересты свои артефакты в тепле-добре, а одному мне что-то совсем тоскливо, ладно, Сергеич мотор доверяет, осваиваю потихоньку, но стараюсь плавать только вверх, чтоб если что вернуться по течению на вёслах. Решаем, что пора сворачиваться, что не прошли - дорисуем. День выхода - серый, прохладный, но без дождя. Бензина у нас - в обрез на обратную дорогу, поэтому, оттолкнувшись от 'веселого места', ставшего почти домом, идем на вёслах, работая спиннингами 'в два смычка'. Лёнька гребет, мы с Сергеичем, на носу и на корме хлещем воду своими колебалками. Хариус идет стабильно крупный, двадцатилитровый бак, стоящий посредине 'казанки' наполняется и серость дня уже сияет радужными красками, когда оттуда, из-под воды, выходит, упираясь так, что стеклопластиковый хлыст гнётся в дугу, фиолетово-розовый изящно-литой слиток. Лёнька восстает против дискриминации и я меняю его на вёслах, не забывая всякий раз подныривать, когда Сергеич делает замах. После слияния с Омулёвкой блеснить уже бессмысленно, река молочная в кисельных берегах, пьем чай, и Сергеич запускает 'вихря'. Зажигание, барахлившее последние дни, видимо чует, что идем домой, и мотор работает ровно, сжимая повороты русла в минуты и картины осени, мелькающие как в диафильме. Хорошо, что нет солнца, в пасмурную погоду цвета ярче и насыщеннее, я наблюдаю эту красоту бездумно, раскладывая на полочках памяти, подрагивая от забирающегося под бушлат ветра. Встречь попадаются редкие моторки, охота на водоплавающую дичь вот-вот откроется, а сама дичь то тут, то там взрывается мельтешением крыл от ходко идущей лодки: Лосей, понятно, при таком движении на реке нет. Ну и ладно, мы и так не скучаем. Без чая, без остановок, колотим, меняя бачки на ходу. Наконец, знакомые повороты, устье Олгуи, а через час и наши угодья, речка Сен с избой и через двадцать минут - палатки на высоком откосе. Полощутся пенопластовые буйки - видимо Ванька бросил сети в реку. Вот и сам он, шествует вразвалочку от Солнцевых, Белка с Дохляком скачут рядом. Причаливаем, швартуем, привет-привет, Ванька суетится, помогает разгружать. - Смотри, мы рыбы тебе привезли! Хмыкнув, 'костровой' ведет нас к леднику, а там: Два полных бачка с соленым щокуром, эмалированная кастрюля с икрой, палатку опять всю 'воблой' завесил - даа, не сидел без дела! - Щокур в реке прёт, десять-пятнадцать штук на сеть, я все, что было в реку поставил: Плохая новость для Лёньки - его вызывают в Москву, дела семейные, Жора ждет в Зырянке, когда мы вернемся, чтобы к нам выезжать: Дааа уж: До сеанса связи еще далеко, чтоб не подсесть на измену всем, разводим спирт, садимся праздновать прибытие, на ветру, на косогоре. Хлеба нет, но Ванькины блины вполне заменяют. Икра, соленый щокур, мурцовка из хариуса: Кошка с подросшими котятами крутится под ногами, собаки подходить не рискуют. Согревшись до нужной кондиции, идем с Лёнькой купаться, на нашем пляже комаров сдувает ветер, песок и мелкая галька - хорошо дома! - Отвяжись дурная жисть, привяжись хорошая! Антоха, таксатор вызрел! Мне грустно от предстоящего отъезда товарища, но это не последний сезон, я это понимаю особенно ясно, ныряя в мелкие осенние волны Ясачной: Не унывать, от уныния - болезни липнут! Через пару дождливых дней, дней обжорства, перебирания сетей и безделья, к нам приехал Жорес и привез спирт, хлеб и погоду. Поскольку билеты в Москву Лёньке еще не куплены, а заказали мы аж три литра 'рояля' - решил тормознуться (мотор забарахлил, лодка потекла, и отчет авансовый у нас еще не дописан). Поставил себе палатку, снял карбюратор с 'вихря' и ну разводить Сергеича. Хорошо, старые кони глубоко не пашут: На лёгком газу, уже в темноте, нас с Ванькой понесло шататься. Взяли ружья, собак и пошли 'охотиться', тем более, что охота официально открыта. Километрах в четырех от табора, на нашем берегу - озеро, старая, старая старица, треугольный плес километр на километр и заливы-усы от старых русел. Я туда таскался чуть не каждый вечер, лося искать. Уток не трогал, доставать без лодки только вплавь, а плавать я в таких местах не люблю. Хоть и ночь, а 'цыганское солнышко' светит так, что читать можно, осень, однако. Шагаем по тракторной колее, собаки трещат в кустах, взлаивают на бурундуков или на медведя: На озере - тишь, вторая луна колыхается в черном зеркале воды и повсюду в прибрежной осоке возня и кырканье чернетей. Самих не видно, Белка плюхнулась в воду, разбив зеркало с отражением луны, гонит вплавь ондатру, фыркая и повизгивая, мы с Ванькой расходимся, чтоб друг другу не мешать. Уток на воде видно плохо, но я, присев у уреза воды, смотрю на лунную дорожку: Вот вплыли сразу три силуэта, скорее шилохвости или свиязи, сидят высоко, шеи длинные. Приложился по стволу, грохнуло в тишине, взбурлив лунную дорожку осыпью, кто-то с истошным кряканьем взлетел, кто-то остался. Жду следующих силуэтов, бах! Белка подскочила, обдав меня брызгами, посмотрела и умчалась по берегу - уток она в рот не берет принципиально, лайка-соболятница: Дохляк воду не любит, лазает где-то с Ванькой: Ладно, потом решим, как доставать. Тихо продвигаюсь по берегу, любуясь великолепием августовской ночи, в основном постреливая на лунной дорожке сидячих, редко - на взлете, успев передернуть болт, угонных. Считать смысла нет, все равно в темноте не видно, пару шилохвосток, упавших близко, умудрился достать, вырубив жердину и зайдя по 'самые помидоры' в черную воду над топким дном. Где-то на том берегу редко, но видимо метко, бухает Ванькина одностволка, осыпая мой берег дробинками, луна перевалила к западу, восток начал светлеть: Винные пары выветрились, голова ясная, похолодало. - Эгэлгэ!!! Ванька!!! - Чего орешь? - неожиданно появляется рядом со мной, одностволка на плече, в руках по паре уток. - Ну что, пошли за лодкой? - Ага, заодно чаю попьем. Свистнув собак, топаем обратно, обсуждая подробности и отчаянно хвастая - Ванька заядлый, еще поболе меня: Болотина со сфагнумом и бордово-красным арктоусом, редкие чахлые лиственницы, стелется туман и первые лучи солнца робко пробиваются через ветки, подсвечивая весь мир теплым, розовым на желтом:На таборе - тишь и храп, раздули костер, сварили чаю и пожрать, запихнули в в рюкзак 'омегу' старую (полегче будет) и бегом на озеро, пока чайки нашу добычу не раздербанили. Белка опять с нами увязалась - скушно ей на таборе без охоты, хоть и сытно, бока наела, из ружья не прошибешь: На озере - красота, солнце, тишь и крики чаек. Прямо напротив тракторной ныряет гоголь, и мы замираем, как два изваяния. Цыкнув Ивану, скидываю с плеч лямки рюкзака, дождавшись, когда гоголь нырнет, как на глухарином току, делаю пяток гигантских шагов к воде, по заросшему низкой осокой берегу. Вынырнул, озирается, я неподвижно торчу пеньком на открытом месте. Снова нырнул, еще пять прыжков, я у уреза воды, вложился, глаза стреляют в разные стороны - где всплывет? Цепочка мелких пузырьков появляется левее, метрах в пятнадцати, вижу мелькание тушки под водой, бах! по показавшейся из-под воды черно-белой голове! Семерка осыпала плотно, плавает на боку, выставив как парус острый конец крыла: То тут, то там стайки уток и одиночные, наши ночные трофеи белеют брюшками. Пока я хрюкаю лягушкой, Иван обходит озеро, изредка постреливая (добивает чтоль). Плыву по воздушно-прозрачной воде над илистым дном с нитками водорослей, ракушками, глубина небольшая - в самый раз для утки. Передвигаюсь зигзагами, собирая гоголей, шилок и свиязей, некоторые еще не окоченели, один гоголь, по-видимому подранок, уходит от меня нырками, преследую его, загоняя к берегу, не выдержав, он начинает разгон, веду стволом, бах! Гоголь сковырнулся на бегу, прямо на линии огня - Иван, метров семьдесят, стоит, смотрит на сапоги: - Ты ж мать-перемать, хорошо, что болотники откатаны, а то выковыривал бы дробь!.. Ага, хорошо, что дробь-семерка, а то бы сапоги попортил: - Ваня, друг, прости! Дострелил еще пару, собрал, что видит глаз, Ванька замкнул круг, вроде все. Подсчитываем трофеи (вместе с теми, что принесли ночью - двадцать восемь штук, нормально открылись), сдуваем резинку и, увязав утей в тороки шлёпаем на табор. На таборе - уныние, Лёнька собирает вещи, непохмеленный Жора полощет в бензине какие-то детальки, Сергеич, с полиэтиленовым пакетом на лысине, воняя луково-чесночной смесью, дописывает авансовый отчет. Наше появление вносит разнообразие и оживление в эти прцессы, отъезд таксатора с полевых опять откладывается. Дружно садимся щипать дичь - осенняя утка того стоит, от нашей диеты жутко тянет на жиры, Сергеич набивает пухом подушку, разводим 'рояль', иии-эх! Понеслась опять! Поздно вечером, при неверных отблесках огня в печи, я пытаюсь урезонить Ваньку: Он, пьяный до изумления, зажав в каждой руке по котенку, застрял между нарами и брезентовой стенкой палатки (свалился) и не может вылезти. - Вот ты строгий, Антоха, - мычит он, - больше не поеду с тобой на полевые - будешь тужить! Лёнька с Жорой уехали, увезя с собой письма, документы и хорошую погоду. Нам осталась камералка - почти весь сезон не обрабатывали материалы, кроме идущих на проверку. Сидеть в палатке, согнувшись над стереоскопом и заполнять карточки таксации непривычно-муторно и я всякий раз сбегаю при первой же возможности - сети проверить, жрать приготовить, на охоту там. Сергеич наоборот, ушел в астрал, после отъезда Лёньки вылезает из палатки только пожрать-оправиться и к разделке рыбы, собирает икру в трехлитровую баночку, говорит - 'на гостинцы': Ну, на гостинцы - так на гостинцы. Мы с Иваном изладили коптилку на береговом откосе и целыми днями топим печку ольховыми дровами, довяливаем рыбу в палатке, вывешивая ее под коньком. Постоянно стукаешься башкой о щучьи и сиговые тушки, зато вечером можно не спеша и в охотку, сдернув дозревшую хачирку, похрустеть 'чипсами'. В реке во всю идут чир и омуль, если на омуля наши сети-пятидесятки еще прокатывают, то чир 'товарного' размера садится не всегда. Раскопав в имуществе полотно-семидесятку, сажусь на два дня сажать сеть, благо веревок и шнуров запасено у нас. Пальцы болят, но зато теперь у нас и рыба крупнее. Омули до двух кило, перламутровые и полупрозрачные на вид, брусковатые, полные икры щокуры из чистого серебра и круглые, как поросята, чиры. Но не сидится при таком изобилии и мы с Иваном, оседлав 'вихря' едем на Сен, подергать чебаков, несмотря на мелко накрапывающий дождик. Залезли высоко, как еще не забирались, Сен, вопреки изображению на снимке не теряется в марях и видимо проходной до самых озер, идем на малых оборотах, хоть глубины и приличные, любуемся осенними берегами, проплывающими в воздушно-прозрачной воде стаями чебаков, взлетающими утками и мыслей - ноль, хорошо, до потери своего я: Вдруг мотор зачихал и заглох: Что за?.. Зажигание: Сначала дёргаем поочередно до колик в пояснице, потом - сушим, накрыв бушлатом и осторожно прогревая небольшим факелом из бересты, потом снова дёргаем: А дождик усиливается и ветер, которого мы не замечали до этого. Ванька садится на вёсла, но уродливые штатные алюминиевые кривульки, отполированные до зеркального блеска ладонями предыдущих гребцов, выдерживаю лишь минут двадцать его героических усилий. Кряк! И одно весло переломилось точно по уключине! Где-то я это уже видел: Садимся по-индейски, на носу и на корме и гребем, гребем уже не столько, чтоб продвинуться вперед, сколько для того, чтобы согреться. Если уж мой бушлат промок так, что по спине бежит струйками, то, представляю, каково Ваньке в его телогрейке: Течения нет, но ветер, зараза, задувая порывами, крадёт отвоеванные метры. Скребемся молча, стиснув зубы, уже часа два - нафига так далеко зашли? Мысль в голове уже одна - догрести до устья, переплыть Ясачную и растопить печку в избе: Наконец - устье, подхваченные течением, гребем как на гонках, а все равно сносит прилично, до избы приходится топать почти полкилометра, организм чувствует, что если остановиться в этом непрерывном движении - прохватит точно, воспаление лёгких гарантировано: Только растопили печку, лязгая зубами, на реке - мотор. Вваливается в избу Боря и встрёпанный Сергеич. - Живы? - Иопт, Сергеич, еще не поняли! - Я же говорил, не пропадут! - Боря по-индейски невозмутим. Сушиться смысла нет, Сергеич, молодец, плеснул нам по 'полстакана чистого', затушив печку, чапаем к нашей 'казанке', вяжем ее фалом к Бориному 'крыму' и он волочёт нас волоком на табор. Я лежу на паелах, чтобы укрыться от ветра, пронизывающего мокрую одежду и смотрю на согнутую спину Ивана, сидящего на передней банкетке. Он смолит 'приму' и я думаю, что нет человека надежнее, по крайней мере, я не встречал: После этого приключения никто даже не чихнул. Несколько дней спустя, под вечер, к нам на табор приходит депутация. Неизменный Боря Солнцев, круглый как колобок пожилой юкагир, пара молодых и худых и какие-то бабы, корявые как моя жизнь: - Доробо, я глава общины: - жмём пухлую руку, глава, сразу видно, кушает лучше всей общины. Путано и пространно описывает проблему - едет глава в Копенгаген на слёт юных Василис, тьху, малых народностей коренного Севера и надо ему презент датской королеве преподнести: А что преподнести? Конечно нельму, из Нелемного-то: Правда, как он ее повезет, даже копченую, глава похоже не думает, сама ситуация по нынешним временам настолько сюрреалистична: Из жопы мира, авиа с двумя пересадками, понятно, что платит скорее всего датская сторона, но все же: Когда вся страна сосет в прямом смысле: Короче, надо кинуть невод, чтобы поймать ту самую нельму, она прям стоит и ждет, когда глава повезет ее в Данию: Неводом я никогда не ловил, поэтому охотно соглашаемся, мы с Ванькой как основная тяговая сила, Сергеич остается караулить, втискиваемся всем кагалом в два 'крыма' и идем вверх по Рассохе километр или поболе, на тоню. Солнце медно-красным диском зацепилось за верхушки лиственниц, холодно, закат полыхает всеми цветами радуги и река течет потоком расплавленной стали: Мы сидим у костра, пьем черный и крепкий как кирзовое голенище чай, и ждем, когда стемнеет. Юкагир гребет поперек течения, баба его выкидывает за борт полотно, сразу повисающее пунктиром поплавков на светящейся в темноте поверхности воды. Невод длиной метров стопятьдесят, замыкает петлю, мы ждем на берегу, когда 'крым' пристанет, хватаем брошенный конец и, упираясь рантами сапог в хрустко осыпающуюся гальку, тянем изо всех сил. Напор течения такой, что сухожилия на руках трещат. Дети Севера шутят, смеются, спотыкаются, поочередно падая, и нам приходится тащить, помимо тетивы, еще одного-двух 'помогальников'. Глава, как и положено главе, суетится, размахивая руками и отдает команды на юкагирском и русском-ненормативном наречии. Мотня идет легче, рывки пудовой нельмы не ощущаются, выводим невод на песчаный пятачок - что? Ленок, пара каталок и десятка два ряпушек: Нет, то что нельма здесь есть, я знаю, попадалась нам парочка до килограмма в ставные сети, но где 'та самая', для королевы датской?.. Перекуриваем, пока помогальники главы разбирают невод, складывая его в 'крым', второй заход в полной темноте, при свете звёзд и идущей на убыль луны. Азарт и ожидание выхода, а посмотреть, чего оно там, тянем, не замечая тяжести: Снова пришел невод с травой морскою: Те же ряпушки, сижки: Похоже, датская королева останется без подарков. Душевно поблагодарив нас и разведя руками, представители диаспоры доставляют нас на табор и идут малым ходом в Нелемное: Мы, разбудив Сергеича, при свете костра едим малосольную ряпушку, оставленную нам юкагирами и обсуждаем перспективы неводного лова в свете решения проблемы отсутствия нельмы: Неожиданно наступило 'индейское лето' с его ночными морозами, замерзшим вчерашним супом и чаем, ярким солнцем, загорать под которым лучше в телогрейке, косяками уток на реке и хохотом куропаток в ивняке за палаткой, разбиранием сетей в ледяной воде, усиленным уничтожением закупленных на сезон продуктов, прогулками под мотором - бензин не экономим, космическими закатами и ночными посиделками у жарко горящей печки: Умом понимаю, что все это скоро закончится, поэтому, лихорадочно дописывая камералку, стараюсь побольше вместить в эти окрашенные золотом дни - рыбалка, стрельба куропаток (вот о чем мечталось зимой, лёгкое, точное ружье, возможность второго выстрела и бело-черно-бурые петухи с ярко-красными бровями), походы 'за лосём', просто походы в никуда: Белка сбежала от нас к хозяину, видно поняла, что соболевать мы не будем, охота для нее важнее сытой жизни. Дохляк наел загривок, 'выкунел', и старый шкуродёр Сергеич, гладя его, заводит разговоры о рукавичках из собачьего меха. Кошки, все трое, днями и ночами пропадают в лесу, рыбу есть отказываются - мама учит детей выживать. Иван каждый день собирает бруснику, брусники мало, но для него похоже этот ритуал и предвкушение продажи ведра ягод 'на пропой' важнее туч мошки, отогревающейся после ночного заморозка и терзающей все живое. Уезжать категорически не хочется, но после очередного сеанса связи Сергеич сообщает - послезавтра: Послезавтра приедет Жора. Собирать вещи я люто ненавижу, но вещей у нас немного, лишнее запаковываем в мешки и ящики, по приезду Жореса останется свернуть палатки и личную посуду убрать. Мешки с сушеной рыбой, полиэтиленовые мешки с соленой рыбой теперь у каждого свои - поделили 'по справедливости', гостинцы 'для бухгалтерии', соленая рыба на еду, все, мы готовы! Ружье не убираю, хочется провести остаток времени на охоте, даже если стрелять не придется: Рано-рано, после обеда Жорес приплыл, наша 'казанка' тоже пойдет в Зырянку - владелец заберет из лесхоза. Сворачиваем табор, каркасы палаток белеют на берегу, обозначая место, где мы прожили три с лишним месяца, сердечно прощаемся с Солнцевыми, отдаем Боре остатки боезапаса - калибры здесь ходят разные, Дохляк тоже остается ему, авось пригодится в его стае 'душманов', а если нет, то - рукавички: Марину Сергеевну с потомством Иван пристраивает в ящике в Жорину лодку, пристраивается сам. Я - с Сергеичем, наша полупустая лодка, но под одним 'вихрём' вряд ли сможет тягаться с Жориной 'коломбиной' и зажигание барахлит, но вниз не вверх, если что доплывем к снегу, спальники у нас с собой. Всё, Солнцевы машут руками, собаки скачут вокруг, Боря салютует из своего ТОЗа, скрылись за поворотом, сезон окончен: Через четыре дня, мы с Иваном ступили на лётное поле Домодедово, получили багаж, выпили по бутылке пива у ларька на Павелецкой и простились навсегда: Говорят, он осел на исторической родине, женился, обзавелся хозяйством. Дай Бог ему долгих лет:
когда уже все хорошие люди соберутся вместе и убьют всех плохих людей!?
три 1995 год 'Год на год не приходится' Народная мудрость. 'Есть такое поверье: для каждого человека на земном шаре имеется место, которое этому человеку неизвестно, но его можно видеть во сне. Если человек тем или иным путем все-таки разыщет его и поселится, он будет счастлив до конца своих дней.' Олег Куваев 'Дом для бродяг' Самое худшее - ждать да догонять. Народная мудрость. Если деньги обесцениваются, а душа просит перемен, самое лучшее - купить себе новое ружье. Сергеич со своей двустволкой и виртуозной стрельбой влёт посеял в моей душе сомнения - а все ли я правильно делаю? Больших проблем с получением 'зеленки' тогда не было, проблемы были с выбором: Опять же, моя 'книжность' сужала этот выбор до минимума - я таскался по Москве с гильзами в кармане и смотрел на просвет стволы, проверял шат стволов в колодке, отскок бойков, подбирал красивое дерево на ложах: В итоге, задолбав всех продавцов во всех 'охотниках', взял иж-43 штучного-расштучного разбору с серебряной всечкой в двенадцатом калибре и сразу помчался на охоту в 'шушмор'. Середина октября с ее неустойчивой погодой, отсекла всех попутчиков, пролёт 'северной' еще не начался, поэтому ехал я один. Ополовинив в электричке бутылку 'беленькой' под сушеного щокура, я шагнул с платформы и устремился в желтые торфяные поля, сгибаясь под тяжестью нового 'анатомического' рюкзака с одноместной лодкой и охотничьим припасом: Если ты не на полевых, ты все равно на полевых: Ноги привычно отмеряли километры, спина и плечи упруго держали вес рюкзака, руку приятно оттягивал новенький иж: Дышалось и шлось легко: Стайка тетеревов на одинокой, почти облетевшей березе среди полей, прошмыгнувшая через дорогу лиса, грустный посвист снегирей - все это оживляло путь одинокого стра: скитальца. Низкое осеннее небо, канюк в вышине: Бутылка 'беленькой' закончилась, и я понял, что заблудился: Я, таксатор-полевик! Шел я этой дорогой дважды, и оба раза ранней весной, и подшофэ, и с попутчиками: В полях все было ясно, а вот в лесу с еще не облетевшей листвой я прозевал поворот и видимо уже часа полтора топтал тропу в направлении 'на йух', удаляясь от нашего острова и вагончика. Смерклось как-то стремительно и начал накрапывать дождик. Шанс найти краткий путь через карьеры (примерное расположение и ориентиры я представлял) был ничтожен - скорее провалишься, а то и вовсе утонешь: Поэтому, развернувшись, своим следом, я бодро побежал, зорко выглядывая свороток с тропы с переправой через канал. Ка бы не три месяца тренировок - ноги бы давно отказались поддерживать темп, а так я продолжал свою гонку с надвигающейся ночью. Последний километр по хлюпающей торфом мочажине, заросшей березовым мелятником, я прошел уже в полной темноте, подсвечивая дорогу фонариком. Белеет проржавевшая крыша вагончика, сеется мелкий дождик. Палить костер без топора нет никакого желания, нащепав ножом сухих лучин с доски на нарах, затопляю печку, натолкав цельных бревеняк с незакрытой дверцей, варю чай прямо в кружке, стописят для угреву и поднятия настроения - и в спальник. Заряженный иж рядом на нарах, чутко слушаю шорох за окном, дождь и ветер: По весне на карьерах нашли вытаявшего упокойника, рассказывали о дезертирах и подозрительных бомжующих личностях, поэтому, несмотря на усталость сплю вполглаза и слушаю вполуха и чудятся мне шаги за затянутым плёнкой окном: - Эй, счас картечью иоппну! Прошелестело что-то по траве и стихло: Чуть свет, а я уж на ногах: Серый ветреный рассвет, бормочет где-то тетерев, не попив чаю, хрюкаю лягушкой, накачивая своего 'стрижа', ружье под рукой. Выплыл из-за острова, дикий рис шуршит, загибаясь под борта, засыпает лодку продолговатыми семенами. На этом рисе утка по осени выгуливается так, что ощипанная и обсмоленная напоминает брусок копченого сала. Уток вблизи не видать, вдали, над стеной камышей, мельтешат крыльями стайки, гребу туда. Вдоль изгибов топкого берега с ондатровыми хатками и чахлыми березами на кочках, серо-желтой стены камыша, плыву тихо-тихо, один среди осени. Далеко-далеко, в десяти километрах слышен протяжный гудок электрички 'рееее': Вдруг, на чистом плесе метрах в пятидесяти, может дальше (вода искажает расстояние) появляются два серых силуэта, шилки или кряквы? Вертятся на воде, заметив меня, подплыть ближе - вряд ли, это вам не Якутия, поэтому прикладываюсь, взяв чуть выше, и плавно тяну задний спуск, чок, дробь-пятерка: БАМС! Осыпало воду дробью, БАМС! Вторым по пытающейся взлететь. Перезарядив ежа, гребу к колыхающимся на волнах трупикам, две, ДВЕ тяжелые осенние кряквы с желтыми носами и оранжевыми лапами! Я настолько горд и счастлив, что меня не смущает ни простота добычи, ни скоротечность моей охоты, ведь это та самая осенняя кряква о которой я мечтал еще в студенческие годы, читая Нагибина: Гребу на остров, теперь, посветлу, можно и костер наладить и поесть приготовить. Я по-прежнему один посреди осени, день немного разгулялся, топчусь по острову, наблюдаю ворон и редких уток, любуюсь своими трофеями, пристроенными на стене навеса лапами вверх. Идти никуда неохота, помятуя о вчерашних метаниях, опять же котелочек с варёной картошкой и салом, вкупе с 'беленькой' настраивают на созерцательный лад и я наслаждаюсь одиночеством: Натаскал дров, наломал друг об друга (топора-то нет), теперь печку можно будет топить с закрытой дверцей. Стихает к вечеру, у причала плавают ондатры, первые звёзды в разрывах облаков и заря полыхает не как на Ясачной, но тоже красиво: А потом наступила ночь: Тихая, с морозцем и ясным небом и непрерывным шорохом и шагами за стеной на улице, стоило мне только закрыться в жарко натопленном вагончике. Я чутко прислушивался, грозно кричал, пугая ночных гостей, неожиданно выскакивал с ружьем наперевес под сияющий огнями Млечный Путь с редкими просверками поздних метеоров, но никого не увидел. Стоило выйти из вагона, нервирующая меня возня и шаги затихали и ни гу-гу. Только неясыть где-то на том берегу залива улюлюкала, подзывая нечисть: Шушмор: Наутро, собираясь домой (ночные метания истощили мои силы и нервную систему) я заметил, что у моих прекрасных трофеев, подвешенных на гладкой металлической стене, начисто отгрызены головы: Это окончательно меня подкосило, ибо ни мышь, ни горностай не могли бы достать на полутораметровой высоте железной стены: Собирался я более чем быстро, запихав в рюкзак непросушенную лодку, и лишь выйдя на простор полей вздохнул свободно: Не оставлявшее меня чувство чьего-то присутствия отступило и я бодро зашагал к станции, вспоминая на ходу расписание электричек: А надо бы еще съездить: И так и пошло у меня в ту осень - два-три дня на охоте, день дома, отпуска у таксатора тридцать шесть дней, а я еще и за прошлый год не догулял: За столом у вагончика собирались персонажи настолько причудливые, что я теперь остро жалею об отсутствии у меня тогда компактного фотоаппарата и навыков фотосъемки. Иногда компанией человек в пятнадцать и безобразиев не было, несмотря на алкоголь и наличие оружия. Как-то душевно и беззлобно все проходило, если не считать моментов, когда Афганец, перебрав, начинал опять гонять 'духов': Скрутить его, стокилограммового крепыша не удавалось никому, только доброе таксаторское слово сводило криз 'на нет' и укладывало его баиньки. При свете коптящей свечи из оргстекла строились планы и разрабатывались немыслимые способы увеличения дальнобойности снарядов, установки подствольных фонарей и способы поиска упавших в рис трофеев. Под домашние котлеты из ротанов, копченое здесь же сало и ондатр, сырые свинушки с луком и клюквой. Фольклорный элемент Витька Деревяга, мир его праху, на велике, в любую погоду и время суток мотался за десять километров, если 'не хватило', однажды, в полной темноте, сверзился вместе с великом в канал, приехал весь мокрый, но драгоценный груз доставил. И сразу за стол. А после, когда те, кто еще мог самостоятельно, отходили ко сну в жарко натопленном вагончике, Деревяга, усевшись на поленницу, начал выливать воду из болотников: Ноябрь: Вот были люди! Раннее-раннее утро, белый-белый иней, солнце подсвечивает верхушки осин, бормочут окрест тетерева и воздух обжигает. У потухшего костра, прямо на земле, навзничь лежит Деревяга и на лице его не тает иней: Допился: Афганец трогает его рукой и, в ужасе отпрыгивает, споткнувшись и упав. Глаза 'упокойника' открыты!.. - Лёёёхаааа: - Счас, Витя, счас, - Афганец засуетился, нашли бутылку, стакан, трясущимися руками влили в синие губы 'дозу', явно 'штрафную' и о чудо, иней на щеках начал таять и фольклорный элемент попытался сесть. Но, не тут то было! Волосы его примерзли к земле! Тянем его за руки и Деревяга воздвигается словно шушморское идолище с короной из примерзших листьев, щепок и травы. Дружный хохот вылезших поглазеть на 'упокойника' спугнул с плеса стайку чернетей. Однако, пора собираться, карьеры зовут! На самом озере закрайки, торфяные поля замерзли, но в глубоких карьерах и каналах вода остывает не так быстро и там сейчас вся утка и есть шанс подойти на выстрел, чтобы достать на излете, хоть из чока, хоть 'нулями', но достать такого желанного, почти несъедобного, осеннего крякаша. Махнув 'на ход ноги', закусив немудрящей закусью, вереницей тянемся по тропке через болотину. Там, на карьерах с верховыми болотинами, мы разойдемся, Афган пойдет с Сашкой, а я с Йурриком, это он меня привел в эти места, работает со мной в экспедиции, в поле не ездит уже - семья-дети, но ходить тоже горазд, остальным за нами просто не угнаться. Черная-черная бровка между карьерами, ярко-зеленые подушки кукушкина льна, ярко-желтые листья берез и их белые стволы и ярко-белые, почти светящиеся предснеговые облака на синем-синем небе. И такой же яростной синевой отсвечивает тёмная вода карьеров, обрамлённая оранжево-бурой осокой. И солнце и ветер в лицо, сильный, упругий. Идем почти не таясь, ветер скрадывает, те, что сидят на открытой воде, все равно не подпустят, надежда на тех, что сидят под берегом. Йуррик стреляет по уговору на левую сторону, я - на правую. Как всегда неожиданно, всхлопнув крыльями, с юриковой стороны, совсем рядом, поднимается кряковая. Первым напускаем, вторым пропускаем, третьим догоняем, четвертым добиваем: Вот примерно так работают две двустволки в руках не слишком опытных стрелков: Качается светлея брюшком на волнах, вот-вот ее прибьет к ледяному закрайку, Йуррик начинает вырубать жердину и тут слева-справа, ближе-дальше из осоки начинают выскакивать кряквы! А не перезарядились! А твою мать! Присев на бровке заталкиваем патроны на ощупь и отчаянно маним, маним, надрываясь как в истерике. У Йуррика манок покупной, пластмассовый, с уткой, у меня - самодельный, деревянный, 'как на картинке': Стайка голов десять заходит на круг, вскакиваем, заметили - поздно, подставив светлые брюшки, взмывают вверх, грохот дуплетов и двое падают в воду, подняв фонтаны брызг, а третий, чуть не попав мне в голову, гулко шмякается на бровку! Полежав на бугорке, подкрепившись из юриковой фляжки, замыкаем круг, до вагончика километров пять кривулями, идем, подгоняемые ветром по старой узкоколейке, шаг-шаг-полшага, ну что бы шпалы не класть через равные промежутки! Одинокая черноплодная рябинка с пурпурными листьями, как она здесь оказалась, стоит увешанная тяжелыми гроздьями. Набиваем рты холодными ягодами до оскомины, набиваем впрок карманы, даже если ты не на полевых - ты все равно на полевых: Переваливаем через насыпь, я - первый, прямо из-под ног с грохотом вырывается черно-белый шар и пушечным ядром мелькает между деревьями. Ружье мое больно бьет прикладом в плечо и скобой по пальцам раз и два, Йуррик мчится туда, где на палой листве лежит, раскинув крылья тетерев: Он молодой, только вылинял, косицы чуть завились, но это ТЕТЕРЕВ!!! - Везет тебе! - Йуррик откровенно завидует, а мне просто хорошо, я - дома, я в лесу:
Я сижу на торфяном бугре, холодно, темно, ветер просекает суконную куртку. Метрах в двухстах от меня, на перекрестке, сидит Йуррик, я не вижу его, но слышу при порывах ветра, как он устраивается, ломая ветки. К ежу у меня прикручена фара, блок питания за пазухой, мы караулим лис: Выбираясь в прошлый заезд к электричке мы застукали в полях целый выводок и одну подманили даже, подошла метров на сто, два дуплета прогремели безрезультатно, но зажгли в нас азарт и надежду, поэтому сейчас, обзаведясь снаряжением для ночных засидок (Йуррик примотал изолентой к ружью свой 'настоящий' маг-лайт), мы третий день топчем окрестности озера, а вечерами до полуночи сидим у нор и на перекрестках. Начало декабря, а снега нет, озеро встало, местные гоняют по льду на мотоциклах и дерут ротана на мормышку. Днем мороз и солнце, ветер, ночью - просто мороз и ветер. И никого. Тетерева ушли на 'дальний кордон', на Воймежном в полынье мотается несколько 'серых шеек', но закраек двести метров, да и не за утками мы приехали. Зайцы есть, это видно, но без собак в здешних мелятниках о зайцах можно только мечтать. Остаются лисы, в узерку, с манком или ночью, без привады, на авось: Третий день мы ходим и пьем, пьем и ходим, километраж уже зашкаливает, водка заканчивается, а результат - нулевой. Вся округа вымерзла и высохла, серо-желтая трава гремит под ногами, торф как асфальт, голые ветки дерев на фоне бледно-голубого неба и посвист снегирей. Хорошо, сидя на бревнышке, пропустить рюмочку и не спеша поговорить слегка привирая об охоте и полевых с тем кто тебя понимает, кто сам такой же: Вспоминая день, пытаюсь прикинуть завтрашний маршрут, поля уже надоели, надо будет забуриться завтра в сторону Удебного, там сосняки, 'страна маленьких палок', может там тетерева: Неожиданно из камышей с треском выламывается нечто и замирает темным пятном на фоне: Мееедленно, как ползет улитка по склону Фудзи, тяну ружье к плечу, навел по направлению, стараясь не щелкнуть, включаю фару - кабан! Сверкают глазки, тупит три секунды, потом скоком срывается и пропадает: Ну не 'нулями' же его стрелять! - Антоха, кто? -- Кабан, мать его, чуть не обосрался! Хрустя бурьяном, Йуррик подбегает, возбуждены оба, показываю, где стоял, куда ломанулся, выход был верный, картечью бы или пулей: Топаем на базу, изредка подсвечивая путь фонариками, ночь самая что ни на есть разбойничья, волчья. На базе Генка дает добро на кабана, он со своими гончими бьет одного-двух в сезон помимо общественных загонов. Застолье при свечах, электричество на базе отключили, баба Нина сварила картошечки, водка 'Жириновский', квашеная капуста и колбаса. Назавтра решаем идти на Удебное, тем более, что Генка будет принимать команду из Москвы, все поля позатопчут. Под свист ветра в оконных переплетах я сплю и вижу сон: приходит ко мне баба в белом балахоне и расспрашивает, что мне здесь нужно и кто я такой и понимаю я, что это сама Смерть, но не страшно мне. Честно отвечаю, что охотник, мол, себя ищу. 'Ищи, только смотри внимательней': говорит: Солнце всходит холодным, как лампа дневного света шаром, ветер стих, природа не хочет просыпаться, ей бы одеяло из снега: Мы в двенадцати километрах от базы в стране маленьких палок. Здесь, вокруг метеоритного кратера Удебного на качающейся под ногой мшаре сосны не растут выше пяти-семи метров, багульник на промерзшем сфагнуме и редкие россыпи клюквы. Зимний помёт тетеревов, заячьи катышки: И никого, только где-то истошно вопит желна, да сисикают синички. Само озеро небольшое, метров сто-стопятьдесят в поперечнике, идеально круглое и глубина в нем, говорят, семнадцать метров. Шушмор. Люди сюда почти не заходят: С тех пор я взял себе за правило обязательно выкраивать день для похода на Удебное, чтобы просто постоять на берегу и напитаться тишиной. Топаем с Йурриком обратно, внимательно обследуя торфяные бугры на предмет лисьих нор, идти легко, торфяные поля ровные как стол, каналы неширокие, можно перепрыгнуть, солнце в спину и ветер в лицо. Четыре дня самотопа обострили все чувства, голова вертится на триста шестьдесят градусов сама собой, глаз зорок, ухо востро и 'шестое чувство, эффект присутствия' внезапно появилось. Справа черное торфяное поле, километр на два, с редкими кустиками бледно-желтой осоки, ярко-зелеными подушками кукушкина льна и тоненькими облетевшими березками, сквозь которые видно все. Слева - березняк с кустами можжевельника, густой и я чувствую, что здесь кто-то есть, несомненно. Йуррик устал, тупит, ему хочется выпить и закусить, дело к обеду, солнце на юге над верхушками берез, поэтому я пускаю его по опушке, наставив, чтоб слушал меня и шел чуть позади, а сам лезу в березняк, в загон. Углубившись метров на тридцать начинаю движение параллельно опушке, видимость метров двадцать, красота необыкновенная, все пронизано светом зимнего солнца, Йуррик трещит сучками где-то справа-сзади как и было велено. Зорко смотрю, заяц наверняка вылинял, где ты заяц? Метров через двести такого патрулирования, справа, в поле бухнуло раз и два, длинноствольная горизонталка Йуррика и вопль истошный потряс окрестности. Вываливаюсь в поле - над огненно-рыжей лисой на черной земле стоит мой напарник и потрясает над головой ружьем. - Пятеркой, пятеркой стрелял, думал тетерева будут, вот и зарядился, а далеко, метров сорок было!.. - захлёбываясь от эмоций орет он, - спасибо, Антоха, прям по науке выставил! Я завидую, лис я еще не стрелял. Да и Йуррик тоже, но то, что все сделано правильно, как 'по книжке', примиряет меня с тем, что трофей не мой. Садимся на бревнышко, заветная Йуррикова фляжка, немудрящая закусь, чаю хочется, но в ту пору чайный припас мы с собой еще не носили: Красивый натюрморт из ружей, патронташей и добытого зверя, краски поздней осени, неяркий свет, нет-нет да и бросишь взгляд, жаль фотоаппарата у меня нету:
А потом пришла зима с ее серостью, соплями, безденежьем и я впал в спячку: В конце марта позвонил институтский товарищ и попросил взять его с собой на охоту. Мы учились в параллельных группах, совместно проходили практики и у него был дедовский ТОЗ-БМ. Это было очень круто и декан, по совместительству председатель охотколлектива института, выделял его среди прочих. Забились ехать вместе на открытие в Шушмор. Сидя в электричке, уже где-то за Куровской, мы с восторгом отмечали лужи полой воды и сидящих на них уток - охота будет!.. Первые километры от станции по полям прошли бодро. А после, мой товарищ, явно не приученный к длительной ходьбе с грузом, начал сдавать: Я собирался остаться на весь весенний сезон, поэтому пер с собой все, рюкзак размером с дом и весит столько же, но - ружье в руках, адреналин в крови и ноги сами бегут навстречу ветру, ведь вон за теми кустами, всхлопнув крыльями может взлететь долгожданный весенний крякаш: А Вацек то и дело присаживается и бледен что-то, несмотря на весеннее солнышко: Последний километр до вагончика шли чуть не час - мелятник весь залило и острова нерастаявшего снега 'вам по пояс будет:' Но дошли. А у вагона сидит Колька Барабанщиков, председатель нашего коллектива, варит чай и закусывает. - Хоп, здорово, Барабан! Колбаса, хлеб и лук на стол, бутылка у Барабана уже начата, раньше пили общаком, без церемоний. Стараемся для Вацека, особенно Барабан, мой опыт здешних охот невелик, а Колька заливается соловьем, за сутки не переслушаешь: Вот там и там, а еще на дальних карьерах, а Бобриные, сколько там дичи! Вацек ожил, однако, после трапезы, когда мы пошли занимать нары - приуныл. Вагончик - не пятизвёздочный отель и после зимы не прибрано, однако печка и крыша, всяко лучше, чем под кустом. Надо бы дров натаскать: Вспоминаем студенческие практики, таскаем валежник, пилить сухостой будем завтра, сейчас - на карьеры, вот только бутылки на березы под сок развесим. Барабан уже уплыл на озеро, расставлять чучела, солнце клонится к западу, зазолотив все нежно-розовыми красками, розовый краснотал, розовые ветви берез, розовая грудь снегиря: Шлепаем по раскисшему торфу, старательно обходя лужи - неизвестно, какая там глубина под черной водой, в воздухе - свист и гомон, кряканье и трели дроздов, высоко-высоко идут на север гусиные стаи, и мы следим за ними, жадно вдыхая весенний воздух. Далеко не пошли, воды вокруг - море разливанное, утка может быть где угодно. Пристроил бледного Вацека на кочку повыше, показал куда стрелять нельзя, а куда можно, сам сел на другом берегу чистого плеса в высоченных, в два человеческих роста, камышах. Обсиделся, надломил мешающие обстрелу и вскидке камышины, продул манок: Ну, начали! 'Вяк-вяк-вяк-ка-ка-какакакакака!' Манок настроен ранней весной в зоопарке и на домашней речке-говнотечке с незамерзающей водой и вечнозелеными кряквами. Уток по углам карты сидит как минимум две и мне остается только подделывать-дразниться, тренируя навык в естественных условиях. В вышине слышно томное жвяканье селезня, пригнувшись, маню, давая осадку, заходит от солнца и шлёпается где-то за камышами, поближе к Вацеку. Теперь - тихо, не манить, не шевелиться. Первый комар-подснежник тонко ноет, пытаясь пристроиться на шею, я весь в глазах и в ушах, пытаюсь установить местоположение селезня и тут 'БАМММ!'. Треск дробин по верхушкам камыша и шлёпанье болотников, селезень ракетой взмывает вверх и уходит на закат. Посреди плеса, мокрый до пояса стоит Вацек и держит за шею тяжелую кряковую: Мать твою, охотовед-любитель, любимчик декана!.. - Ты что, не видел куда стрелял!? - Я целился, а она вот там сидела, а он вот тут: Понятно, взял выше, вода искажает и против солнца: В ту пору, хоть все и охотились без подсадных - достать нерабочую было нереально, а рабочие встречались не чаще снежного человека, убить весной 'мамку' считалось настолько не по-пацански, что виновник подвергался жесткой критике и остракизму. Охота закончилась, сидеть дальше совсем не хочется, шлёпаем к вагону, не обращая внимания на цыканье вальдшнепов и посвист чирков. У вагона пылает костер, шум, суета и звон стаканов. Здесь уже Афганец с Сашкой, Йуррик пришел, Барабан варит ондатр с картошкой, кто-то незнакомый мне с лайкой: После внушения Вацеку - все таки чужой и в первый раз, Барабан назначает ему наказание - ощипать и разделать 'мамку', в шулюм пойдет. - Я не, я не знаю: - Пойдем, я подскажу чего и как, - свечу ему фонариком, Вацек возится долго, весь перемазался в крови и перьях, когда дошел до сформировавшегося яйца и яичников с желтопрозрачными зародышами, его вырвало: А будешь знать! Второй раз его вырвало, когда сели шулюм есть: Признаюсь, мне было стыдно за этого 'неженку', я тогда не представлял себе иной жизни для мужчины и охота для меня была милее красной девицы. А раз ты на охоте, так будь добр, ешь-пей что дают, да свободе радуйся! Вацек же всю ночь 'обнимал березку', а на утро запросился домой. За завтраком, насильно напоенный водкой, ожил, протаскался день с Йурриком, который после празднования открытия был не ходок, а в воскресенье уехал с ним, увозя в качестве трофея добытого мной на вечерке вальдшнепа: К чему я здесь про него? А к тому, что если нет в крови, то насильно не научишь и любить не заставишь. Все у него было раньше других - ружье, членство в обществе, покровительство декана, кафедра охотоведения, а первый же выезд на 'реальную охоту' расставил все по местам: Вот у меня сын растет, огнестрел, пневматика, луки-рогатки все с малых лет в свободном доступе, лес, река, удочки-спиннинг-нахлыст - все для него, а огня в глазах нет. Не клюет - сидеть не будет, заскучает. А я, бывало, час мог сидеть, как собака выпрашивающая подачку и смотреть как дед чистит ружье в надежде, что дадут подержать: Или 'настоящий охотничий' нож МООИР, тупой, как валенок, но какой простор фантазии, какие мечты и ощущения! Дед был военохотник, офицер, 'так принято', отдыхал в отпуске на Валдае, охотился, рыбачил, меня с собой никогда не брал (я был 'нелюбимый внук'). Рассказывал об охоте скупо и неинтересно, но его рассказы, его снаряжение, а так же то, что он без ограничений позволял пользоваться его мастерской и инструментом сыграли немалую роль в формировании моего мировоззрения и навыков. Первый нож я сделал на его электроточиле: Поэтому, сына своего я 'натаскиваю' без фанатизма, если есть оно - само придет, а нет - так и не надо. Не хочу растить холодного стрелка без охотничьей искры или рыбака сочувствующего, пусть лучше будет просто хорошим человеком: Но хватит об этом: В понедельник остров опустел, все приехавшие на открытие убыли к семьям и рабочим местам и я остался один. Одиночество дисциплинирует, поэтому сразу натаскал сухих баланов, напилил двуручной заржавленной пилой, оставленной нам местными, наколол вихлястым тупым топором, провел инвентаризацию оставленного приварка, убрал повыше все, что могут съесть-попортить мыши и начал жить: Подъем до рассвета, чай, недолгие сборы ( с собой в 'сидоре' чифирьбанка, хлеб, заварка, сахар, запас патронов) и в путь, в никуда, на карьеры. Гугльмапса тогда никакого не существовало, атлас охотника московской области давал весьма смутное представление о местности, поэтому, забираясь всякий раз все дальше, я наносил на абрис новые карты, карьеры и проходные бровки, приобретая бесценный опыт охоты в шушморе. Одинокий самотоп, отсутствие конкуренции, опасений, что кто-то из напарников выстрелит раньше и вожделенный трофей достанется не мне, вырабатывали выдержку и спокойствие при стрельбе, не сразу, но я начал попадать уверенно влет из своих суперчеков своими суперкучными 'самокрутами', отпуская 'мамок' и четко выцеливая селезней. Вот только лазить за сбитыми, раздеваясь и нащупывая ногами коряги в ледяной черной воде было страшно, но бросить трофей было никак нельзя, не по-пацански: Я салютовал пролетающим гусиным стаям, зорко следил, пригибаясь от падающих 'нулевок' и картечин, не колыхнется ли какой в строю, но нет, не пришло еще мое время добыть весной гуся: Иногда, низко и стремительно проносились, похожие на крылатые ядра чернети и тут о выцеливании уже не было речи, успеть бы вскинуться и тогда, сломившаяся в полете морянка гулко шлепалась на черный торф, отскакивая как мячик: Пил чай на сосновых бровках, бросая в банку листики багульника, жадно вдыхая запах тайги. Пару раз, забравшись в даль светлую, аж за Удебное, поднимал глухарей, но далеко, гонял линялых лис и видел лося: Огромный, комолый, с вытертыми боками он задумчиво поглядел на меня и исчез в розовых сумерках: И мне страстно захотелось на Колыму: Возвращаться вечерами домой, подсвечивая путь фонариком, было тоже страшно, пара мест с плохой энергетикой вызывали безудержную дрожь и желание бежать без оглядки, но я лишь крепче стискивал верный карамультук, заряженный картечью и тверже печатал шаг, повторяя про себя 'иже еси на небесех:' И ржавый до дыр вагончик с дымящей печкой был мне как дом родной и никто мне был не нужен: Однако, все хорошее когда-нибудь кончается. Закончились патроны и тушенка, закончилась неделя весеннего одиночества. В воскресенье закрытия я никуда не пошел. Весна плавилась в солнечном свете, ода к радости, исполняемая дроздами, чайками, воронами, свиязями, жаворонками и прочей пернатой братией гремела над начавшим спадать разливом. Я ходил по острову в трусах, неспешно собирая вещи. И тут приплыл Крылов: У него на самом деле такая фамилия и он полностью ее оправдывает: Сидя за закопченным котелком с кашей и бутылкой беленькой он рассказал мне следующее: - Причалил я на Егерской и пошел сморчков посмотреть: Красота, солнышко тепленькое, с березок сок каплет и чирочек на луже 'зяк-зяк-зяк': Присел я под сосенкой, сморчки из листьев ковыряю, в песке они все и торфе, копаюсь тихонько: Вдруг слышу - 'дын-дын-дын', топот и треск какой то по лесу! Да ты наливай-не зевай! Ну, думаю, кабан не иначе, а может лось! Перезарядился пулями, сижу, жду (весна, на минуточку!): И тут выбегает из мелятника лиса, облезлая. Тощая, а в зубах у ней гусь! Гуменник, еле тащит его! Мне бы стрелять, а я пули пожалел, как заору! Она с гусем на съебки, да в мелятнике застряла, бросила его и утекла! Эх, воротник ушел! - Крыл, ты что, лысые они сейчас! - Ниче, край, за отработку бы шкуру сдал! А так - все равно с прибытком, гляди! - и достает из рюкзака тушку гуменника с выеденными кишками: С тех пор пошла гулять в нашем заповеднике байка про Крылова, что гуся у лисы отобрал: Вот на этой позитивной ноте закончилась весенняя охота и я окунулся в море проблем. Лето приближалось, а финансирования все не было, полевой сезон был под угрозой срыва, мать попала в 'раковый корпус' на Каширку, отпускные деньги стремительно закончились:
- Антоха, хочешь подзаработать? Старый методист Лёха Ишков поймал меня в коридоре, когда я грустно нес в бухгалтерию очередное заявление об отпуске за свой счет. Он был вхож в 'круги', 'мутил' и брался за всё: На полевые не ездил: На этот раз - отвод под вырубку в районе Троицка, надо прорубить просеки, под дорогу, под ЛЭП, с местным лесничим они как-то умудрились 'отжать' пару лесных кварталов под строительство СНТ: - Расценки коммерческие? - Ага, щаз!.. По тарифной сетке! - Лёха, ты вообще наглость потерял! Это ж полевые условия, командировочные, котловые, где? Лёнька подтянулся, дожали-таки вдвоем старого методиста: Не Бог весть что, но все приработок, лучше чем в городе киснуть. Правда, мать в больнице, но что-нибудь придумаем: На старенькой 'копейке' Ишков завез нас на деляну, оставил нам 'хускварну' с костюмом валочника (каска, перчи, боты с защитой), брезентовую палатку-двойку, буссоль, топоры и, показав визиры, отбыл вершить свои большие дела. А мы с напарником-неразлейвода, начали жить и работать: Расчистили площадку, палатку натянули, оборудовали табор, сварили кашу с салом и отметили начало полевых: Если ты не на полевых - ты все равно на полевых: Береза в обхват, липа, дуб в два обхвата - суровая мужская работа, помимо валки - раскряжевка и укладка в штабеля. Естественно, березовый комель больше двух метров на себе не унесешь, поэтому штабеля у нас выходили короткие (Ишков потом еще неплохо нажился, торгуя дровами). Жара-июнь, комары-слепни и, самое неприятное - клещи: И мыться негде, ни пруда ни ручья - воду для питья и готовки старый методист привозил нам раз в три дня. А раз в два дня, после работы, я бежал на четырехчасовой автобус, ехал, как был, в энцефалитном костюме, домой, отвозил, приготовленные бабкой судки и свертки на Каширку, в раковый корпус, выслушивал и сочувствовал жалобам матери, а после мчался обратно, чтоб успеть на последний автобус до Троицка: Радостно, когда тебя будит пение птиц за брезентовым скатом палатки, хоть тело ломит и ноет, но радостно. Встаешь охотно, несмотря на комаров, дров у нас - сколько хочешь, на деляне иногда попадаются гнезда рябчиков с полунасиженными яйцами, сегодня вот на завтрак яичница с мясом: Завтракаем у костра в дыму, чтоб отогнать кровососов, мазаться репеллентом бессмысленно, пот сразу смывает, чай-чаище и за работу! Цепи-топоры точим, травм-болезней нет, выработка растет! Свой день рождения, как и положено, встретил в лесу, заради праздника Ишков с нами заночевал, шашлык, песни, метание топоров в цель и на дальность. Наутро с больной головой свернули лагерь и поехали в Москву 'на помывку'. Навестил в больнице мать, навестил бухгалтерию, узнать новости, с горя, что нет финансирования, надрался с девчатами из камеральной партии и на выданный Ишковым аванс накупил патронов - надо же как-то настроение поднять: Июль пришел с дождями, заканчивали деляны как Павка Корчагин - по колено в воде, валка в дождь запрещена, но когда виден конец работы плюешь на технику, надеясь только на крепость рук, на руки друга: Вот так, надеясь, я получил вагой по башке, соскользнула с мокрого ствола у Лёньки, пока я вокруг комля с 'хуской' корячился, а каска модная - в палатке: 'Полчаса без памяти полежал - опять в уме сделался'. И снова - проблемы, безденежье, бесцельное болтание и томительное ожидание: А в конце июля - звонок-распоряжение: 'явиться для оформления командировочных документов!' Открыли-таки финансирование, молодец Начальник! И снова - 'встреча друзей' на Павелецкой, пьяная электричка, Домодедово, Жорик с трудом попадает в рамку металлоискателя, грозят снять с рейса, но спасают ментовские шкары с лампасами, Володя потерялся в комнате милиции, взлет и посадка, неделя 'половой жизни' (спальники на полу в Управлении), шатания по пыльному летнему Якутску, ночные пьянки у Завалишина, купание в Лене и: Зырянка вновь встречает нас, как родных, солнцем и комарами. Лесничий Надежда Ивановна лично везет нас на тряском бортовом УАЗ-е и пыль якутских дорог ровным слоем садится на одежду и рюкзаки, на отросшую в дороге щетину. Дальше - суета и сумбур, быстрей, быстрей, северное лето на исходе, объемы, понятное дело, урезаны, 'денежных' эталонов - меньше, зато натурной таксации - больше, чтоб успеть охватить за короткий срок: Первыми - Миша и Маслов, Карась и Жорик, их 'Текки Одулок' раскидает одним рейсом вниз по Колыме, мы с Лёнькой ждем Начальника, задержался по делам в Якутске, он 'лично' будет забрасывать нас на участок, ага: Он же тоже засиделся, нервы, охота прокатиться: Наконец, все в сборе, все улажено, моторы проверены, продукты и бензин, снаряжение и авансы, мы с Лёнькой ловим у пивнушки двух бичей и за две поллитры 'оформляем' их рабочими, все: Реальных бичей больше не будет, деньги на них не отпущены и отныне мы будем ходить с бичами виртуальными, выполняя за них работу, получая их зарплату, 'котловые' и 'северные', взамен нарушая ТБ и, отчасти, рискуя жизнью: Накануне отплытия устраиваем 'мальчишник' прямо в лесхозе, местные сеньориты манят раскосыми глазами, лихо опрокидывают кружки с разведенным 'роялем': Утром, рано-рано, после обеда, все тот же лесхозовский УАЗ-ик отвозит наш бутор в порт, грузим 'с горочкой' Жорину 'коломбину' под двумя 'вихрями', сами сверху, посадочное место только для рулевого-моториста, Начальник погонит вверх нашу пустую 'казанку' с восьмисильным 'Ветерком' (нормального мотора нам в этот год не дали - 'корочек' ни у меня, ни у Лёньки нет): Сто тридцать килОметров вверх по Колыме, почти до границы с Магаданской областью. Непередаваемое ощущение живого полета, когда ты сидишь верхом на куче добра в стремительно мчащейся лодке, а слева-справа стремительно несутся встречные струи воды, чувствуешь себя морской птицей, альбатросом революции: Начальник остался далеко позади, бензина у него километров на шестьдесят хода, чтоб не перегружать узкую, без 'бугулей', 'Казанку', значит привал где-то в районе Эльгенёка и дозаправка. Берега пока низкие и неинтересные, вода тоже низкая, Жорес прёт по фарватеру, чтоб не думать о мелях, чётко закладывает руль и винты 'вихрей' уносят нас всё дальше от проблем и денег, от суеты и духоты городов и поселков, к свету, к солнцу, к недалёкой уже осени и неизбежной, как смерть, зиме: Зиму мы при таких раскладах непременно застанем: Ружье мое глубоко в куче груза, но я все равно внимательно смотрю по берегам и заводям, не выйдет ли где лось и радуюсь взлетающим то тут, то там чернетям и гагарам. Напарники тоже возбуждены, Жорес, хоть и сидит в основном в поселках, но ездит на севера уже много лет по зову сердца, багаж у него - будь здоров, один Кипервеем чего стоит! Меняем баки на ходу, на ходу разводим 'рояль', зачерпывая кружкой забортную воду, закусываем на ходу холодной тушенкой и хлебом, ходу, ходу! Солнце уже светит сзади-слева, горы на левом берегу приблизились к руслу, осыпи цвета охры, гольцы, кедровый стланик и кривые лиственницы. Встаем на основном русле чуть выше сидящего на мели обстановочника - Начальник мимо не проскочит. Варим кашу и чай, валяемся на раскатанных прямо на гальке спальниках, мне хорошо неимоверно, до потери собственного 'я', нет ни усталости, ни грусти, чистый 'щенячий восторг' от происходящего, даже комары как родные: Неожиданно быстро и тихо из-под Земляного берега выскакивает 'Казанка' с Начальником - шел почти по косам, где течения нет, отсюда скорость и бензин сэкономил: Запоминай, таксатор! Поели, закачали Начальнику баки, солнце прячется за горы Каменной стороны, белая ночь уже не такая белая и мы решаем дойти до устья Шаманихи и затабориться. Жорес хоть и в очках, но идти в сумерках по незнакомому фарватеру не решается, поймаешь топляк, срубишь шпонки - отгрестись не получится из-за бутора:
Я лежу в спальном мешке, раскатанном прямо на гальке, под открытым небом. Туман вокруг такой плотный и низкий ,что пляшущие отсветы костра образуют вокруг как бы купол, полусферу, и лишь над головой просвет с первыми звёздами: Иглу или вигвам, небо наблюдаю сквозь дымоход. Холодно. Слитно шурша крыльями и посвистывая где-то за туманом носятся стайки уток. Спать совсем не хочется, но глаза закрываются сами собой и я проваливаюсь в этот шорох из которого, кажется, состоит вся вселенная: Брякнула жесть, открыв глаза, вижу все тот же туман, чуть посветлело, у костра возится Лёнька, раздувает угли. - Жрать охота, парень! Жора что-то сонно ворчит из палатки, они с Начальником чуть на отшибе и с комфортом, но мой комфорт им не понять - я ДОМА. Река несет свои воды сквозь туман, противоположный берег чуть проступает, за гребнем сопки уже солнце, а наша сторона в тени. Начинается новый замечательный день, день, когда ты еще никому ничего не должен, кроме как стремиться вверх, против течения, на участок: Варим кашу, чай, грузим лодки и залив Начальнику всё 'под пробочку', отчаливаем в своей и всеобщей радости бытия и движения. 'Над всей Испанией безоблачное небо'! Я что-то пою, за рёвом моторов меня все равно не слышно, Жора весь поглощен фарватером, Лёнька думает о чем-то своем и я не стесняюсь в выборе репертуара. Часа через два-три начинаем крутить снимок, стараясь привязаться по точней, наш ручей Чилистях впадает не в основное русло, проскочить его как два пальца об асфальт, а там и Магаданская область рядом: Вроде здесь где-то: Жора решительно сворачивает, жмёт 'коломбину' под берег, благо он обрывист и глубина позволяет. Прямо с берега над водой свисают сизо-бурые гроздья колымской черной смородины - охты. Крупные, продолговатые как виноград, ягоды еще не дозрели, но мы, наспех привязав лодку, похватав попавшиеся под руку котелки и вёдра, идем пастись - Начальник мимо не проскочит! Единственная ягода, которую я люблю собирать, хвать - горсть, хвать - вторая, можно грести в две руки, ведро набирается меньше чем за час. Нам сейчас столько не надо, вон наш ручей, за островом, можем подождать, пока охта дозреет, а вот Жоресу надо Витаминовне витаминный гостинчик свезти. Часа через полтора приколматил Начальник, радостный и загорелый - на реке под северным солнцем загораешь в момент. Свалились по мелкому перекату в старое русло, устье Чилистяха обозначено высокими листвянками, вся пойменная долина - старая гарь зарастающая редкими листвянками высотой метров шесть: Дааа: Выбрала нам участочек Витаминовна, где эталоны крутить будем? Выгрузили на галечный пляж наши пожитки, вскипятили чаю, пожевали остатки каши с хлебом и адью! - хмурый Жорес садится пассажиром, ему бы намахнуть на ход ноги, но при Начальнике стесняется, Сам же встал к штурвалу, махнули нам рукой и с рёвом ракетным умчались за поворот, только волны качаются на плесе: - Будем жить, начальник! Небо хмурится, тащит из-за гор какую-то серость, комары и мокрец так и липнут - приходится мазаться постоянно, потеешь как слон. Первым делом обследуем окрестности, чтоб не воткнуть табор в неудобном месте: Первый выбор - самый верный, пляж широкий, берег высокий, можно не бояться подъема воды, в редколесье лучше продувает от гнуса, ну, а то, что для строительства придется таскать жерди издалека - ерунда, сколько их нужно-то: Сухого же валежника вокруг просто завались, лес тут сгорел хороший, выворотни с диаметром корневой метра три. Первые же листвянки-модели, пущенные на каркас палатки, показывают, что горело лет тридцать-сорок назад: А ветровал-то не сгнил: Колыма. Ставим заходную палатку, гонобатим каркас из жердей, промышлять некогда, поэтому бросили в устье Чилистяха короткую рвань-трехстенку - тушенку экономить нужно. Лабаз пристраиваем к огромному выворотню, фух! к вечеру первого дня табор готов на семьдесят прОцентов. Усталые, но довольные, поужинав 'фруктовой' кашей (охта-голубика вместо изюма), заползаем в тесноту палатки, я измотан 'дорогой к дому', но засыпая под гудение комаров, знаю, что завтра, завтра начнется то настоящее, настоящий переход в природу, когда ты становишься ее частью: Ночью в бок колол сучок, все болит после трудовых подвигов, но пузырь жмет, есть хочется и вообще, на том свете отоспимся! Привет комары! Встречают радостно первыми. Между кустиками ерника, метрах в трех от палатки, замер куропат, чуть дальше слышно тихое квоканье самки. Привет куропатки! Ушли пешком, недоуменно оглядываясь: Таак, похоже с голоду не помрем. Пока Лёнька кашеварит, вытягиваю из лабаза 'омегу' и, хрюкая 'лягушкой', накачиваю борта до звона, чтоб заодно проверить утечку: Плю-плю-плюх, три минуты и я в устье, берестяных 'катарок' не видно, глубина в устье небольшая: Ищу веревку, которой я привязал сеть к кусту, вот, тянем-потянем, ощущение такое, что зацепилась за корягу: первой появляется щучка килограмма на полтора, туго замотанная в дель и режу, а следом, клубком ниток и мусора с торчащим веслом хвоста, появляется ЭТО!.. Ощущение, что рыба размером с лодку, понятно, что это не так, но как ее брать, еще живую? С трудом переваливаю клубок через борт и, придавив ногами быстро-быстро гребу назад, пока рыба не очухалась. Лёнька уже приплясывает на косогоре, интересно ему: - Эгей! ПутИна, мать её!.. Тебе сеть распутывать! - Да я что хочешь тебе распутаю, только не упусти! Успокоенная вальком и выпутанная из нитей, омытая водой, щучина лежит на мелкой гальке, красиво изогнув лопату хвоста шириной в две ладони: Пороть ее и чистить нет никакого желания, хочется любоваться: Ленька, как человек практичный, сбегал за безменом и фотоаппаратом: Раздолбанный с растянутой пружиной 'кантор', зашкалило, поэтому точный вес так и не установили. Зато установили, что речная щука, особенно если питается лососевыми и сиговыми, необыкновенно вкусна. Не зависимо от возраста:
Работа - не волк, мы ее и в лесу поймаем! Наладив быт и решив вопрос с питанием (жареная рыба почти не приедается, в отличие от вареной), начинаем работать. Пока стоит погода короткими заходами обследуем долину Чилистяха, леса нет как такового, редколесье или гарь, накрутили пару эталонов по сухостою, заложили по пробе в пойменных лиственничниках вдоль Колымы и таксация, таксация: Дни убывают, ночи всё темнее, август за середину перевалил. Ходить по Каменной стороне много легче, не так мокро, выбрался на ягельник и топай до водораздела, а там по горной тундре, среди редкого кедрового стланика, за день можно километров тридцать пройти: Однако, Лёнька - практик, не дает 'разбежаться', ему мои заходы за оленями северными да баранами горными (Магадан же рядом!) ни к чему, коль рыбы вдоволь. Однако и у старых таксаторов случаются 'заскоки'. Из одной радиалки Лёнька притащил полные карманы засмоленных стланиковых шишек, а потом обжигал их в костре, лущил семечки и внимательно вглядывался в космический снимок: После притащил пару свежесрубленных лиственничных бревен и долго тесал из них плахи. Тут как бы не очень принято указывать, чем человеку заниматься, но я все же намекнул, что растопки у нас достаточно и такое количество щепок нам ни к чему: - За шишкой пойдем, парень! И он начинает просвещать меня об особенностях и целебных свойствах этого продукта, попутно продолжая нарезать ножовкой на плахах поперечные зубья и вытесывая ручки: В результате у него вышли две метровые узкие 'гладильные доски' с ручками на обоих концах: Или биты для игры в крокет: Я пока не очень представляю себе технологию, но из уст 'бывалого' все выглядит очень убедительно и доходчиво, опять же при переизбытке продукта его можно будет продать: Вобщем, через день, собравшись в короткий заход, мы выдвигаемся. Помимо таборных принадлежностей приходится тащить 'дробилку' (каждая 'деталь' килограмм по пять), и мешки, и рулон полиэтилена: Километрах в десяти на северо-восток, наискосок от Колымы, под сопками каменной стороны, лежат два озера. Сопки там высокие, обрывистые и, судя по снимку, все заросли стлаником. Вот там-то мы и разобьем временный табор: Что такое десять километров, скажете вы?! Ничто, если по асфальту: А по заболоченному ернику старой гари, под рюкзаком и пока еще жарким северным солнцем, в комарах и уже вылетевшей мошке - это я вам скажу еще то удовольствие! Шли ровно четыре часа: А как вышли к бОльшему озеру - враз забыли про усталость и мошку с комарами: Солнышко склонилось к сопке, тайга еще не осенняя, но как-то пожелтела-зазолотилась, может свет под таким углом упал, озеро почти круглое, ровный, без единой морщинки плёс, лиственницы под сопкой и пара белых-белых лебедей. Увидели нас, шеи тянут, отплыли подальше. Мы топчем заболоченный берег, чтобы встать под сопкой, там - лиственницы и ягель. Вертят головами недоверчиво, а после, на длинном разбеге, хлопая по воде простынями крыл, взлетают как два торпедоносца. Жесткие перья жужжат, солнце просвечивает, отдавая перьям золотые искры и лебеди проходят над нами настоящими жар-птицами из сказки: Не понятно только как летают и не падают, такие тушки. Провожаю их стволами - перед отъездом в лесхозе якуты нам все разъяснили про лебедей, но стрелять его - рука не поднимается: 'Ганг-ганг-ганг!-жух-жух-жух' - прокричали что-то, сделали еще круг и ушли в сторону Колымы, может на второе озеро. Выискав местечко для палатки, повыше да посуше, обустраиваем временное жилище, варим чай и кашу, рыба копченая у нас с собой, солнышко уже за сопкой, дым над водой стелется или это туман, не поймешь. Резко всхлопывая крыльями зашла на круг над озером стайка чернетей, а ружье-то у меня под рукой, а ружье-то заряженное! Прямо от костра, бью дуплетом боковых и валятся, разбрызгивая уже черную воду озерного зеркала, одна и вторая. - Вечерние омовения, таксатор! - кричит мой напарник и, в минуту раздевшись, плывет саженками к белеющим брюшками уткам: Не, я лучше с мылом и не спеша: Раздеваюсь тоже, купание - дело святое, не зависимо от погоды и усталости, гигиена тела просто жизненно необходима в нашем полном отрыве от цивилизации, больнички-то нет, чтоб чирьи-опрелости лечить: Искупавшись и ощипав утей, ложимся спать, ибо, ибо: сознание обрывается до того, как тело застегнуло молнию спальника, бессознательно ощупываю ружье и патронташ, где кедровая шишка - там медведи: Утром лезем вверх по склону, цепляясь за стланиковые сучья толщиной в руку (а некоторые и в ногу), с собой у нас только рюкзаки, мешки, ну и ружье, куда ж я без него: На вершине недолго любуемся открывшейся панорамой, можно угадать верхнее течение Ясачной, где работали в прошлом году, синие пики хребта Черского, видимость - мильён килОметров! Однако - копытить надо! Расходимся, чтоб не мешать друг другу, шишки - прорва, по три-пять в соцветии, крупная, еще засмоленная, но чешуйки уже побурели. Кедровки отчаянно переживают, видя, как наполняются наши мешки. Через неделю-другую эта шумная орава вкупе с прочей живностью, от бурундука до медведя, не оставит здесь ни зернышка - зима здесь суровая, поэтому клювом не щелкай! Руки и рукава энцефалитки все в смоле, по лицу струится пот, смывая репеллент, стараюсь собирать 'против ветра', чтоб ненавистная мошка болталась где-то сзади. Набив мешок и оттащив его к месту сбора (приметная сухостоина на голом курумнике), начинаю набивать второй. Предусмотрительно вставив его в рюкзак, а то потом не засунешь: Мой 'новый анатомический' покрывается 'боевыми' потеками смолы, стропы махрятся от задевающих их сучков и рюкзак приобретает вид вещи бывалой, проверенной трудностями. К полудню мешки полны, хочется есть и чаю и мы катимся вниз по склону, благо ноша не сильно тяжела, не камни в рюкзаках... После утиного супа приступаем к переработке первой партии, лезть в гору опять неохота. Поочередно, сменяя друг друга, перетираем шишку 'гладильными досками' на расстеленном полиэтилене, процесс нудный, требующий немалых физических затрат, но где ж ее взять, механизацию, на полевых-то!?. К вечеру у нас намолота целая гора и Лёнька обещает завтра показать мне, как отделить 'зерна от плевел'. Утор приходит со свежим ветром и лёгкой 'кучевкой' на горизонте, однако, из-за 'кучевки' тянут щупальца перистые облака и это явный 'фронт окклюзии', надо поторапливаться, пока не задождило. Еще одно восхождение, еще по два мешка на брата. И еще одно: Обед на ягельном бугре, гнус, предчувствуя перемену погоды, свирепствует, ка бы не ветер - загрызли бы... Фронт всё явственнее затягивает горизонт и мы трём шишку как сумасшедшие. Гора шелухи уже по пояс, дробилки приобрели вид до невозможности бывалый. Этакие орудия труда древних якутов, хоть в музей краеведческий: А теперь откровение от старого таксатора: Как отделить ядра от шелухи, да еще в таком объеме? Ленька раскатывает по земле весь принесенный с собой полиэтилен вдоль направления ветра (метров десять), привалив его полешками. Потом, зачерпнув котелком нашелушенной субстанции, резким взмахом бросает ее против ветра над полиэтиленом: И так раз за разом: Через полчаса я сменяю его, а он садится пить чай. Более лёгкие и парусящие чешуйки и пустосемянки падают на полиэтилен метрах в двух от метателя, а компактные, обтекаемые, тяжеленькие ядра летят метров на пять-семь, образуя ровный ковер: Их приятно пересыпать в ладонях, смолистый, чистый запах, нежная мякоть под хрупкой скорлупкой, часа два работы, наклон-взмах-наклон-взмах и куча вся отсортирована. На выходе - полный тарный мешок кедрового ореха. Испытываю глубокое чувство морального удовлетворения, ибо это - тоже добыча, промысел: Сворачиваем не спеша табор, дробилки оставляем на бугре у костровища, их место теперь тут, лет на двадцать-сорок на удивление случайно забредшим охотникам, пока не сгниют: Я тащу орех, Лёнька - весь остальной хабар. На прощание окидываем взглядом гостеприимное озеро, среди разгулявшихся волночек болтается гагара, провожает нас недовольным кырканьем: Путь домой утомителен, ветер в спину, лицо и руки все в расчёсах, мошка забирается даже в сапоги и кусает под портянками. В сумерках вывалились на табор, милый дом! Всё на месте, всё в порядке, сети завтра будем проверять, а пока - чай, копченая щука, много копченой щуки, каша с ягодой, купаться и спать! Нары из жердей с ватным спальником вместо матраса, чистый вкладыш и наволочка (подушку утиным пером я набил еще в прошлом году) - что еще нужно бродяге Севера?!
Задождило на пару дней. Лёнька извращается с бутлегерством, завел пару литров спирта и ставит настойки - на кедровых орехах целых, на орехах молотых, на охте и на голубике. Попутно мелет орех в мясорубке и варит 'колымское какао' для восстановления сил и укрепления организма - в двухлитровый котелок две кружки молотого ореха вместе с шкорлупой, сгущенка и вода. Варить на медленном огне. Напиток - 'зырный и питательный', в сырую погоду действует не хуже грога! Камералим, сидя в палатке, короткие вылазки под дождь, проверить сети, дров напилить, пожрать приготовить. Естественно, от сидения мысли всякие, начали настойки дегустировать: На орехе цельном - коньяк или виски с масляно-смолистым привкусом, на орехе молотом - ликёр 'бейлиз': А вот с 'охтовой' вышла засада: Из-за переизбытка в ягоде пектина произошла коагуляция раствора и вытрясти готовый продукт из бутылки не получилось: Пришлось пожертвовать дефицитной в тайге пластиковой 'сиськой': Едим ложками, крепость традиционная, сорок градусов плюс: Так увлеклись, что чуть всю не съели! Таак, что у нас там на улице? Дождит по-прежнему, туман, противоположный берег еле виден. Хочу спуститься набрать воды и замираю на откосе с котелком в руке: По широкой косе острова медленно вышагивает ЛОСЬ: - Лёнькаааа! - шиплю как гусь, хоть до лося метров триста, кто его знает, в туман звук расходится причудливо: Стоим уже вдвоем, лось явно несъедобный - как его взять с моим дробашом, был бы карабин: Однако, решаем попробовать. Метнувшись в палатку, выскакиваю с ружьем и в болотниках, Лёнька уже по-тихому накачивает в карбюратор бензин, лось скрылся в островных тальниках: Заквохтал 'ветерок', тихо-тихо, на малом газу, подходим к косе, вот здесь сохатый переплыл с Земляной стороны. Лёнька высаживает меня, договариваемся, что он обойдет остров с основного русла и пугнёт лося из ивняков на меня - зверь же не дурак, от опасности своим следом уходит, ага! Крадусь вдоль цепочки следов, сохач здоровый, шаг шире моего, копыта с тарелку! Лёнька, уже не таясь, на полном газу обходит остров, в тишине осеннего вечера ясно слышу, как он со скрежетом выволакивает лодку на галечник и с хрустом шагает по берегу. Лось, наверное, тоже слышит. Изготовившись, шарю глазами по ивняку, расстояние метров тридцать, ветер в лицо, где ты, лось? Дрогнули пару раз верхушки кустов и, метрах в ста от меня выскакивает сохач, огляделся и в два прыжка перемахнул протоку на наш берег. Меня, похоже, не заметил. Лёнька еще в острове, в кустах, бегу к следу, тишина, только сердце бухает. Сунулся в протоку - глубоко! Не думая ни секунды раздеваюсь и, скатав одежду с сапогами в рулон, ступаю в ледяную воду, держа ружье и патроны повыше. Выше пояса, стиснуло как ледяным охватом, скольжу наискось к течению, палец о камень зашиб, чёрт! Наконец выбрался на берег, клацая зубами от холода, обтеревшись портянкой, натягиваю робу и сапоги, где тут след!? Широкая мокрая борозда взрытой гальки, на косогоре мох и багульник, след виден четко, продираюсь сквозь частокол ольхи, шиповника, и лиственницы в обхват, видимость - ноль, но я больше слушаю. Хрустнула ветка впереди, сумерки спустились, вышел к озерку, топкие берега в ивняках. Слушаю - ничего, только дождик сеется. На противоположном берегу качнулись кусты и несъедобный сохатый мелькнул, подставив бок. Далеко. Начинаю крадучись обходить озерко, стараясь попасть в противоход. Видно плохо, мыкнул впереди пару раз как теленок, слышен стук рогов по веткам, гон сейчас: На реке взрёвывает мотор, потом, через время, слышу приглушенный туманом крик: 'Антохаааа'. Чёрт, всю дичь распугает! 'Антохххаа!' Нет, это не охота! Выхожу обратно к реке, Лёнька носится по острову, все следы уже затоптал, ищет меня: - Блин, ты как тут оказался!? Я смотрю, вода кругом глубокая, думал утоп ты! - Ага, по воде, аки по суху: Давай перевозу, чаю хочется! На таборе, раздув костер и вскипятив чаю, решаем - а на что нам этот лось сдался? Возни с ним на день - разделать, ледник копать, солить-коптить: Не, мы лучше рыбки пожарим! Лёнька в этом деле виртуоз (как я - по блинам). Нарубленная топором на ровные стейки щучина румянится на сковороде, напарник опять разливает, предаваясь воспоминаниям: 'как мы в тот сезон в Битенкёсе:' Разговор течет сам собой, облачность немного подняло, видны разрывы в тучах: Однако, погода будет! Собираем манатки, заход на день на границу с Магаданской областью, пока солнце, пока нет дождя. Вдоль крутых берегов, против быстрого течения, поднимаемся часа два, 'ветерок' - 'пишшит, но лезет!'. Желтые березы, красные рябины, лиственница зазолотилась а ольха начала чернеть. Ветер северо-запад, холодно, так что бушлат просекает. Залезли в протоку на Земляной стороне, пришвартовали лодку и, ориентируясь по снимку, идем к озерам, где старый лес. Свистят и перепархивают непуганые рябчики. Вышли на открытое место, озеро - длинная запятая, старое русло. Болтается стайка чернетей, гагары и пара снежно-белых лебедей. Молодые, еще серые, сидят в островке осоки, выставив головы на длинных шеях, настороженно следят за нами. Старые взлетели, распугав уток, заложили круг над нами, и ушли на Колыму. Странно, детей бросили: Однако, надо будет сюда вернуться с резинкой: А сейчас у нас - работа! Ходить легко, не жарко, гнуса нет. Эталоны, проба на небольшом, с футбольное поле выделе, но какие листвянки! Каждая в два обхвата, сложно представить, сколько им лет: Возраст 'моделей' пишем гипотетический: Сидя у костра и закусывая гречкой с тушняком, смотрим осень, здесь из-за ночных туманов она уже во всей красе, еще неделя - другая и полетит хвоя. Разговаривать не хочется. В голове 'прохладно и пусто', неотвратимость наступающей зимы, как предчувствие конца света: - Сиди - не сиди, а работать надо! - Лёнька выводит меня из раздумий о бренности сущего. Да, работать надо. Добиваем еще один эталон и, собравшись, топаем обратно вокруг озера. Возле лодки надо будет побросать блёсны, да на табор валить, пока не стемнело: Сквозь стремительно бегущие струи на дне виден каждый камушек, серебристая 'тоби' не спеша переваливается с боку на бок, непонятно откуда радужной молнией высверкивает ленок и прижимает блесну к гальке, рывок - и катушка скрежещет, удилище гнётся, это вам не щуки, а лосось! Штук пять от килограмма до двух, на мурцовку хватит, отчаливаем и, зорко глядя вперед, в валкой 'казанке' спешим вниз в сгущающихся сумерках: На связи Нина говорит, что собирается к нам на проверку, епть, какая проверка, осень на дворе, впрочем, наше дело маленькое: Назавтра закладываем пару образцовых эталонов поближе к палатке - негоже женщину по куширям таскать, затески ставим старательно, колья на площадках, все дела: Вылезли повсюду маслята, маленькие, скользкие. Я не большой любитель грибов, а Лёнька распихивает их по всем карманам и из-за того, что котел общий - едим кашу с грибами и грибную лапшу. Грибов такая прорва, что решаем насушить впрок, пусть маслята, одержимость собирательством стирает различия. Печку топим каждый вечер, на сушилках для одежды и на скатах - снизки грибов, под потолком - мешок ореха, передвигаться в палатке можно лишь согнувшись. На запахи даров леса пришли и обосновались на таборе два бурундука и евражка. Бурундуки наглые, вездесущие, но после того, как одного я поймал кастрюлей (и сразу отпустил - блохастый!), а второму прилетело поленом - куда-то ушли, а вот еврасий прижился. Говорят, что тундряной суслик не ведает страха - это так. Шныряет повсюду, скачет впереди тебя по тропинке, напрашиваясь на пендель, лазает в лабаз и в палатку как к себе домой, хорошо, что на стол взобраться не может. Апофеозом стала поимка евражки в развешанную для просушки новую сеть: Провозившись два дня с насадкой дели и опробовав ее на основном русле (чир в реке пошел), я развесил ее на кольях, протряся от мусора. Антураж промыслового стана и посвист ветерка в новом, еще без дыр, полотне ласкали взор и слух и тут эта наглая тварь ввалилась с разбегу точно посередине: Рухнул соседний кол, усугубив ситуацию. Таборный приживал, окончательно запутавшись, поднял отчаянный визг. Взять его голыми руками (даже в меховых рукавицах) не удавалось - желтые зубы с жутким клацаньем отсекали всякую возможность распутать сеть. Пришлось зафиксировать 'пациента' рогульками и выстригать из ячеек ножницами: Мысль 'стукнуть по башке' для анестезии даже не приходила в голову: С того дня стриженый 'ступенькой' евражка обрел-таки страх перед человеком, но с табора не ушел. А сети мы с тех пор сушить бросили - некогда стало: Витаминовна с Жорой у нас в гостях: Витаминовна наслаждается нашим бытом - конечно, после сидения в поселке река, тайга, палатка, увешанная дарами леса, 'таежный стол' (за ради праздника я проредил поголовье окрестных куропаток), рыба-грибы, ягоды-орехи, все представляет нашу жизнь как радостный пикник с обильным угощением, а Жора наслаждается настойками: Сходили на мой эталон, начальница ласково пожурила за неточность подсчета возобновления, полистала карточки таксации и авансовый отчет - всё. Для яркости впечатлений предлагаем слетать за брусникой - когда колотили шишку, обратили внимание на изобилие ягоды на западных склонах, сейчас уж дозреть должна: Выбрали по снимку местечко получше, километров двенадцать-пятнадцать вниз по Колыме и рано-рано поутру отчалили. Рёв 'вихрей', упругий ветер, на небе ни облачка, двадцать минут и мы на месте! Жорес самолично вяжет конец, вбивает в гальку дополнительный якорь - настоящий капитан! Прямо под сопкой, на небольшом ягельном плато - 'толковище' медведей. Вся площадь изрыта когтями, истоптана следами и завалена кучами сплошь из стланиковой скорлупы: М-дааа, веселое местечко: Затолкав взамен дробовых пулевые патроны, карабкаюсь вслед за Лёнькой по распадку вверх, помогая Витаминовне там, где надо. Жорес карабкается последним, погромыхивая ведром и тихо матерясь: С такой погремушкой медведей можно не бояться, но я все равно кручу головой во все стороны, а вдруг - глухарь? На самой вершине - сплошной ковер брусники по ягельнику, редкий стланик, простор и красота, ползать кверху задом нет никакого желания, но я же тоже с ведром пришел: Расходимся, чтоб друг другу не мешать. Собирать ягоду - занятие нудное, 'чисто бабское', это потом, года через два меня Лёнька приучил, что без ягоды - никуда. Я бруснику даже в суп с лосятиной сыпал, не то, что в молочную кашу: Первая треть ведра собирается быстро, вторая - с напрягом и ленцой, чтоб добрать до верха требуется сделать немалое усилие над собой. Бегаю кругами, ищу, где брусника погуще, ружье за спиной. И тут надо мной, низко-низко, медленно-медленно пролетает глухарь, косит бусинкой глаза. Ах ты ж!.. Поставив ведро и повесив рюкзак на приметный торчок, сменив патроны на дробовые, спешу вослед глухарю, но где он, может за Колыму перелетел: Сижу на нагретом солнцем ягеле, смотрю на простор Земляной стороны чуть подернутый дымкой и так мне спокойно и уходить неохота: Но, чу! Где-то внизу брякают железом по железу - это Лёнька колотит кружкой в чайник, зовет пить чай. У распадка встречаемся с Ниной, у нее полное ведро, аккуратно завязанное тряпкой, осторожно, стараясь не оскользнуться, спускаемся вниз. У протоки горит костер, Лёнька с двумя вёдрами брусники (ох, руки загребущие, лесной человек) варит чай, Жореса пока нет, ну да не страшно, он чай не пьет! После возвращения капитана, выпив чай, мы еще долго сидим и молчим, смотрим осень, бабье лето во всем его великолепии. Всё и вся пронизано солнцем, падающие с тополей листья, летящие паутинки, плывущая по воде лиственничная хвоя: После отъезда проверяющих (прощания, объятья, напутствия), мы не спеша приводим в порядок хозяйство, выпиваем, естественно, за окончание проверки и начинаем активно 'копытить'. Ибо 'готовить рыбу' - распоряжение начальства. Со щукой возиться надоело, канитель с проверкой сетей совсем не оправдана, проще за то же время нахлестать щук спиннингом в устье Чилистяха. Бочка под горячее копчение дымит почти круглосуточно, пришлось все-таки выкопать ледник. Сделали положок от мух, чтоб вялить хачирку: Ну а чира в реке попадается немного, присаливаем его в баке по чуть, а в основном - сразу съедаем: Ну и носимся короткими радиальными маршрутами, добивая объемы, возобновление там, пробы на кедровый стланик, обычная муть под конец сезона: Камеральную обработку, дешифрирование, авансовые отчеты делать совершенно некогда, осень - горячая пора. Опять сеется дождик, опять холодно. Лёнька сидит у костра, вяжет что-то из бересты, рукодельнй мужик! Мне не сидится, смазав ружье нигролом, натянув поверх бушлата брезентовый плащ, иду бродить, сперва вдоль реки, потом по гари, по мелятнику, по ивнякам в острове. Серый вечер, серая морось, черно-красные ивняки, на которых то тут, то там клочьями висят ярко-желтые листья, гор Каменной стороны не видно - мгла. Стемнеет через час, а я забрёл далёко: В тишайшей тишине слышу настороженное квохтанье куропатки, стараюсь передвигаться бесшумно, но спрессованный песок косы скрипит под сапогами. С дьявольским клёкотом взлетает куропат, бью навскидку, есть, кружатся разноцветные перья и тут повсюду из мелкого ивняка начинают вылетать, каждая по отдельности и все вместе, куропатки: Все двести штук или чуть больше: Выстелить второй раз я не смог - настолько фантастическим было зрелище. Яркие, бело-черно-коричневые с алыми бровями: Расселись где-то под сопкой, слышно квоканье отставших, подбираю свой трофей и, перезарядившись, иду искать - плевать на дождь и сумерки: Но такая стая - это вам не выводок, есть 'смотрящие' и подойти никак не получается, тем более на открытой мари: Промокнув (сухие ноги в сапогах и талия), разворачиваю стопы в сторну табора, идти, понятно, легче вдоль реки, в огромном ивняковом острове вижу мелькнувшее белое пятно, замираю и по полшажка, смещаюсь, чтоб открыть обзор: Сидит, заяц, прядает ушами, сам еще серый, только уши и гачи снежно-белые, метров пятьдесят, у меня в обоих стволах 'тройка': Навожу по ушам, в мороси и тумане грохнуло глухо и заяц кувырнулся, засучив лапами: Не успел сделать шаг, смотрю - сидит! Ах ты ж! Бью вторым из чока 'по ушам' и, перезаряжаясь на ходу, бегу сквозь ивняки, чтоб не дать уйти подранку, раз такой живучий: Лежат оба-два на засыпанном красно-желтыми ивовыми листьями серо-черном песке косы: Нормально так ружье выстрелило: Спустив зайчишкам пузыри, захлёстываю тороками и спешно выбираюсь на берег, пока еще видно, пока глаза не выхлестал: На таборе полыхает костер, рядом с 'казанкой' припаркован 'крым' - у нас гости: Якутята Лёха и Серега, стоят под скалой, где мы бруснику колотили, рыбачат: 'Однако, давно вас наблюдаем!' Вот заехали на огонёк. Вообще-то на реке не очень принято заезжать в гости без приглашения, поэтому старый таксатор Маслов всегда говорил: вставай подальше от поселка (рядом с поселком правило 'неприкосновенности' не действует), а то замучают гости: На реке, вдали, все идут мимо, если сам не махнёшь рукой или чайником - это официальное приглашение. Пьем чай, пьем спирт, копченую щуку якуты не едят: 'мы щукой собак кормим', Лёха вскрывает своим ножом банки со сгущенкой и тушенкой, нож - настоящий, якутский, выкованный из 'космической' стали. Прошу посмотреть - мы же как никак тоже аэроКОСМИЧЕСКАЯ экспедиция: Деревянная, черная от жира и грязи ручка и белый-белый, как полированный алюминий, узкий клинок: Судя по весу - алюминий: Я такого никогда не видел, Лёха врёт, что нашли в тайге какую-то деталь от НЛО, вот ножей и наделали: После банок нож подбривает запястье: Я поражен, но выпито еще недостаточно для начала меновой торговли: Спирт, разговоры про лосей и рыбу: Разошлись гости далеко заполночь, договорившись, что завтра, чуть свет, приедут большим числом и с собаками, искать 'моего' лося: Ага, он прямо там стоит и ждет: Рано-рано, ярко-ярко, солнце светит так, что глазам больно, зазимок был ночью, вся тайга в инее, чайник замерз: Якутская флотилия, ощетинившись ружьями, в составе двух 'крымов' паркуется к берегу. Охотников общим счетом шесть, включая меня, две собаки непонятных кровей и мальчик лет десяти. Мальчик в своем ватном комбинезоне и перешитом с взрослого бушлате выглядит как медвежонок и передвигается так же изящно: Как он будет ходить по мари - непонятно: Ставим два чайника. Лёнька безоружный, поэтому таскаться с собаками не идет. Загружаемся все в 'крымы', причаливаем к следу десятидневной давности и, 'набросив собак' углубляемся в дебри. Собаки мелькают то тут, то там, взлаивают, раскапывают кочки - весело им. Нам тоже весело, погода 'звонкая', идти легко, замёрзшая трава хрустит под ногами, мы, растянувшись широкой цепью, прочесываем пойму, старую гарь, на открытых местах я подолгу осматриваю пространства в монокуляр, эх, на сопку бы залезть - средь облетевших кустов лося хорошо видно: Сходимся, обсуждаем работу собак, повадки лося, день замечательный, я - на охоте и плевать на результат. Солнце припекает, чайный припас у меня в рюкзаке, запалили костер, мужики раскуриваются, мальчик, как был в своем комбинезоне, завалился под куст и заснул: Север: Пьем чай со сгущенным молоком, будим мальчика и выдвигаемся дальше. Собаки уже устали, сбили лапы и челночат только для виду. Солнце клонится к сопке, индейское лето застыло в безветрии с нитями паутины, вылетела мошка. Выходим к реке и гуськом тянемся вдоль уреза воды к оставленным где-то там лодкам. Остров с зарослями ольхи и шиповника непролазен, вековые листвянки местами повалены сикось-накось. - Однако, в таких местах медведь на зиму ложится! - молвит Серега: И тут впереди взрёвывают дурниной собаки, 'тах-тах-тах-тах!' частит выстрелами 'эмцэшка' Лёхи, крик и гвалт и медведь черным шаром плюхается в воду и, отфыркиваясь, плывёт наискось на Земляную сторону! Вкладываюсь, уже далеко, медвежья башка меньше бронзовой мушки: - Не стреляй, утонет все равно! - это Лёха: Стоим и смотрим, как медведь переплывает Колыму, русло здесь шириной метров двести, цапанул берег, взлетел на откос и нет его: Все возбуждены, лица светятся радостью, даже мальчик проснулся. Неважно, что без добычи, зато видели ЗВЕРЯ! Собаки жалобно визжат и лают на пустой уже берег. На таборе Лёнька наварил ведерный котел зайчатины с горохом, водку на этот раз принесли якуты, тост 'за охоту', кормление Байаная, враки, правда, вымысел, споры: До салюта звездному небу дело не дошло, спирт выставлять мы не стали, гости отчалили в полной темноте: Стоим с Лёнькой на пристани, любуемся переливами первой в этом году 'полярки': Загрузив в 'казанку' бензин, 'омегу', чайный припас отправляюсь на день вверх по Колыме на 'то самое' кормовое озеро, запас патронов карман не трёт: День солнечный и безветренный, 'индейское лето' во всей красе, по реке лиственничная хвоя плывет ковром, разрываемым всплесками кормящихся хариусов. Звенит мотор, плюется синим дымом: Ориентируясь по снимку, захожу в протоку и швартуюсь у приметного завала. Тропочку по которой шли в прошлый раз просто так не найдёшь, но заблудиться тут негде, вот лиственничная грива с рябчиками, но я не стреляю, чтоб раньше времени шороху на озере не навести: Выхожу на марь, обозреваю плес в окуляр. Рядом с 'моим' берегом болтается стайка чернетей, голов двадцать-тридцать - молодцы, соображают, где кормиться: Просто так их не взять, берег открытый. Свалив на тропе рюкзак, проверив патронташ и рассыпав в карманы пару десятков патронов, начинаю подползать по мари, стараясь, насколько это возможно, не замочиться: От кочки к кочке, прячась за ерниковыми кустиками, полчаса, сорок минут, я уже метрах в двадцати от уреза, уток не вижу, но надеюсь, что они не уплыли. Последний 'рывок' и я аккуратно выглядываю - здесь все: Привстав на колено выцеливаю ближайшую кучку и дождавшись, когда сплывутся поплотнее, бью, мгновенно перенеся стволы на площадь с максимальной концентрацией начавших разбег чернетей, бью второй раз с поводкой, хотя, зачем? Поднялись, заходят на круг, присев, заталкиваю в стволы патроны и маню в кулак. Дуплет по пролетающим, две валятся комом, третья планирует по пологой траектории и тыкается в берег: Качаются на волнах, раз, два, три, ладно, потом сочту, вон одна подранком ухлопать в траву пытается, БУХ! Всё: Лебеди выплыли из-за островка и от греха подальше, на другой конец озера ушли. Однако, надо лодку надувать, сто процентов есть еще подранки, да и озеро присадистое, должны вернуться, край - вечёрки дождусь, вниз как-нибудь и в темноте спуститься можно: Накачав 'омегу' приступаю к сбору 'урожая'. Девять тяжелых осенних морянок на чистом, двух нашел по прибрежной осоке - хорошо ружье выстрелило! Ну, а дальше - дело знакомое, нырковая утка, особенно одиночная, здесь на северах больше полагается на свое умение нырять, чем на умение летать: Поэтому, если преследовать их не торопясь, не сильно высовываясь и не размахивая веслами, желательно по ветру - можно подойти на дистанцию выстрела, опять же взлетает она всегда против ветра, то есть тебе навстречу: Тут уж не зевай! Самое трудное - высидеть согнувшись в колыхающейся под 'пятой точкой' лодке весь холодный и ветреный день. Однако, нечастые одиночные выстрелы и дуплеты и их результат оживляют процесс и подстёгивают азарт. Плаваю туда-сюда неспешно, потом чаевничаю на мысу, смотрю на резвящихся гагар, потом снова плаваю. Время остановилось, если бы не перемещение солнца, я бы подумал, что попал в рай - ни мыслей, ни забот, только светлая радость от окружающей меня красоты и сознание, что я на охоте: Вслед за садящимся за сопку раскалённым эллипсом солнца топаю по лишайниковой гриве. В рюкзаке моем непросушенная лодка и ДВАДЦАТЬ чернетей и гоголей: Двадцать: На валежину вскакивает рябчик и разражается нехитрой песенкой. БУХ! Теперь 'двадцать одно': Понятно, что озорство, но удержаться не смог. Лодка на месте, чай пить некогда, натянув поверх бушлата плащ и спасжилет, спешу скорее вниз, на табор, туда, где горит костер, топится печка, где ДОМ: Лёнька помогает разгружать лодку, восторженно слушает мой хвастливый рассказ, считает утей. Сваливаем добычу в бочку-коптильню - обрабатывать будем завтра. Над головой, от сопки до сопки, во все небо полыхает полярка: Радиосвязь в такие вечера настолько причудлива, что мы четко слышим Володю, сидящего чуть не за шестьсот километров от нас:. 21 сентября Ветер завывает в голых ветвях. Тайга за один день из золотисто-рыжей стала черно-белой. Снежинки летят по ветру горизонтально, растянувшись словно сопли. Под окном палатки намело сугроб. Снега в тайге уже выше щиколоток и он продолжает падать, налипая на полотнище палатки. Раз в полчаса приходится его стряхивать, иначе крыша угрожающе провисает. Печка гудит как турбина и вся колышется в жарком мареве. По трубе изредка пробегают искры. Хорошо, что о топливе позаботились заранее. В палатке жарко и влажно. ': с Москва-Тур на 'боинге' в Египет:' ': температура воздуха в Хургаде, Дубае и Шардже плюс двадцать пять градусов, температура воды - плюс двадцать девять:' Приемник хрипит и визжит в шквале помех, ветра и снега. 22 сентября ':на курортах Крыма:' ':на Ривьеру с Москва-Тур:' Завтракаем у костра, повернувшись спиной к ветру. Снег барабанит по капюшону, залетает в тарелку. Рыба из-за ветра снаружи пригорела, а внутри сырая, пружинит на зубах, зато какао из кедрового ореха удалось на славу. Нам надоело стряхивать снег с палатки, решаем натянуть полиэтиленовый тент. Ветер рвёт пленку из рук, она неистово хлобыщет подобно гигантскому серебристому флагу. Теперь снежные заряды налетают с треском пулеметных очередей. Чайник на печке бренчит крышкой и плюется кипятком. Палатка просохла и баня превращается в сауну. Пьем чай, сняв рубахи, а по ногам тянет холодом. ':на Ривьеру с:' ':розовый фламинго:' ':температура воды у побережья плюс:' 23 сентября Для того, чтобы вылезти из спальника требуется немало мужества. Печка остыла уже к полуночи и палатка напоминает ледник, не хватает только инея и сосулек. Хорошо хоть с потолка не капает! Подъем происходит в несколько этапов. Влезаешь в заколевшие кирзачи и, ежась от секущих голое тело снежинок, справляешь на улице малую нужду. Спальник еще хранит тепло. Пара минут, чтоб отогреться. Теперь печка. Спички, береста, тополевая щепа приготовлены с вечера. Запихиваешь в загудевшую печку пару лиственничных чурок и - снова в спальник. Через десять минут перестает идти пар изо рта и развешенные у печки штаны и тельник уже не кажутся противно-волглыми. Крепкий чай и вчерашняя каша на молоке. ':в Москве и области сохранится сухая, теплая погода:' ':с Москва-Тур:' ':на курортах Хургада:' ':ласковое море:' Облачность немного подняло и снег уже не летит сплошной завесой. В стремительно несущихся тучах появляются голубые разрывы. Там, наверху, солнце. По сопкам с черными треугольниками каменистых осыпей и черной щетиной лиственниц на фоне снега, вдруг пробегают солнечные лучи. Изумрудно сияют пятна кедрового стланика. Река с гуляющими по плесу беляками вобрала в себя всю синь и холод сентябрьского неба. Полиэтилен на палатке хлопает как парус, поскрипывает каркас. Налетает новый снежный заряд, ветер уже не воет, он свистит как свихнувшийся Соловей-разбойник. 24 сентября Доделываю начатый вчера туес, чищу и смазываю ружье, дописываю начатый вчера авансовый отчет. Приемник при последнем издыхании. ':на Ривьере:' Ну все, хватит! Надо проверить сеть. Она стоит уже четвертый день и, несмотря на то, что на реке забереги, рыба может протухнуть. Вода за эти дни упала почти на метр, 'казанка' обсохла и валяется на боку. Идем по пляжу навстречу ветру и снегу. Сеть тоже обсохла, метров пять на берегу, занесены снегом и илом. Дно здесь чистое, поэтому мы не спускаем лодку, а взявшись за тетивы, вытягиваем сеть волоком вместе с грузами и попавшей рыбой. Рыбы много, сиги, щуки,самая крупная килограмма на четыре. Сеть моментально смерзается, поэтому, чтобы выпутать рыбу, приходится опускать сеть в воду, чтоб оттаяла. Руки красные, как лапы у городских голубей, пальцы совсем не гнутся, из носу льет ручьем. - Ну что, вызрел? - кричит мне через ветер и снег Лёнька, - это же колымская Еврьея! 'Не Еврея, а Ривьера! Черт!' Бегу по пляжу, двести метров туда, двести обратно. Снег сечет лицо как холодный и мокрый веник. Наконец согреваются ноги, закованные в резину болотных сапог, пальцы на руках гнутся и перестают болеть. Я запыхался, по спине бегут струйки пота. В сеть попали две утки - турпан и поганка. Выпутываем их и бросаем в бак с рыбой - они тоже пойдут в котел. Тридцатилитровый эмалированный бак полон и неимоверно тяжел. Бросаем сеть на берегу и, схватив бак за ручки, бежим мелкими шажками к табору. Ветер и снег подгоняют нас в спину. 'Шанхай и Хургада, Париж и Каховка:' - напеваю я про себя, стараясь не думать о том, что нам еще предстоит пластать и солить эту рыбу. На реке ревут моторы, самих лодок сквозь поток снежинок не видно. Кому-то очень приспичило, раз плывут в такую погоду. По корке наста семенит мышь, оставляя ровную строчку следов. Из-под коряги выскакивает горностай и в два прыжка настигает ее. У лабаза вертится кукша. Над нами опять разрывы в тучах и синее небо. Завтра будет солнце. Тиркытир.
ГЛАВА-ВОСПОМИНАНИЕ Хуже всего бывает по ночам, когда бессонница и яркий свет и старая собака смотрит в лицо внимательными бельмастыми глазами и телефон молчит. Сухой кашель душит меня, я иду на кухню, чтобы согреть чай. За окном по бескрайнему морю московского асфальта шелестит октябрьский дождь и то, что было неделю назад, кажется далеким прошлым: 'Эррек-эрк-эрреке-пакау-пакау-пакау' - солнце еще не взошло, а куропатки уже затеяли возню на горельнике и разбудили меня своим сатанинским хохотом. Сегодня мы выезжаем с участка и теперь будить по утрам меня будет не милый сердцу хохот радующихся солнцу куропаток, а будильник. Выскальзываю из спальника и, спустив с нар ноги, наступаю на что-то мягкое. Дядя Жора. Вчера под вечер он приплыл к нам на своей 'коломбине' пьяный и замерзший до последней возможности. Когда мы вытаскивали его из лодки, он лишь вяло шевелился как проспиртованная осенняя муха и нечленораздельно ругался. А теперь вот он, спит на полу на оленьей шкуре, укрытый двумя одеялами, трупных пятен на лице не видно, авось оклемается. На соседних нарах храпит во все завертки Леня. Выскакиваю на улицу, огого!, с добрым утром, куропатки! Птицы пулями срываются с лиственничных выворотней и сразу пропадают за деревьями. Небо высокое, белесое, зенит в мелких каракулевых завитушках. Тайга покрыта инеем, солнце только показало лучи из-за сопки - весь мир как рождественская открытка. Хватаю тройку заиндевевших лиственничных поленьев и - обратно в палатку. Лязгая зубами от холода, вожусь с растопкой. Наконец-то печка загудела, и я поочередно грею руки, ноги, штаны, тельняшку. Завозился на нарах напарник, и, слезая, тоже наступил на дядю Жору. Толкаясь в тесноте нашего брезентового домика, одеваемся, Сворачиваю и запихиваю в чехол спальник. Теперь - умываться. Громыхая пустым чайником, скатываюсь к воде по обледенелым ступеням, продолбленным в обрыве. На реке заберег шириной метров пять. Пробив каблуком лед, плещусь обжигающе холодной водой: 'Ом мане падме хум!'. Дальние горы как на картинах Рериха - синие, розовые, белые, недосягаемые и прекрасные. Зачерпнув в чайник воды, карабкаюсь на обрыв, на 'пищеблоке' уже пылает костер. Торопливо завтракаем вчерашней жареной щукой, пьем чай. - Ну, я поплыл!? - Давай, - ответил, ковыряясь в зубах, Лёнька, - только не утони. Расклад простой: у Жореса два спаренных 'Вихря', а у меня восьмисильный 'Ветерок'. Плыть предстоит около ста тридцати километров, правда вниз по течению. Вчера решили, что я погоню нашу дюральку порожняком, а Жора заберет весь бутор и Лёню. Вещи все упакованы, осталось снять палатку с печкой и убрать посуду. Этим сейчас и займутся 'спаршшики', пока я буду уходить в отрыв. Заталкиваю в рюкзак спальный мешок (мало ли где придется ночевать), иду к лодкам. Рядом с Жориной 'коломбиной' вмерзла в лед наша узкая, без 'бугулей', 'Казанка'. Поставленная с вечера сеть тоже подо льдом , сквозь его прозрачный панцирь белеет рыбье брюхо. Наверно щука, придется Лёне повозиться. Звонко хрустнув 'Казанка' отламывается от ледяного припая, когда я залезаю в нее. Пристраиваю вещи в лодке, здесь же лежит чайник с кружкой, заварка и банка сгущенки - неожиданности не застанут нас врасплох! Бачок залит под пробочку еще вчера, запасная канистра с бензином на месте, вроде все, можно заводиться. Снимаю колпак с мотора, вежливо здороваюсь с ним (тяжелые последствия четырехмесячного пребывания в тайге). Эта каракатица из стали и дюраля любит выпить, поэтому я качаю ручным насосом бензин до тех пор, пока он не начинает капать из карбюратора. Дроссель перекрыт, 'полный газ', мотузок накручен на маховик, ну, Господи благослови, дернули! Тишина. После второго рывка мотор выплюнул в воду облако сизого дыма. Ага, теперь откроем заслонку, рывок - и тишины как не бывало. Мотор взревывает, быстро убираю газ и он кудахчет на холостых оборотах. Начало неплохое. Отпихиваюсь веслом, лодка словно 'Челюскин' дробит ледяной закраек. На берегу появляется непохмеленный Жора, что-то говорит мне, но я уже на открытой воде, мотор тарахтит и он машет рукой. Стелю на банкетку кусок оленьей шкуры, ноги укутываю плащом, на руках мохнатки. Все. Прощай наш табор. Клацнула зубьями шестеренок включенная передача и лодка, ускоряясь режет гладкое зеркало плеса. Догоняй дядя Жора! Течения в нашем рукаве почти нет, вода гладкая как стекло и вязкая на вид. Два пенных уса за кормой дробят это стекло, разбегаются волнами и отражения заснеженных лиственниц кивают мне вслед. Сопка, на которой мы собирали стланиковую шишку , похожа на спящего носорога, припорошенного снегом. На перекате, среди мелких, злых волночек, коряжкой чернеет гагара. Если направить нос лодки на нее, она не выдержит и взлетит и тогда ее можно достать 'нолёвкой' в угон, под перо, получив котел почти несъедобного, пахнущего рыбой мяса. Но сколько их было съедено в пеших заходах: Замерев, проскакиваю слив, слева и справа желтеет дно переката, но нет, не зацепился. И сразу лодку подхватывает могучее течение Колымы, скорость сразу увеличивается. День начинается замечательный, солнце, сопки в снегу, туман над Земляной стороной и ноги еще не успели застыть. Хочется петь. Иду четко по створам, река - мой союзник. Через два поворота - перекат Солнечный. Здесь стоят табором якутские ребята с которыми всю последнюю неделю мы гоняли лося. Над двухсотметровым серо-коричневым обрывом курчавится изумрудно-зеленая шапка кедрового стланика, а внизу прилепились ярко-красные палатки. У берега стоят два 'Крыма', качаются на волнах белые поплавки сетей. Кто-то , то ли Лёха, то ли Серёга, возится у костра. Машу ему рукой и, пропрыгав на бурунах, проскакиваю перекат. Высоко в синем небе вдоль обрыва летит глухарь, машет учащенно кургузыми крыльями. А только я иду быстрее. Засмотрелся на глухаря и прозевал мель. Мотор вдруг подпрыгивает на шарнире, нога скрежещет по камням. Резко сбрасываю газ и каракатица глохнет. Дааа, воды в реке совсем не осталось, а ведь шел четко по фарватеру, может самую малость уклонился. Не позавидуешь здешним речникам. К счастью винт не пострадал и я вновь запускаю 'Ветерка' с пол-оборота. Притопываю начинающими стынуть ногами, ерзаю на банкетке, но это мало помогает. Ветер гонит с Земляной стороны на реку обрывки ночного тумана и я временами ныряю в серую, холодную мглу, где нет ничего, кроме текущей воды за бортом и пенья мотора. Я один на реке, один в этом мире, один посреди этой красоты. Широченный плес тянется километров на пять, правый берег круто опускается в воду причудливыми уступами и лиственницы на склоне корявые, как деревья на японских гравюрах. А над выпуклым зеркалом воды дрожат, как в полуденном зное, как миражи над летним шоссе, острые пики хребта Черского. Пленка в фотоаппарате закончилась неделю назад, но я не жалею, снимать эту красоту бессмысленно, пытаться обратить ее в слова - тоже, можно лишь смотреть, впитывать в себя и хранить где-то там, внутри, рядом с душой: Однако, ну и холод, уже и душа начала мелко дрожать от этой сентябрьской стыни: А ведь всего две недели назад жара была просто убийственной , она была такой, что я, найдя в тальниках куропачий выводок и сделав три дуплета по вылетающим одна за другой там и сям птицам, не убил ни одной, солнце плавило мозги и вокруг раскалённых стволов струился раскалённый воздух, сбивая прицел и, раздосадованный, я выбрался к затону из этих тальников, весь в мельчайшей, душистой, похожей на пудру пыли, и долго пил, опустив лицо в воду: А потом, глянул в затон и обалдел. То, что я поначалу принял за коряги, лежащие на мелком песчаном дне, было рыбой. Щуки, большие и маленькие, стояли чуть ли не рядами в прогретой сентябрьской воде и я пробежал по этой адской жаре полтора километра до лодки, чтобы взять спиннинг и, оставив в лодке ружье, тоже бегом, вернулся. Это были незабываемые полчаса щучьей потехи! Несмотря на жару, щуки бились отчаянно, из-за малой глубины давали свечки, и я никак не мог остановиться. Наконец, когда на прибрежном песке уже возилось штук десять сордонов от двух кило и больше, я сказал себе: хватит. Последний заброс и ухожу. И на этом последнем забросе спиннер схватила такая акула, что. не выдержав, сломалась вершинка спиннинга, и мне пришлось выдирать мамку напролом, надеясь только на прочность лески. Связка получилась настолько увесистой, что к лодке рыбу пришлось тащить волоком: Проплывают мимо заснеженные берега, громадные завалы из брёвен, мрачные пойменные тополёвники и лиственничники с непролазными дебрями подлеска, черные чстоколы ивняков и ольховников, изредка мелькнет на коренном берегу балок или зимовьюшка. Красиво проскакиваю между качающимся в в бурунах лиственничным торчком и коренным берегом, течение выносит меня на широкий разлив, слева старица, и там, на спокойной воде, сидят так густо, что кажется и не взлететь им, утки. Чернеть, шилохвости, морянки. Сотня, две? Иэх! Сюда бы надежную 'эмцэшку' с полным магазином! А впрочем, и с двустволкой здесь можно навести порядочного шороху (как-то раз я почти час полз по мари, подбираясь к стае кормящихся чернетей, зато с двух выстрелов положил девять штук :) Наконец, придя в себя от неожиданности, вся эта масса птиц срывается с места и после короткого разбега поднимается в воздух, одновременно разбиваясь на стайки. Некоторые из них, развернувшись в дальнем конце старицы, проходят у меня над головой. Воздух шипит под утиными крыльями, мелькают белые брюшки , и я подпрыгиваю на банкетке от холода и возбуждения. Однако, скоро устье Шаманихи. Где-то здесь, на одном из островов, мы ночевали в начале августа, когда забрасывались на участок. Ночь можно было назвать белой с большой натяжкой, и мы решили не рисковать, поднимаясь на груженой лодке по незнакомому руслу. Ночь провели у костра, раскатав спальники прямо на гальке, слушая, как потрескивает и сыплет искрами плавник, глядя на пламя и потягивая крепчайший чаек. А под утро пал такой туман, что пролетающих над самой головой уток не было видно, а слышалось только посвистывание крыльев. Мы варили кашу, завтракали, а когда стал виден другой берег, пошли вверх. Солнце разогнало туман, умытая утренней росой тайга заискрилась и заиграла. И нам было так хорошо, так мы радовались, что все позади, и город, и начальство, а мотор пел и с каждым оборотом винта уносил нас все дальше от проблем житейских и финансовых в мир, где есть тайга и любимая работа, и тишина, и ходят лоси. И мы зачерпывали прямо на ходу воду эмалированной кружкой и разводили в большой пластиковой бутылке спирт и пили его теплым и закусывали холодной тушенкой и хлебом, а вокруг нас были сопки и небо, и солнце и стремительная вода за бортом. А потом мы пристали к берегу по-нужде (упаси вас Бог справлять нужду в воду, хуже приметы нет) и еще до того, как вылезли из лодки, увидели, нет, сначала почувствовали запах, а потом увидели заросли черной колымской смородины - охты. Забыв о своей нужде, мы как два медведя паслись, запихивая в рот сизо-бурые, еще недозрелые, но такие вкусные ягоды. А когда от оскомины свело челюсти, мы набили ягодой большой котелок, впрок, про запас. Глупые, сколько ее, охты этой, было потом рядом с нашим табором, но кто тогда об этом знал! Да, воспоминания, воспоминания: А бензина-то почти совсем не осталось - плещется на самом дне бачка. Выискиваю взглядом удобное место и, направив лодку к маленькой бухточке у огромного завала, ловко пристаю, заглушив мотор у самого берега. Белая скатерть заснеженной косы вся испещрена заячьими следами. Ушастики наконец-то привыкли к снегу и устроили ночью танцы, благо площадка ровная и не тесно. Пару минут смотрю как зачарованный на путаницу следов, и, словно очнувшись, вытаскиваю лодку подальше на берег захлестнув фал за торчащий из завала балан, распаковываю ружье. Патронов всего шесть штук, дробь - единица, как знал, не стал вчера расстреливать по куропаткам. Ну, где? Пожалуй, вернее всего там, в мелком ивняке, где кончается завал. Иду, похрустывая снежком, ружье удобно лежит на сгибе локтя, солнце в спину и жизнь прекрасна. А вот и он, не выдержал и сорвался метров за семьдесят, промелькал белым, белее снега пятном и скрылся в ивняке. Нда. Надо плыть, сентябрьский день короток, с другой стороны, это последний день и, может быть последний заяц. К черту, решительно направляюсь: по заячьему малику, стараясь не шуметь, и зорко поглядывая вокруг: : Я иду за ним уже минут двадцать. Остров не очень большой, но весь в завалах и зарослях кустарниковой ивы. Чистые места заяц пересекает длинными прыжками, а в ивняках начинает кружить, сдваивать и всячески пытается обмануть меня. В тени ивняков снег сухой и лишь слегка шуршит под сапогами. Заячий малик утыкается в завал и исчезает между бревнами. Так. Лезть в заколевших болотниках по заснеженным бревнам - занятие небезопасное, но другого пути нет. Закинув ружъе за спину, осторожно карабкаюсь на это нагромождение стволов, не стесняясь помогать себе руками. Как бурундук, елы-палы! Стоя на бревне, заношу ногу, чтобы перешагнуть через последний выворотень и в этот момент из-под него выскакивает заяц. Скачет коротким скоком , как-то сгорбившись , по дуге через поляну, кося на меня своим круглым ночным глазом и мех его, на фоне снега, кажется голубым. Балансируя на бревне, тащу из-за спины двустволку, выцеливать некогда, заяц вот-вот скроется в ивняке. Приклад больно бьет в щеку, ноги скользят по бревну и я проваливаюсь куда-то в щель. Ноги целы, руки тоже. Ружье. Уронив на снег дымящуюся гильзу, перезаряжаю горизонталку и, перевалившись через бревно, иду туда, где на исчерченном дробинами снегу, умирая, сучит ногами мой заяц. Недоумение в глазах, на мордочке капли крови. Снимаю с ружья погон и, захлестнув заячьи лапы, вешаю дряблое тельце через плечо. Чертовски стынут ноги. Где-то моя лодка? Сориентировавшись по солнцу, ломлюсь сквозь ивняк как носорог, ну не петлять же назад своим следом! Выйдя к 'Казанке', перематываю на ноги сухие портянки, в которые было запаковано ружье, заливаю из канистры бачок. Очень хочется чаю, но цигель, цигель, солнца уже много, надо плыть. Теперь мне пилить без остановки, пока не кончится бензин, а там и чаю напьюсь, пока буду ждать Жору с Лёнькой. И снова поет мотор, удары волн и радужные брызги. Горы кончились, река течет по равнине и берега скучны - черно-белая мешанина из древесных стволов и подлеска на снегу. О чем я думаю, что чувствую? Река отвлекает внимание. Перекаты. Завалы и мели не дают расслабиться и бездумно наслаждаться одиночеством. За что я люблю Север, так это за абсолютный внутренний покой при самой, что ни на есть кипучей внешней деятельности. Здешняя жизнь отличается полным отсутствием регламента, времени, чтобы посидеть, отрешенно глядя в пламя костра, на красивый закат или бегущую воду остается совсем немного, медитировать некогда, но именно здесь душа достигает гармонии с окружающим миром и сама с собой. Почему, не знаю. Может быть дело в свободе выбора. Я голоден, я замерзаю, управляя дребезжащей дюралькой, спина и ноги ноют от усталости, но я абсолютно счастлив, потому, что могу в любой момент сказать 'хватит' и вылезти на берег. О-па! Никакая это не коряга, а лось, сохатый! Газу, газу, эх, жалко винт стоит не скоростной, да ладно, догоню, плес широченный, а он только до середины доплыл. Огромная ушастая голова, лопаты рогов со светлыми отростками, завихрения воды позади жирной холки. Делаю вокруг него круг, другой, не отворачивает, прёт прямо поперек течения к берегу. Жаль в фотоаппарате плёнки нет. Вот так якутские ребята бьют лосей. Караулят на реке две недели, три, зато стреляют в воде, в упор и по месту, а после зацепят фалом и оттащат на косу шкурить и разделывать. Не то, что мы, убили в болоте, а после целую неделю таскали мясо на табор за семь километров, да по мари. Лось цокает копытами по дну, резко вырастает и, разбрызгивая воду и мелкие камешки, бежит к ивняку. Останавливается на белом листе косы, черная громадина со светлыми ногами, смотрит. Удивительно, как плавно и величественно он поворачивает свою голову, как несет ее во время бега, словно не замечая пудовых рогов, будто эквилибрист со стаканом воды на макушке. Все. Только хрустнул сучек в лесу, да черная борозда следа: Азарт прошел, сидеть неподвижно нет никаких сил. Тело застыло, пузырь жмет неимоверно и хотя в бачке не меньше двух литров бензина, решаю остановиться и попить чаю. Где-то тут должен быть перекат, на котором весной на мель сел обстановочник. Вот дойду до него и затаборюсь. Пара поворотов русла и вот он, лежит на боку, стекла повыбиты, корпус затянут песком. Жалко. Спускаюсь ниже и пристаю к широкой косе. Русло здесь одно, мимо меня спарщики не проскочат. Перво-наперво - костер. С дровами проблем нет, завал огромен, можно отапливать всю зиму небольшой поселок: : Где-то рядом гомонят лебеди, от развешенных на солнце портянок поднимается пар. Река позванивает мелкими льдинками на заберегах. Сидеть у костра и хлебать крепчайший чаек со сгущенкой чертовски приятно. Солнце греет ласково, будто прощаясь, я ощущаю его тепло голыми пятками, лицом, руками. Лебединый гвалт слышен все сильнее, впечатление такое, будто птицы совсем рядом. Оборачиваюсь, да так и застываю с поднятой кружкой в руке. Нет. Сотенные стаи уток я видел, весенние косяки гусей над подмосковными полями тоже впечатляли, но чтобы лебедь, птица из книжек, из сказок? Таким количеством? 'Не стреляйте белых лебедей': бормочу про себя и пытаюсь прикинуть сколько их в этом косяке. Выставив вперед руку с чайной ложкой, считаю лебедей уложившихся на черенке, а потом этим черенком отбиваю по неровно колыхающейся ленте дюжины. М-да. Не меньше трёх с половиной сотен. Молодые еще со стальным отливом, а старые, чуть не в полтора раза крупнее, нет, просто толще, массивнее и перо у них желтоватое в лучах солнца. Ну? Кто еще видел такое? Где еще увидишь такие белые сопки и такие бурые лиственницы и такое Небо голубое, без единого облачка и Реку, а над всем этим Солнце, и лебеди летят таким косяком, что жужжание воздуха в жестких перьях доносится как шум морского прибоя. В шорох лебединых крыл вплетается еще какой-то звук. Из-за поворота реки, далеко, за километр от меня, выскакивает светлое пятно на двух расходящихся бурунах, будто парящее над стеклянной гладью плеса. 'У-а-ау-ауа-уау-уонг': ревут спаренные 'Вихри'. Вот он, наш скоростной, несравненный дядя Жора, прётся по фарватеру в радужных брызгах, реве моторов и магнитофонных динамиков: 'Не ходи к нему на встречу, не ходи-и-и-и:' Вот так надо, с шиком и на скорости. 'Коломбина' тыкается перегруженным носом в берег и спарщики неловко выкарабкиваются из кучи барахла, которым с верхом набита лодка. Лёнька похож на пугало, из-под телогрейки торчит рваный брезентовый плащ, поверх телогрейки надет красный спасательный жилет, на голове облезлая кроличья шапка. На Жоре наряд приблизительно такой же, толькро вместо шапки - кепка. - Доробо, таксатор, жрать будешь? - приветствует меня Лёнька. - Ну ты быстро плаваешь, - это Жорес. - Стараемся, - отвечаю, - а чего у вас там? - Да вот, баландайку из куропаток варили. - А, ну давай, а то неизвестно, когда еще поесть придется. А сеть-то сняли? - Рыбы, как грязи, выпутывать замучались, - Лёнька пинает ногой эмалированный бак, торчащий из груды мешков. Куропачий суп с лапшей застыл, на зубах похрустывают льдинки. Ставим еще один чайник. - Лебедей-то видели? - спрашиваю. - Да, ну какая же прорва их! Гляди, вон еще косяк прется! Чуть подальше и чуть поменьше числом, стая мерно взмахивает крылами, идя на юг, левее солнца. - А я зайца грохнул. - Во, класс, вечером сварим, да под водочку: - Погоди, поплюй, еще доплыть надо. - Да-да, давайте уже, - это Жорес, он чай не пьет, поэтому наша задержка в пути ему как нож в печенку, - поплыли скорее, а то солнце сядет, я обстановку не увижу. Гасим костер, убираем посуду, я заливаю из Жориной канистры бензин. Оттолкнувшись от берега Жора попеременно дергает стартеры, а течение медленно сносит их лодку. Лёнька, скрипя уключинами, пытается удержать ее носом по течению, неловко взмахивая веслами. Наконец, оба движка заведены, 'коломбина' тяжело толкает перед собой огромный бурун, Жора прибавляет оборотов и, выкарабкавшись на редан, лодка стремительно уносится за поворот. Большому кораблю: Мне их не догнать, да я и не пытаюсь. До поселка осталось километров тридцать пять, Жора с Лёнькой будут там через час, а мне пилить:, да, не будем загадывать, жизнь северная полна неожиданностей. А в небе, тем врменем, творилось что-то невообразимое. Птица шла огромными стаями, как будто, где-то там, на диких северах, открыли дверку и выпустили разом всю эту массу водоплавающих. Утки, казарки, гуси-лебеди, все вперемешку и каждый в отдельности рвались на юг. Возможно, где-нибудь в Астрахани или Ленкорани осенний пролет выглядит еще более величественно, я же в своей жизни видел такое впервые. Мысль о ружье и патронах даже не приходила мне в голову, вид спешащих к теплу птиц вызывал сочувствие. Я вот, в сущности, тоже спешу к теплу, хоть и плывет моя лодка не на юг, а на север: Слева река моет берег, на четырехметровом глинистом обрыве - голые, засыпанные снегом лиственнийы, голые кусты ольхи. Сквозь сплетение черных ветвей - низкое предзакатное солнце, раскаленный докрасна диск. Мельтеша крыльями и часто ломая строй, над рекой летит вереница казарок. Я пою без слов, в унисон с мотором, что-то дикое, какая-то первобытная мелодия рождается сама, без малейшего усилия. Холодный синий воздух обжигает лёгкие. Справа за островом - яма, белые поплавки сетей, белая ветка. В ветке - якут, выбирает рыбу. При одном взгляде на темную и как-то вязко текущую воду становится зябко, а он в нее голыми руками, да еще рыбья слизь: Север. Поворот, еще один, здесь Колыма дробится на несколько рукавов. Солнце уже скрылось за горизонтом, но огромные треугольники обстановочных знаков белеют в сумерках, указывая основное русло. Здорово холодает, с озер выжало туман, и он сплошной стеной движется на реку, на темно-синем небе мерцают первые звёзды. Туман настолько плотный, что войдя в него, я перестаю видеть берега. Где я, кто я? Потерявшийся в тумане ёжик: Совершенно неожиданно из тумана вырастает глинистый обрыв с мерзлотным козырьком, резко выворачиваю румпель и сбрасываю газ. Не хватало еще впилиться куда-нибудь или срезать шпонку на ночь глядя. Обрыв кончается, река дробится на два, а то и на три русла, в тумане не видно, и уж совсем не видно, какое из них основное. Осторожно пробираюсь между коренным берегом и островом, но коренной берег тоже оказывается островом и, совершенно сбитый с толку, я кручусь над ямой, пытаясь определить в какую же сторону плыть. В памяти всплывает байка про двух якутят, заблудившихся в тумане на широченном двухкилометровом плёсе Колымы. Они, заглушив мотор, бросили в воду барабан (бочку) для рыбы, чтобы посмотреть, куда его понесет течение, где низовье, где верховье и куда им плыть, да так и дрейфовали рядом с этим барабаном. Барабана у меня нет: Глушу мотор, в наступившей тишине слышен только плеск мелких волночек, да лебединый крик, там, за туманом. Лодку медленно носит большими кругами, определить направление невозможно, люди, ау! До паники далеко, но перспектива ночевки под открытым небом меня совсем не радует. Вдруг (почти все события в этом рассказе происходят вдруг, внезапно, но что поделать, Север) в тумане взрёвывает мотор и из совсем сгустившихся сумерек выскакивает ярко-красный 'Крым'. Два якута, по-индейски непроницаемые лица под мохнатыми шапками. Заглушив мотор, удивленно смотрят на меня. Нда, вид у меня для здешних мест весьма экзотический - на 'Казанке' без булей с мотором 'Ветерок 8М' по Колыме может плавать только малахольный, но, как говорится, чем богаты: - Ребята, в какой стороне поселок?! - Какой, Ороек или Зырянка? - хохочут, показывая гнилые зубы. Шутка юмора - Ороек в двухстах километрах выше по течению. - Зырянка, Зырянка! - Ну, тогда давай за нами, - дёргают мотузок и с диким рёвом исчезают в темноте. Я спешу завестись, пока гул их мотора не затих окончательно, поглощенный плотными как вата, слоями тумана, правлю за ними, стараясь не потерять основную струю, стрежень: И меньше чем через час я шел под ярким светом портовых прожекторов вдоль черного, пахнущего дерьмом и мазутом, нескончаемого борта сухогруза. А сразу за ним, возле песчаной горы, намытой земснарядом, стоял наш 'Уазик' и я ловко причалил возле него и, разминая затекшие ноги, вылез на захрустевшую под сапогами гальку и мы стали грузить барахло в кузов. А еще через два часа я был безнадежно пьян и, стоя во дворе лесхоза глотал холодный туман, пытаясь протрезветь, а надо мной, в черном ночном небе невидимые и прекрасные, летели и перекликались лебеди: ГЛАВА-ЗАВЕРШЕНИЕ Хмурое утро, снег за окном, воскресенье. Вся полевая партия в спальных мешках в хаотическом беспорядке валяется на полу актового зала лесхоза. Кто-то бурчит, что неплохо бы похмелиться. Мы с Лёнькой уже встали, у нас дела - шьем разгрузочные жилеты. В этом сезоне мы наколотили мешок (реально, картофельный мешок) стланикового ореха. Грызли, пили 'колымское какао', раздали народу, а все равно дохрена осталось. Промыкались день по поселковым магазинам, пытаясь пристроить за деньги два ведра, это ж витамины, какая польза! Но за деньги никому не надо, всем бы на халяву: - Халявы не будет! - сказал Лёня, - вспомни, как горбатились! В Москву повезем: Но платить 'Саха-Авиа' за перевес багажа тоже не охота, поэтому, сейчас, сидим и шьем из старых энцефалиток разгрузки. После вчерашнего тяжело, руки трясутся, нитка рвется, иголка колется, как говорил незабвенный Ванька Теплюк 'я счас только посолить могу' (это про тремор рук с утра): Я шью узкие вертикальные карманы, как под магазин калаша, а Лёнька ленивее меня, сшил карманы широкие: Насыпаем контрабанду для проверки, мой жилет сидит идеально, под курткой не видать, а у Лёньки весь орех ссыпался вниз, вокруг талии - как спасательный круг надет. Миша Шухно из спальника наблюдает за нами, хрипло хохочет - 'Надолго запомнят вас в здешнем порту!' Входит Витаминовна с дипломатом коричневой кожи. -Мальчики, кому-нибудь двоим надо ехать в Среднеколымск, собирать материалы на будущий год, я уже со Славочкой договорилась, 'Одулок' идет снимать бакены, возьмут вас с собой, - выжидательно смотрит то на меня, то на Лёньку. Леса рук желающих что-то не видно, однозначно ехать нам с Лёнькой, я холостой, он - разведенный, остальных дома жены-дети ждут: Собирать материалы в лесхозе - мордор и адъ, помню еще по годам студенческим, все разрозненно, потеряно, не увязано, хрен кого найдешь: А по этим материалам камеральная партия всю зиму работать будет и если что с нас спросят: Да: Витаминовна выписывает нам командировочные удостоверения, выдает аванс, деньги на билеты до Якутска и до Москвы, пытается грузить наставлениями - 'Текки-Одулок' уходит сегодня в ночь. Миша решительно вылезает из спальника, - Надо справлять отвальную, - и, не омыв сусала, уходит в магазин: Витаминовна обиженно умолкает. Через несколько часов все уже достаточно пьяны, чтобы начать целоваться или бить морды. Миша раздобыл где-то аккордеон и пытается наиграть то ли 'Амурские волны', то ли 'Дым над водой', Карась, в котором еще гуляют вчерашние дрожжи, толкает идеи всеобщего добра и непротивления злу насилием, Маслов - душа компании, то подпевает Мише, то хохочет над Володей и его идеями, скалит белые зубы, обнимается с Лёнькой. Жорик, заросший как Карл Маркс, неподвижен как Будда, задумчиво курит. Витаминовна опять перешла к наставлениям, изредка просит нас потише материться, ведь мы все-таки в лесхозе. Главный лесничий, она тоже женщина, случайно заглянула на шум, да так и осталась, уже поет со мной хором: Всем хорошо. Жора-большой исподтишка пытается снимать нас на видео-камеру: В темноте, шумной, спотыкающейся группой идем в порт, Маслов тащит две связки знаменитых седёдемских чебаков, на запах вяленой рыбы за нами увязались несколько псов. Володя Карасев навернулся с дощатого тротуара, проложенного по теплотрассе, под лай собак всей толпой вытаскиваем его наверх. В порту свет прожекторов, шум и суета, я ни черта не соображаю, 'Одулок' стоит, уткнувшись носом в берег, колматит винтом, снуют какие-то якуты. Начинаем прощаться, как оказалось, рано. Славочка, невысокий, развеселый, тоже пьяный, капитан катера, ручкается со всеми нами, просит помочь погрузиться. У него усы и бородка как у Ильича на комсомольском значке и золотые кудри, как у Ильича на октябрятском значке: Таскаем по наклонному трапу какие-то ящики, мешки, главное - не свалиться в воду. Подъехала 'шишига', из кузова на руках спускаем 'буран', потом, на руках, с сидящим и зачем-то подгазовывающим якутом, заталкиваем его по стланям на палубу. Капитан наливает всем по полстакана водки, 'ну, за закрытие навигации!' Теперь прощаемся по-настоящему. - Взошли мы по трапу на борт, в холодные, мрачные трюмы: - Жорик, как всегда, краток и точен. Взвыл два раза ревун, Витаминовна машет, смахнула слезу, 'Одулок' отрабатывает назад, разворачивается медленно и идет по течению вниз: Вибрирует палуба под ногами, портовые огни все дальше и дальше, я замерз как собака в своем джинсовом костюмчике, иду в кают-компанию (я был на 'Одулке' весной, когда мы грузили Маслова и Мишу для заброски на Седёдему). На столе стоит ящик водки, крупно порезан репчатый лук, крупно покрошен хлеб. Тарелка с солью. За столом банкует Славка: - А кто ж корабль ведет? - Все в порядке, там механик в рубке! Ну, за закрытие навигации! Петровна, повариха, неопрятная оплывшая баба лет пятидесяти, в замызганном халате, пытается сфокусировать взгляд. Но глаза ее расползаются. - У меня выходной! - хрипло заявляет она. Потому только хлеб и лук: Вываливаем на стол наших чебаков. Помимо Славки, Петровны и таинственного механика, ведущего 'Одулок' сквозь колымскую осеннюю ночь, за столом присутствуют: три якута, уже стеклянные от выпитого, рыжий и кудрявый персонаж по прозвищу Пушкин, Алик, явный бич, едущий с якутами зимовать и зарабатывать длинные рубли, Витя-матрос, который спит на лавочке и две собаки. Одна - огромный ньюфаундленд, черный, как ночь за окном и лохматый как медведь, вторая - сучка непонятных кровей, тыкается холодным мокрым носом мне в руку, прося подачки. - За закрытие навигации! Ледяная водка пластами ложится в желудок, оставляя во рту неистребимый привкус ацетона. Шум и гам, шум в голове, табачный дым и разговоры о рыбе и бабах, лосях и бензине, Ельцин и Пугачева, доллары: - За закрытие навигации! Протяжный вопль ревуна, Славка метнулся, опрокинув стакан, топочет ногами по трапу. Остальные выбираются из-за стола, тормошат совсем окуклившихся Витю и якутов. -Что случилось?! -До Тебулёха дошли, пассажиров ссаживать будем! Петровна спит, уронив лицо на стол. Вваливаемся в рубку, Славка сталкивает механика с кресла и тот кулем валится на пол, он черняв и черноус и, похоже, спит: Сам садится за штурвал, он бодр и весел. Прожектор шарит в абсолютной темноте, вдруг выхватывает гигантский треугольник обстановки, осыпной берег, балки и избушки, собак, отчаянно лающих, но не слышных из-за работы дизеля. Низкие, корявые фигуры аборигенов: Капитан крутит рулевое, отрабатывает газом и, будто и не было пол-ящика водки, паркует свой дредноут носом в берег. Дно 'Одулка' скрежещет по гальке. Весной, днем, при свете солнца, я видел его местами проржавевшие насквозь борта, но сейчас осень и ночь, ничего не видно и потому - не страшно: Встаем на разгрузку, обледеневший трап, хорошо, что я в берцах, таскаем туда-сюда, хорошо, что наши мешки где-то внутри, а то не разобрать что и куда нести, спускаем по стланям 'буран' и так и не проснувшегося якута, второй на негнущихся ногах сам скатывается по трапу, оказывается, здесь сходят не все: Алик и молодой якут идут с нами до Мангазеи. Жмем какие-то руки, забираем мешки с торчащими хвостами восьмикилограммовых налимов, карабкаемся назад на катер. Вякнул коротко ревун и 'Текки-Одулок' со скрежетом слезает с мели, снова ночь чернее ночи, луч прожектора, летящие снежинки и ветер. В ярко освещенной рубке все, ящик водки, звон стаканов: 'за закрытие навигации!'. Решаю блеснуть перед собранием, перелезаю через низкий леер и, расстегнув ширинку, справляю малую нужду прямо с носа в пенный бурун перед форштевнем. До сих пор с содроганием вспоминаю этот момент, ибо, свались я: - Антоха, давай к нам! Очередной ледяной ком водки в желудок и долька лука. Вдруг крик, мат, звон стекла - Слава приложил механика башкой в ветровое. За что, почему, не понятно, все растаскивают всех, вываливаются на обледеневшую палубу, механика уводят куда-то вниз, перевязать, Славка, убрав обороты, дает команду травить якорь: Где мы? Мы здесь и здесь ночуем: Иду на камбуз, попить воды, вернувшись, не могу найти никого: Только собаки. Все расползлись по кубрикам, в кают-компании на куче какого-то барахла спит Лёня, завернувшись в брезент, на лавочках - якут и Алик, Пушкина нигде не видать. Прилечь больше негде, разве что на заплеванный и затоптанный пол. Нет уж! Поднимаюсь наверх, в рубке гуляет ветер, но диван у задней стенки - теплый, под ним - моторный отсек, стучит дизель и воняет солярой. Завернувшись в телогрейку, надвинув лыжную шапочку поглубже, обмотав колени каким-то тряпьем, пытаюсь заснуть. Водолаз, подцепив носом дверь, входит, стуча когтями. Стоит, слегка поскуливая. Лизнул меня в лицо. А что, давай, вместе теплее! Затаскиваю тяжелого, сопротивляющегося, мохнатого, воняющего псиной, но такого теплого зверя к себе на диван, придавив его рукой, прижавшись спиной к теплой, вибрирующей стенке, наконец, проваливаюсь в сон: Хлопнула входная дверь, водолаз колотит меня хвостом по ногам, выкручивается, с грохотом валится на пол. Спина вспотела, бок замерз, все затекло. За окном солнце, Славка возится, что - то подкручивает на панели. Вылезаю на палубу, оправившись и умывшись из пахнущего солярой ведра, спускаюсь в кают-компанию. 'Утро стрелецкой казни': Механик гасит уксусную эссенцию содой, разбавляет водой и пьет 'шипучку', аристократ мля: Чаю бы: Якорь поднят, дизель набирает обороты и мимо иллюминаторов плывут заснеженные берега. На столе снова водка, хлеб и лук, огрызки чебаков: Нет, ребята, так дело не пойдет. Рубим с Лёнькой мороженого налима, настругиваем вместе с кожей-костями-кишками, под такую закусь можно и похмеляться: Народ постепенно оживает. Пушкин травит какую-то веселую баланду про то, как его перед рейсом повязали зырянские менты, все хохочут, Петровна растапливает печку, вот и вёдерный чайник поспел, а больше ни-ни - 'у меня выходной!'. Сижу на носу, смотрю на глинистые обрывы, на идущую с нами вниз шугу, на стаи чернетей тяжело, с длинного разбегу, взлетающие от идущего 'Текки-Одулка'. Пушкин вылезает на палубу с двустволкой, палит, шатаясь, в белый свет, как в копейку, однако выбивает пару из зазевавшейся стайки. Витя тут как тут с подсачеком на длинной ручке, подхватывает трупики на ходу. - Это вот что, - говорит Пушкин, - вот в прошлом годе, шли мы так же, забереги уже были чуть не до середины, так чернети эти на ночь на лед повылезали и лапами примерзли: А мы их по утру, вдоль припая шли, за шею ее хватаешь, живую, дёрг - и в мешок! Только лапы на льду остаются: Пушкин, он такой Пушкин: Идем вовнутрь, чтобы выпить 'за охоту'. Утиного шулюма нам похоже не видать, поэтому опять строгаем налима. Пушкин хвалится ножом, откованным местным умельцем, в отличие от кривулек аборигенов, этот сделан даже с некоторым изяществом, узкое лезвие со щучкой, ручка из текстолита. Достаю свой кортик, выпиваем, меряемся длиной, толщиной, заточкой, рубимся режущими кромками: Занавес! Славка подрабатывает кормой против течения, Витя с Пушкиным, нарезают на прогрессе круги вокруг огромного конуса бакена, копошатся, цепляют трос и кран-балка со скрипом и грохотом заваливает бакен на палубу. Помогаю принайтовать огромный поплавок, руки примерзают к тросу. Холодно, однако: Впереди высокий берег с пляжем, большая усадьба, если это слово можно применить к кучке обшарпанных, крытых толем развалюх, но по местным меркам: Мангазея. 'Одулок' опять втыкается носом в берег, по спущенным стланям на палубу взбегает пожилой якут, жмет всем руки, зовет в гости. Опять встаем на разгрузку, Алик, задолбавший всех рассказами о своем героическом прошлом, пьян до изумления, пытается помогать и падает в воду. Спасаем его всей командой, хозяин уводит его в дом сушиться. Взвалив на спины мешки и ящики, вереницей поднимаемся на косогор, интересно, как они тут воду таскают? Полутемная изба, дым плавает по комнате, в красном углу - поясной портрет Сталина в серебряном окладе. Голый Алик сидит за столом. Пожилая якутка с королевской статью и гордой посадкой головы рассаживает нас за стол, начинает потчевать. Крупными кусками нарублен мороженый чир. Соль, перец и больше ничего не нужно. Тает во рту как сливочное масло. Даже водка уже не так воняет ацетоном. Дым сигарет, шум и гвалт, рассказы об ужасах здешней зимы, хозяин трясет над столом песцовыми шкурками - только сегодня проверял капканы, вот, смотри! Хозяйка встает, и чинно оправив платье, заводит про оренбургский пуховый платок. Голос ее чист и светел, песня течет как река, щиплет в носу и в глазах, Алик, стоя на коленях, рыдает как дитя, целует хозяйке руки: Дааа, намечается санта-барбара: Хозяин ведет нас в ледник, хвастаться. Пещера вырублена в сопке, наверняка с помощью динамита, вся сверкает миллионами брильянтов, зрелище совершенно фантастическое и мозг мой страдает от сюрреалистичности происходящего. Складываем в мешок каменные куски мороженой лосятины, снова за стол: На посошок и за закрытие навигации, Алик порывается уйти с нами, еле угомонили. Привязанные полдюжины собак поднимают прощальный вой, пока мы шествуем на катер в обратном порядке. Рёв сирены, стук дизеля и низкорослые фигурки на крутом берегу машут нам кто рукой, кто шапкой: Безысходность надвигающейся зимы: Сумерки сгущаются, по пути снимаем еще два бакена, Славка дает команду ночевать. Катер вновь приткнут к берегу, мужики на прогрессе раскидывают сети. В полной темноте к нам подваливает такой же обстановочник, шел снизу. В кают-компании не протолкнуться и не продыхнуть, снова водка ящиками, за закрытие навигации! Славка тихий и торжественный сидит рядом с молоденькой поварихой, держит ее за руку и в общем бедламе не участвует: Чудны дела: И впрямь санта-барбара, у него ведь в Зырянке семья, дети: - Дело молодое! - подмигивает мне, восставшая из руин, Петровна. Она свежа и искрометна, даже надела платье по случаю - на этом обстановочнике ходит матросом ее сын. Он, чтобы казаться хватом, опрокидывает в себя полный стакан, да не просто, а с ритуалом - глоток сельтерской до и глоток сельтерской после: Сельтерскую из соды и уксуса тут же готовит механик. - Не запивай, а то умрешь от рака! Или раком умрешь: - мать ласково смотрит на сына, а у сына уже поползла губа: На столе мурцовка из налима, макса, хлеб и лук (реально, уже мешок сожрали), Пушкин строгает мороженую лосятину. .. Когда меня срубило, я не запомнил, пришел в себя снова в рубке на теплом диване с водолазом в обнимку - молодец, не дал замерзнуть! Темень непроглядная, стук дизеля под боком и свист ветра в разбитых стеклах, вертолетики в голове: Наутро - тишина и неяркое солнце. Тишина - это значит, молчит дизель. Диван мой не успел остыть, вставать неохота, но адский сушняк и мочевой пузырь жмет, водолаз уже куда-то смылся. Вылезаю из рубки, ищу людей. 'Текки-Одулок' за ночь вмерз в припай, до чистой воды метров сто: В кают-компании Лёнькины ноги торчат из спальника, видать заполз, как в нору, не задохнулся ли? Пушкин выскакивает из каюты поварихи, застегивая штаны, манит меня рукой, заговорщически улыбается: - Во, смотри! - голая Петровна разметалась по узкой койке, храпит как грузчик. Не, такое зрелище с бодуна - это инвалидом стать можно, не то что: Из трюма доносится стук кувалды и сочные матюки. Спускаюсь туда - Слава и Витя чинят дизель, оживленно переговариваясь на исконно русском наречии, механика нигде не видно: Приплыли: - Не ссы, Антоха, город не замерзнет! -Может помочь? - я полон энтузиазма, ибо вмерзнуть между Зырянкой и Средним - на такой сценарий я не согласен. Возимся втроем вокруг дизеля, тесно, душно, держу где велят, тяну, куда просят, матерюсь со всеми вместе, все! Славка скачет в рубку, крутит стартер, завелся и работает! Зимовать, похоже, не придется. А где же механик? -Спит (матерное слово), не смогли растолкать (витиеватая тирада с кучей междометий), пусть только проспится - Славка ему (матерное слово) начистит! - Витя похож на кочегара из фильма, полуголый, весь в мазуте. Выбираемся наверх, в кают-компании 'завтракают', на звон стаканов откуда-то выполз механик. Лёнька, сидя боком к столу, закинув ногу на ногу, читает книгу на немецком языке, помешивает ложечкой чай. - Он буквы-то различает? А то у нас обычно по утрам книги вверх ногами держат! Поправившись, выходим все на палубу, мужики спускают прогресс, корпус лодки ломает припай, льдины откалываются здоровые. Пушкин с Витей разбивают лед баграми, мы все по бортам, тоже с баграми, отталкиваем льдины от бортов, 'Одулок' медленно колматит задом в сторону сетей. Сопли стынут в носу, руки свело от холода, кто хотел северной романтики - сюда! Сети вынимают клубком, затаскиваем прогресс кран-балкой и ходу, ходу! Опять все в рубке, звон стаканов: 'за закрытие навигации', хмурый механик заделывает фанерой выбитое ветровое. Отогревшись, идем разбирать сети. На палубе пластиковые ящики, сортируем чира, ряпушку, каталок (зима долгая - хоть собакам сгодится), щуки-налимы: Пальцы не гнутся, из носа льет ручьем: Все! Боевой клич 'за закрытие навигации' звучит как небесная музыка. Если аккуратно надрезать кожу вокруг головы ряпушки, при должном навыке ее можно стянуть чулком к хвосту вместе с кишками и в руках останется нежно-розовая тушка, похожая на дольку арбуза, пахнущая огурцом, с невероятным вкусом. Едим ее без соли, нет, не едим, а жрём, чуть ли не урча от удовольствия. После трапезы, от съеденного и выпитого, все разомлели, расползаются по катеру кто куда. - Антоха, садись за штурвал! - Славка уступает мне свое место. Епт! - Вооон, видишь, обстановочный знак?! - далеко, за линией горизонта над широченным плесом плавают в туманной дымке два маааленьких пятнышка, - Держи так, чтоб были друг над другом, как ближе подойдешь, смотри, по левому берегу будет такой же - правь на него, резко только не виляй! А я пойду, посплю, а то (матерное слово) с этим дизелем! - А дальше-то что? И если что? - А если что - гуди! - и Славка дважды дергает трос ревуна. Сижу за штурвалом обстановочника, байдарный капитан Анкаррахтын, нах: Совершенно непередаваемые ощущения, особенно после выпитого количества, кажется, что корабль - это мой организм, настолько чутко он реагирует на все мои движения, видимо это в крови, управлять машиной: Видела бы меня ОНА: Река здесь километра полтора-два шириной, однако, есть мели и перекаты, изредка попадаются смытые 'черной водой' коряги, не успевшие вмерзнуть в припай, и теперь спешащие вместе с нами вниз: Славка не зря посадил меня. Мне все внове, я не расслаблюсь и не засну. За вторым обстановочным знаком, на правом берегу появляется третий, то, что красный бакен должен быть слева, а белый справа я и так помню и я сижу не думая ни о чем и наслаждаюсь ощущением движения: Коряги вон, прямо по курсу: Не коряги, а лоси! Тяну трос ревуна, наигрывая на нем зарю или атаку, не знаю. В одних трениках и босиком в рубку влетает Славка. Просекает все с одного взгляда, спихивает меня с кресла и, продолжая гудеть врубает полный ход и отрабатывает по дуге вокруг плывущих мамки и телка, отсекая их от берега. Лоси плывут, отфыркиваясь, кося черным зраком на гудящее чудовище, напрягают все силы, мамка пытается встать между катером и телком, на палубе в одних трусах с двустволкой приплясывает Пушкин, щерит зубы. Витя одет по форме, видимо спал, не раздеваясь, тоже с ружьем, зарядился, изготовился, залп! Вскипает вода, из лосиных холок летят клочья шерсти! Идиоты, стреляли ж перед этим по уткам, перезарядиться забыли! Витя метнулся, притащил пулевые патроны. Снова залп и дальше беглый огонь, Славка делает невозможное, но лоси уже на меляке, цапанули дно, дробят закраек и, кровяня белый снег косы, скачут к ивняку. Последний залп, вроде еще зацепили, и в воду прыгают собаки, повизгивая от возбуждения. Славка самым малым подает нос на мель, скрежет днища о гальку, до берега метров пять воды, встали. -Болотники есть? - в берцах мне на берег не сойти, но вся команда ростом мне по плечо, за исключением Петровны, болотников нет: Кидаем трап, полутораметровую полосу воды я перепрыгиваю, остальные перебредают. Крови на следу много, шаг становится короче, Пушкин, мелкий и верткий как уж, проскальзывает в ивняках, мы ломимся следом, метров через триста слышен лай собак, наплевав на болтающегося сзади с заряженным ружьем Витю, бегу по следу. Среди чахлых листвянок, на истоптанном и искровяненом снегу, лежит на боку телок (хорош телок, размером с добрую корову), Пушкин вспрыгивает на него сзади, пилит клинком горло, кончено. Метнулся с ружьем наперевес туда, где слышен собачий лай, там метрах в ста стоит корова, и водолаз черным шаром наскакивает на нее, сучка кружит, облаивая издали. Выстрел, кончено. Все возбуждены, гомонят, Пушкин ловко орудует ножом, я со своим не лезу, где мне, за колымским браконьером угнаться, держим и оттягиваем, где надо. Двадцать минут, и мамка ободрана и растащена на части, с телком - еще быстрее. Взваливаем на хребты, кто ляжку, кто спину, Витя связал веревочками рёбра, перекинул через голову, идет как кирасир в костяно-мясном панцире. Своим следом выходим к 'Одулку', а где механик? Свалив мясо на палубу, идем за второй порцией, метрах в двухстах натыкаемся на спящего персонажа, обхватив двумя руками тёплую лосиную ляжку, он спит, как на подушке. Растолкав его и дав направляющего пинка, идем дальше. Вторая ходка, на обратном пути, у самого катера догоняем механика с его ношей. Он первым карабкается по трапу, соскальзывает в воду. Пушкин вылавливает лосиную ляжку, всем миром тянем механика на катер, он тяжел и неуклюж как тюлень, только что ластами не хлопает. Третьей ходкой вынесли остатки, шкуры, головы, крупные кости местные не берут, Пушкин срезает себе камуса на лыжи. Со скрипом и грохотом 'Одулок' сползает с мели и бодро бежит дальше вниз, обгоняя целые поля уже крепко смерзшейся шуги. Обгоняем тяни-толкая с баржей угля, Среднеколымск не замерзнет! Капитаны переговариваются по рации на неведомом языке, славкина тангента шуршит и хрипит, кроме слов 'сохатые' и 'зимовка' ничего не разобрать. Внизу Петровна восстала из пепла (видимо Пушкин ночью постарался), причепурилась, варит двухведерную кастрюлю щей, на огромном противне шкворчит ливер. Собираемся все за столом, горячая пища первый раз за трое суток. Традиционный тост за закрытие навигации, понеслась! Кажется, никогда в жизни не ел ничего вкуснее! После обеда (ужина) продолжаем провожать навигацию в рубке, все друг другу как родные. Обмениваемся адресами и телефонами, 'будете у нас на Колыме:' Ну, мы-то точно будем, а вот попадет ли кто из ребят в Москву: А впрочем: Сумерки за запотевшими окнами, по левому борту, на высоком обрывистом берегу - огромные буквы 'КОЛЫМА' - заповедник, где-то тут устье Седёдемы, чудесной речки, где ходят миллионными стаями истекающие жиром чебаки и лось стоит на каждой косе: Маслов с Мишей просидели здесь лето, 'наели морды'. Нам с участком не так повезло - сидели почти на границе Якутии с Магаданской областью, зато с этой командировочкой пройдем по воде почти 500 километров по Колыме-матушке: Я отчетливо понимаю, что эти мгновения и есть счастье, они никогда не повторятся, но будут жить в памяти всегда и мне невыразимо грустно отчего-то: В полной темноте снимаем бакен напротив устья Каменки, здесь летом сидели Володя с Жорой, дальше этой точки на север никто из наших в этом году не был. Якорь брошен на фарватере, сидим полночи в рубке, шарим прожектором по черной воде - команде нужен еще лось, а здесь самый переход, с Каменной на Земляную сторону, но нет, не повезло: Последняя ночь перед Среднеколымском, расходиться не хочется, в голове шумит, и весело и грустно. Наутро все тихие и сосредоточенные, похмеляются умеренно, закусывают обстоятельно, как-никак скоро прибытие в порт назначения: Заходим к якутам напротив устья Зеледеехи, сваливаем лосятину в ледник - соваться с такой контрабандой на борту в Среднеколымск рискованно - милиция с охотоведом не дремлют. Через час хода прямо по курсу показываются циклопические, выше сопок, локаторы Лобуи. 'Лобуя, Лобуя, голубые дали, а мы эту Лобую на : видали'. Все, путешествие кончилось. Порта как такового нет, коса, намытая земснарядом, заслон из лихтеров, Славка паркует 'Одулок' носом в косу, Пушкин с рюкзаком и ружьем уже стоит на носу, спрыгивает с двухметровой высоты на гальку и бежит к домам, даже не обернувшись ни разу. Дела:Прощаемся со всеми перед трапом, у Петровны слёзы на глазах. Сейчас портовый кран снимет бакены и 'Текки Одулок' побежит обратно вверх, расталкивая поля шуги, рискуя вмерзнуть и зазимовать где-то между: и тогда - топить печку и ждать, пока встанет зимник... Все эти люди навсегда останутся в моей памяти, кого-то уже нет, я знаю точно, кто жив - дай им Бог здоровья! Мы сходим по трапу и, сгибаясь под тяжестью своих мешков, идем искать лесхоз. Очередная страница жизни дописана:
когда уже все хорошие люди соберутся вместе и убьют всех плохих людей!?
абу, тот, что побольше - идеальный инструмент для обустройства табора (рубка жердей, окорка) и прокладки визиров.
и отпугивания медведов
тот что поменьше - я бы "защучил" для удобства
намотка шнура и съемная гарда - только в "плюс" при перевозке авиа в ДЕБРИ
когда уже все хорошие люди соберутся вместе и убьют всех плохих людей!?
Теперь их называют Spartan и Caesar😬.
Про щучку тоже подумал, но это все-таки большой тесак, а не нож✋🏿
Посмотрим... когда точить большой повезу Сам боюсь не осилю...
как классно что отдельная тема появилась про дебри!(давно хотел это предложить!)
а то когда в новую заходил вулливорма читать, старался остальные посты
ненароком не прочитать!изза этого боялся что какие то главы дебрей пропустил.
Антон, вечер добрый!
Наконец, ты внял моим пожеланиям открыть отдельную тему.
С удовольствием буду читать твои рассказы....
с любыми перерывами и паузами, между написанием тобой рассказов, ........
с просмотром фот про дебри и ножи ...от комрадов, которые были там- в дебрях...
====
Что же касается пары-тройки "мечтателей", не бывших в дебрях.....
так хочется: пусть почитают молча ...наберутся опыта..😁
Иначе читать тебя сложно с ихЬ восторженными цЬоканиями-прерыванЬиями, которЬые сЬ самого начала "ДружнойЬ КомандойЬ" начали зацениватЬ тЬему про дебри, о которыхЬ толЬко слышали...🤣...или мечтаютЬ....услышатЬ 🤣🤣🤣
---
Антон, суть твоей темы заценил.
Нож. Дебри.- отлично!
==============
...
Но не понял вот это ...фото, очень оперативно размещенное здесь - это про нож в дебрях? 😁
Ну вот, пришел поручик(князь-комдив) и 90% ганзейцев толи обгадил толи обдагил)))
Предлагаю всем негативистам стереть утром свой пост и не портить замечательную тему Антону указивками и разборкой.
И потру свой тогда.
Олег, "Дружная команда"- это не 90% ганзовцев.
Это 3-4 всемЬ известныхЬ на Ганзе "мечтателей" 🤣про дебри ..😁😂😂
Не нагнетайте.
Лучше покажите свои фото с указанием N & E "дебрей" 😎
П.С. уточнил свой пост дабы было понятно о каких "мечтателях" я говорил.
)
