В молодости, по причине крайней бедности и некоторых изнуряющих обстоятельств, мне пришлось пойти на панель.
Собственно, это была литературная панель, но особой разницы я тут не вижу. В кругу литераторов этот заработок называется 'литрабством', и ни один знакомый мне литератор не избежал этой страшной участи.
Необходимо отметить немаловажное обстоятельство: дело происходило в советском Узбекистане, в период наивысшего расцвета 'национальной по форме'.
На узбекскую литературу работали три-четыре человека. Эти семижильные рабочие лошади обслуживали легион литературных аксакалов.
Изрядную часть узбекской прозы писала, извините, я.
На одном из литературных семинаров ко мне подвалил зыбкой походкой подвыпивший классик, и в порыве откровенности пожаловался, что переводчики не доносят его стихов до читателей.
Плохо переводят, сволочи. Поэтому он сам написал стих. По-русски.
- Читай! - предложила я заинтересованно.
Классик сфокусировал взгляд и профессионально выпевая строчки, разрубая рукою в воздухе размер, продекламировал:
Ти - любов моя, ти - свет моя!
Я хочу с тобой бит, я хочу с тобой жит!
Речах несмелая, ласках умелая,
Походка нешумная... умная-умная!
Я хочу с тобой бит, я хочу с тобой жит.
Ти - любов моя, ти - свет моя...
- Замечательно! - похвалила я. - Публикуй.
Но классик, видимо, почуял недоброе в моей усмехающейся физиономии.
- Нет, Динкя-хон! - он схватил меня за рукав. - Ти правда скажи, ти чесна скажи: недостаткя есть?
- Есть один недостаток, - сказала я честно: - По-русски 'в ласках умелая' называется 'б...ь'.
- Какой сложни русски язык! - схватился он за голову.
Эта невинная шалость не прошла для меня даром. Через несколько дней меня вызвал к себе секретарь Союза писателей, выдающийся классик узбекской литературы, хотя и неграмотный человек. Когда-то в далекой молодости он выпасал скот на пастбищах в горах Чимгана и недурно играл на рубабе, даже получил приз на районном конкурсе народных дарований. Собственно, с этого конкурса все и началось, а закончилось шестнадцатитомным собранием сочинений в тисненом золотом переплете.
В кабинете секретаря союза сидел также мой давешний классик. На столе лежала пухлая папка, при виде которой я насторожилась.
- Ми силедим за тивой творчества, - начал бывший пастух с улыбкой визиря. - Решений ест: поручений тебе дат. Балшой роман ест, видающийся.
Мне страшно не хотелось приниматься за строительство очередной египетской пирамиды.
- Большой рахмат, Сагдулла-ака, - сказала я. - Большой, большой рахмат... Очень горда таким важным поручением... Хотя, совсем болею, вот...Печень... почки... Легкие... Желудок...
- Путевкя санаторий дадим! - перебил меня секретарь союза. - Бери рукопис. Лечис, перводи.
- Желчный пузырь, - пробовала сопротивляться я, - прямая кишка, предстательная же...
- Э! Лючши санаторий поедешь! - поморщился секретарь союза. - Дыва месяс - должен перевести... Вот Абидулла тебя вибрал, хароший характеристик имеешь, зачем много говоришь, а?..
Абидулла, трезвый на сей раз, курил дорогие импортные сигареты и важно кивал. Он приходился зятем секретарю союза.
- К сожалению, Сагдулла-ака...
- Э, слюшай! - улыбка доброго визиря спала с лица секретаря союза. - Ти - пирозаик, да? Кинига свой хочеш издават, да? Союз писателей туда-сюда поступат, литфонд-митфонд член имет, а? Зачем отношений портиш? Болшой советский литература надо вместы делат!
Он сделал отсылающий жест кистью руки, подобно тому, как восточный владыка дает знак телохранителям уволочь жертву. Абидулла подскочил, вложил папку в мои слабеющие руки и поволок меня из кабинета, на ходу приговаривая:
- Динкя-хон, ти старасса, красива пиши. Я за эта роман государственный премий получу в област литература!
Он впихнул меня в такси, сунул водителю трешку и помахал рукой:
- Денги мал-мал получишь, Союз писателей принимат буду, благодарныст буду делат. Пиши!
Тут же, в такси, развязав тесемочки папки, я пробежала глазами первую страницу подстрочника: 'Солнце взошло на лазурный небо, Зулфия встал в огороде редиска копать, его девичье сердце трепещет от любви...'
Я читала и постепенно успокаивалась. Все это было привычным и нестрашным, переводилось с закрытыми глазами и левой ногою. То есть предыдущий абзац в моем окончательном переводе выглядел бы примерно так: 'Едва солнце тронуло рассветную гладь неба, Зульфия открыла глаза с тревожно бьющимся сердцем - сегодня решалась ее судьба...' - ну и прочая бодяга на протяжении четырехсот страниц.
'Да ладно, - подумала я, - в конце концов, подзаработаю. Ну, Зульфия, ну, копает редиску! Да черт с ней, пусть копает на государственную премию, мир от этого не перевернется!'
Я листнула подстрочник дальше страниц на тридцать и насторожилась - у колхозной героини Зульфии появилась откуда-то русская шаль с кистями и вышитые туфельки, хотя по социальному статусу и погодным условиям ей полагалось шастать в калошах на босу ногу. Заподозрив нехорошее, я стала листать подряд, и - волосы зашевелились на моей голове: посреди нормального подстрочечного бреда перед моими глазами поплыли вдруг целые страницы прекрасной русской прозы, мучительно знакомой по стилю!
Дома я немедленно позвонила приятелю-филологу, человеку образованному, умному и циничному, и в смятении скороговоркой выложила ситуацию.
Он помолчал, похмыкал.
- Как ты думаешь, по стилю что это?
- Середина девятнадцатого. Может, Погорельский может, Лермонтов.
- Прочти-ка пару абзацев!
Я прочла то место, где колхозная героиня Зульфия на страстном свидании за гумном изъяснялась герою на пленительном литературном языке.
- Стоп, все ясно! - сказал мой образованный приятель-филолог.- Это Лермонтов, 'Вадим', неоконченная проза. Твой Абидулла драл с него целыми страницами, как сукин сын... - он тяжело вздохнул и проговорил: - Ну, что ж... так нам и надо. Будешь переводить.
- Я?! Переводить?! Да что ты несешь! Да я устрою ему грандиозный литературный скандал, его вышвырнут из Союза писателей!
Мой приятель сказал жалеючи:
- Дура, вышвырнут - причем отовсюду - тебя. Тебя, понимаешь? Из квартиры, из поликлиники, из химчистки, из общества Красного Креста и защиты животных... из жизни!.. Убогая, ты не представляешь, с кем имеешь дело...
- Как же мне быть? - упавшим голосом спросила я.
- Переводить.
- Кого?! Лермонтова?!
- Его, родимого.
- Ты с ума сошел... С какого на какой?
- С русского на советский, - жестко проговорил мой умный приятель и повесил трубку.
Горе объяло мою душу. Дней пять я не могла приняться за дело, все крутилась вокруг проклятой стопки листов. Наконец, задушив в себе брезгливость и чувство человеческого достоинства, принялась за это грязное дело.
Немыслимые трудности встали на моем пути. В сюжете романа следовало объединить восстание крестьян против зверя-помещика, под предводительством бывшего Вадима, а ныне возлюбленного Зульфии, Ахмеда, и колхозное собрание, где Зульфию премировали телевизором как лучшего бригадира овощеводческой бригады.
К тому же дура Зульфия называла Ахмеда 'сударь мой', крестила его к месту и не к месту и, как истинно правоверная мусульманка, восклицала то и дело: 'Господи Иисусе!', а на другой странице кричала посреди дивной лермонтовской прозы: 'Вай-дод! Он приподнял край чадры и увидел мое лицо!'
Днем я, как зловещий хирург, закатав рукава, проделывала над недоношенной Зульфией ряд тончайших пластических операций, а ночью...ночью меня навещал неумолимый Михаил Юрьевич и тяжело смотрел в мою озябшую душонку печальными черными глазами.
Наконец я поставила точку. Честь Зульфии была спасена, зато моя тихо подвывала, как ошпаренная кошка.
Мой приятель-филолог прочел этот бесстыдный опус, похмыкал и посоветовал:
- Закончи фразой 'занималась заря!'
- Пошел к черту!
- Почему? - удивился он. - Так даже интересней. Все равно ведь получишь за этот роман государственную премию.
Он посмотрел на меня внимательно, и, вероятно, мой несчастный вид разжалобил его по-настоящему.
- Слушай, - сказал он, - не бери денег за эту срамоту. Тебе сразу полегчает. И вообще - смойся куда-нибудь месяца на два. Отдохни. Готов одолжить пару сотен. Отдашь, когда сможешь.
Это был хороший совет хорошего друга. Я так и сделала. Рукопись романа послала в Союз писателей ценной бандеролью, и уже через три дня мы с сыном шлепали босиком по песчаному берегу Иссык-Куля, красивейшего из озер в мире.
А вскоре начался тот самый Большой 'перевертуц', который в стране еще называли 'перестройкой', в результате которого все выдающиеся аксакалы из одного узбекского клана вынуждены были уступить места аксакалам из другого влиятельного клана. Так что наш с Лермонтовым роман не успел получить государственную премию и даже, к моему огромному облегчению, не успел выйти в свет.
Какая там премия, когда выяснилось, что бывший секретарь Союза писателей, выдающийся классик узбекской литературы и тесть моего Абидуллы, многие годы возглавлял крупнейшую скотоводческую мафию, перегонявшую баранов в Китай. То есть до известной степени не порвал со своей первой профессией.
Но это совсем, совсем уже другая история. Будет время - расскажу.
Дина Рубина
Сагдулла-ака
у миши веллера был похожий рассказ про советского классика.
ЛИТЕРАТУРНЫЙ ПРОЕКТ.
Когда вздыхают о рыночной бездуховности литературных проектов типа Незнанского или Фандорина - о, где традиции великой русской классики! слеза и залом рук... - делается смешно. Литературным проектом товарища Сталина был Союз Писателей СССР. О! Литературным проектом товарища Горького был метод социалистического реализма, обязательный к употреблению по всей стране! Писателю вставили перо в зад и назвали буревестником. И спроектировали буревестникам комфортабельный спецкурятник.
Это сейчас в ЦДЛ может войти кто ни попадя, и никаких пропусков не спрашивают. Можно вообще не знать, куда бабло внесло хавло. Рыночный цинизм, тонкая отстройка по денежной шкале. А вот во времена алых корок с гербом и золотом: 'Союз писателей СССР'!..
Удостоверения членов Союза пис-ей были легитимизированы сакральной подписью генерала КГБ Верченко. По долгу службы он руководил и надзирал за означенным Союзом в кресле его Второго секретаря. Тэкэзать по 'оргработе'. Эта корка была морганатической сестрой буратиновского золотого ключика. Она открывала кассы вокзалов и аэропортов, складские подсобки гастрономов и универмагов, и приносила счастье любви милиционеров и сантехников. Ее хотели сильнее, чем кошка валерьянку. Человек с алой коркой 'звучал гордо, хотя выглядел мерзко'.
А Центральный Дом Литераторов был их гнездом. Почему осиным? Туда пчелы несли мед и там же его пропивали, пока трутни его проедали, там кукушата выпихивали за борт конкурентов по жратве пирога, там лиса показывала стриптиз вороне, сыр падал из клюва, кукушки пели петухам, и срамные заслуги ревниво задирались на ярмарке тщеславия.
Прозвоним перемену в нашей школе злословия и перейдем на рюмку водки в Дубовый зал. Если качество кухни совращало грешную плоть, то ничтожность цен губила бессмертную душу. Доступность благ в кругу избранных выступала дешевым наркотиком, на который Власть подсаживала мастеров пера и топора. Солянка и антрекот по столовским ценам, картошечка с селедочкой по условным ценам, икра и жюльен задешево и капустка хрусткая квашеная дешевле трамвайных билетов для безденежных донов. И, само собой, водочка небалованная. Розарий, серпентарий, колумбарий.
Столичный писатель здесь жил. Дома он часто ночевал, в Доме Творчества (?!!) он изредка писал, а в ЦДЛ он жил. Общался с коллегами по цеху, выбивал путевки, клянчил блага, записывался в очереди, оформлялся в загранпоездки, пил с нужными людьми, вступал в естественные и противоестественные связи; плел интриги, одалживал деньги, придумывал остроты и жаловался на зависть бездарных коллег. Здесь развлекались скандалами и неумелым интеллигентским битьем морды. Здесь каста качала клоунов, как палуба.
Здесь отпускал свои бессмертные остроты спившийся и любимый Светлов: 'А Моцарт что пил? - А что Сальери наливал, то и пил'. 'Т-такси в-вызовите, голубчик! - Я вам не швейцар! - А к-кто? - Адмирал! - Т-тогда - катер'.
Здесь живущему в брызгучем облаке матюгов Юзу Алешковскому брезгливо замечали: 'Устанешь за весь день, придешь вечером к себе в клуб отдохнуть - а тут сидят невесть кто и откуда'. - На что Юз немедленно орал: 'Ах-х ты гондон! Это что ж ты такое весь день, блядь, делал, что устал?!'.
И постоянно безденежные доны стреляли рублики и трехи и более удачливых собратьев - до аванса, до первого числа, - и потребляли родимую под картошку с селедочкой, ибо в чем же еще смысл жизни профессионального совписа.
Итак. Сидели трое - число, освященное традицией - и цедили горечь жизни из графинчика под занюх. Это - судьба?.. Черств хлеб писателя на Руси. А крутом секретарская сволочь цыплят табака чавкает и в коньяке купается. А ведь все продажные суки и конъюнктурщики.
О чем думает бедный писатель? О том, как стать богатым писателем.
Теперь усложним задачу. О чем думает бедный еврей? Как стать богатым русским.
Теперь тональность встречи определена, и мы переходим непосредственно к повествованию.
- Печататься совершенно невозможно, - продолжал один развертывать до отвращения банальную диспозицию. - Стихи никому не нужны. Издательские планы забиты на шесть лет вперед. Маститые прут как танки. Ну невпротык же!
В завесе кабацкого гама, где успех и неудача были в мелкую нарезку смешаны пестро, как винегрет, они звякнули и крякнули - пропустили за непротык: чтоб он кончился.
В прямой речи далее мы опускаем все матерные связки, без которых речь мастеров слова рассыпается, как сухая каша, не сдобренная маслом.
- ...Ь! - продолжил второй. - С пятым пунктом уже не берут даже под псевдонимом!
- Яша! - урезонивал третий. - ...ый ...ай ...уй! А ты никогда не думал, что если бы ты был русский, то стал бы антисемитом?
- Если бы я был русский, многие у меня стали бы неграми!
- Ха! Ты сначала попробуй стань.
- Ты глянь по сторонам. Каждый второй - аид. Каждый третий - под псевдонимом. Цвет советской литературы. Тебе бы не было обидно?
- Яша! - пожаловался Яша-1. - Весь ужас в том, что если в издательстве сидит еврей, так он отпихивает всех евреев - чтоб не дай бог не заподозрили в сионизме!..
- Яшкин-стрит, - сказал третий и развел по рюмкам остатки. - У вас отсутствует позитивное мышление. Конкретно: кто имеет минимальные шансы на пропих.
- Нюма, - сказали два Яшки. - Что за типично еврейская страсть без конца пересчитывать свои несчастья?..
И стали загибать пальцы, благо брать ими со стола было нечего:
- Поэт. На русском. Новаторская форма. Еврей. Без связей и покровителей. Москвич - квота в планах на них превышена. Примелькавшийся, но затертый.
'Это мы...' - закручинились три богатыря.
- А требуется - по принципу от обратного, - сказал Яша-2:
Первое. Национал. На них план. Не хватает.
Второе. Из малого народа. До советской власти вообще письменности не имели.
Третье. Провинциал. Живущий в своей глуши.
Четвертое. Никому не известен. Литературное открытие!
Пятое. Форма - классическая. С вкраплениями местного колорита.
Шестое. Его книжка должна выйти на родине на местном языке. И тут ее узнает Москва!
Седьмое. И эти стихи подборками идут в издательства, в журналы, в секретариат, в комитеты по премиям, куда угодно - в хорошем русском переводе. Чтоб переводчики были уже как-то известны.
Они посмотрели друг на друга, вдруг Нюма поймал чей-то взгляд в дверях, вскочил, заулыбался, заспешил, и через пять минут вернулся с пятью рублями.
Это резко усилило реалистичность написанной картины. Коллеги эффективно отоварили пятерку, и возникло чувство, что жизнь-то понемногу налаживается!
- А тебе что с того нацпоэта?.. - вздохнул Яша-1. - Меня уже тошнит от подстрочников.
- Кирюха, - удивился Яша-2. - Под его маркой ты можешь публиковать свои стихи вагонами и километрами. Нганасанскому акыну везде у нас дорога. Да у тебя эти переводы с руками отрывать будут. Это ж не с французского!
- Те-те-те, - мечтательно поцокал Нюма. - Желательно первобытное племя, не искаженное грамотностью. Чтоб ни один сородич своему трубадуру не конкурент.
- Гениально! - оценил Яша-1. - Поймать и бить, пока не забудет все буквы. Но - где ты найдешь поэта?!
- Яшке больше не наливать, - велел Яша-2. - Идиот. Брат Карамазов. Сначала - ты - пишешь - стихи. Потом он переводит их на язык родных фигвамов. Потом этот золотой самородок издает на нем книжку дома. И шаманский совет племени укакивается от счастья.
- Обязательно, - подтвердил Нюма. - Сначала на родном языке дома. Как он ни курлычь - на бесптичье и коза шансонетка. А дома - н-на! - план по национальным поэтам. А их - хренушки! Зеленая улица - а на ней кусты, алкаши и зеленые гимнастерки.
Как вы видите, поэты даже в приватном застолье тяготеют к метафоре с гиперболой.
Дубовые панели поглощали свет, дым колыхался волнисто, как на кораблекрушениях Айвазовского, и творческий процесс, зуд нежных душ, мечтательно почесывал что-то очень важное в жизни.
- По два с полтиной за строчку... - грезил Яша-1.
- И заметь - любая ...я ...я! - поддал Яша-2. - С национала свой спрос: хоть какой-то ритм, где-то рифма - а! о! шедевр народной сокровищницы! орден! звание! всем пукать от восторга!
- Сорок строк - стольник в день, - зарыдал Нюма. - Господи, ну почему дуракам счастье!
Шел десятый час: ни одного свободного места. У официанток пропотели подмышки. Языки развязались и стали длинные, змеиные, сладкие и без костей. В среде искусства, замкнутой в периметр кабака, решалось, кто с кем спал и зачем, кто делал аборт, кто кому дал денег, кому предложили договор, а главное - кто кому лижет и кто кому протежирует. Это сплетенье рук, сплетенье ног, переходящее в судьбы скрещенье, как справедливо отметил классик, напоминало грибницу в фанерной коробке. Эх, ребята, не знать вам уже ЦДЛ старых времен.
За столиком в глубине элитного угла, слева от входа, обер-драматург и редактор 'Огонька' Софронов, осаленная туша сталинских эпох, с важностью начальника счастливил собутыльников довоенной историей:
- ...И Алексей Толстой со смехом выдает этот анекдот про Берию и сталинскую трубку. Все свои, проверенные, пуганые, смеются: границу знают! Лавренев, Шагинян, Горбатов... И вдруг Толстой замечает, что у Лавренева лицо стало буквально гипсовым. Глаза квадратные и смотрят в одну точку. Толстой следит за направлением его взгляда - и находит эту точку. Это крошечный микрофончик... Незаметно так закреплен за край столика. И под стол от него тянется то-оненький проводочек.
Алексей Толстой стекленеет от ужаса. Он хорошо помнит, как у него тормознули на границе вагон с награбленным барахлом из Германии, и на его телеграмму лично Сталину пришел ответ: 'Стыдитесь зпт бывший граф тчк'.
И Толстой начинает без перехода превозносить величие вождя всех народов. Клянется в преданности. Преклоняется перед гениальностью его литературных замечаний. А в глотке сохнет, аж слова застревают.
И все как-то быстро, тихо расплачиваются и встают.
И видят, что Мариэтт Шагинян отцепляет этот микрофончик, сматывает проводок, вынимает из уха микронаушник, и прячет весь этот слуховой прибор в сумочку. Старуха была глуха, как тетерев. И ей привезли из-за границы приспособление.
Толстой хотел ее убить! Одной рукой за сердце, а другой... этой... по... !
Ему посмеялись в меру субординации.
А кругом! Нестора мне, Тацита, Чосера! За приставным столиком у лестницы тихо спивается в прозелень рано лысеющий Казаков, любимец всех, принятый в Союз по двум рассказам. Евтушенко, вертя головой короткими птичьими движениями, как следящий за окружающим пространством истребитель, внимательно фиксирует боковым зрением, все ли на него смотрят. Изящная Ахмадуллина укладывает под стол очередного хахаля, пытавшегося пить с ней на равных. Рождественский, картавя и заикаясь, тщится поддерживать беседу, которая катится от него, как поезд от хромого на перроне, и слово заскакивает в вагон на два предложения позднее своего места. Максимов примеряется к ближайшей морде, которая ему не нравится. Праздник литературы!
И в этот бедлам застенчиво торкается пополнение. В дверях встает, как портрет джигита в рамке, парень с необыкновенно выразительным кавказским носом. Такой руль. Паяльник шнобелевич. Багратион отдыхает.
Сквозь дым битвы и гам славы он безнадежно выцеливает орлиным оком свободный стул. И планирует к нему на любезных крыльях. И два Яши хотят его гнать. Это Нюмин стул. Занято. В туалет отошел.
- Ба! У нас гость! - возникает Нюма и хватает пролетающую официантку за ближнюю выпуклость. - Раечка, стульчик организуй нам. - А двум Яшкам делает рожи: молчать, пьяные идиоты!
И они переглядываются, как аборигены, которые хотят съесть Кука. И расцветают циничным дружелюбием. Легко знакомятся, церемонно трясут руки.
- Не хотите ли рюмочку? - радушно приглашают щедрые москвичи. И доцеживают сиротские капли. И выжидают испытующе.
- Сейчас я закажу, - объявляет гость и гордо зовет официантку. Официантка его гордость игнорирует профессионально. Официантка, как публичная мать, реагирует на плач только своих.
И Кавказ вовлекается в прогресс, то бишь разделение труда. Два Яши с Нюмой держат на коротком поводке официантку, а сын гор цитирует меню бесконечно, как эпос. А они корректируют этот арт-огонь по кухне в сторону эффективности.
И дают понять небрежно, что вообще-то они знаменитые московские поэты. С Олимпа спустились поужинать. Не хрен собачий.
- А тебя сюда, Руслан, каким ветром занесло-то?
При этом Руслан интересует их только со стороны кармана, где деньги лежат. Его жизнь - его проблема. Кого колышет чужое горе. Москвичи живут собой, и то трудно. Руслану по закону гор положено платить. Его допустили в святая святых - ЦДЛ, и поэты с ним как с равным.
- Покушать захотел, дал швейцару денег, он пустил. Нигде мест нет, а.
Ну, есть у размашистых выпендрежных кавказцев этот невинный снобизм: совать бабки швейцарам и проникать в разные закрытые места, чтоб среди столичной элиты гульнуть с размахом, засылая иногда бутылку за столик соседствующих знаменитостей. От широкой души и в знак большого уважения. Это ты, Руслан, удачно зашел. В самое то место. И в нужный момент.
Скромностью и щедростью горец приятно располагал к себе. Закосевшим друзьям хочется сказать человеку приятное. Ничто человеческое халявщику не чуждо.
- Руслан, - благосклонно интересуются они, - ты откуда родом, милый юноша? - И тут же забывают вывихнутое слово, обозначающее точку на Кавказе, о которой они никогда не слышали и не надеются услышать впредь.
Как ни расширяется сознание пьяного человека, оно не в силах вместить подсознание поэта. Желание влечет нас железной рукой с татуировкой 'необходимость'. Иллюзия свободы - это опиум для бедных.
- Рус-слан, - интересуется Яша-2, - а поэты в вашей... - и замедляется, мучительно ища необидное слово... - в вашей маленькой стране есть?
- У нас все поэты! - пылко отвечает Руслан. - Но пока нет.
- А... переводчики?.. - спрашивает Яша-1.
- Переводчиков тоже нэт, - коротко вздыхает Руслан.
- Дю перфэ, - заключает Нюма.
-Что?
- Нет в мире совершенства, - вздохом завершает Нюма этот дивный диалог из 'Маленького принца'.
Наступает та отвратительная стадия пьяного безобразия, когда поэты не контролируют себя и принимаются читать стихи. Три бояна вещих, три хитрожопых поросенка, три мудреца в одном тазу пустились по морю в грозу, обрушивают на голову одиночки свой гений. Гений заунывен, депрессивен, напевен и гнусав, как принято. Авторская манера чтения есть форма мести поэта окружающим плебеям. 'Вай-вай-вай!' - так обычно передаются в русском письме восхищенно-льстивые возгласы, издаваемые лицами щедрых смуглых национальностей.
И, переполнившись восторгом, сын гор ненадолго отплывает туда, где журчанье струй в тиши и прохладе настраивает на умиротворяющий лад. В туалет, то есть.
(- А вот и он, - проговорил Яша-2, неуверенно озаряясь.
Друзья осознавали ситуацию.
- Ну что - пробуем?.. - не всерьез спросил Нюма.
- Чего пробовать?! Трясти надо! - шепотом закричал Яша-1.
- Возможно, Бог есть, - умиленно сказал Яша-2, - и возможно даже, у него есть слух. И он внял нашей молитве...
Покорный слушатель всегда вызывает расположение поэта. Молчит - значит понимает.
- Только говорили - и вот. Если не он - то кто?
- Да может он неграмотный вообще? Альпийский козопас?
- Дурак ты? Если может прочесть слово 'ресторан' - грамотней чем надо.
- А, попытка - не пытка, Лаврентий Павлович!).
Их абрек вернулся, в подражание Нюме цапнул официантку, получил шлепок по рукам и (для чужих) краткий пинок в голень, и обескураженно сел:
- Слушай, как ее позвать, понимаешь?..
- Слушай внимательно, - строго сказал Яша-Раз. - Ты грамотный?
- У меня образование, - с достоинством ответил горец.
- Ну-ка скажи, как на твоем языке будет река?
Руслан сказал. Воспроизвести по-русски друзья не смогли.
- А луна?
- Небо? Мать? Друг?
- Оружие? Битва? Могила? Храбрость?
Семантические ряды сыпались, как кубики из дырки в мешке со словарным запасом великого и могучего. Это приняло характер игры:
- Любовь? Целомудрие? Верность? Смущение?
- Старик? Дом? Поле? Колосья? Дерево?
- Ручей? Гора? Облако?
Поэтический лексикон слетал и кружился, как золотые листья с волшебного деревца Страны Дураков.
- Жизнь? Смерть? Добро? Зло?
- Ребя, - заключил Яша-Два, - он знает все слова.
- Знаю, - подтвердил Руслан.
- А написать их можешь?
- На чем?
- На бумаге!
- Конечно.
- Без ошибок? - въедливо допросил Нюма.
- Заткнись, идиот! - застонали два Яши. - Давно тебе корректор нервы не мотал?
- Подумаешь. Всего-то надо две тысячи слов, и хватит для их стихов.
- Значит, так. Руслан! Ты хочешь стать поэтом?
- Самым знаменитым поэтом на всем Кавказе! - уточняет Яша-2.
- Тогда бери еще бутылку коньяка КВВК, - приказал Нюма. - Сейчас мы тебе все объясним.
Они пинают друга под столом и бьют кулаком в плечо.
- За нашу победу! - ревет Нюма, и никто не обращает внимания, потому что двенадцатый час, и рев этот нам привычный. К полуночи литератор голосист, как леший на шабаше.
Они сблизили головы над столом и с оглядкой умерили голос:
- Слушай внимательно. Мы - пишем стихотворение. Ты - переводишь его на свой язык. Своими словами, как умеешь, - это не важно. Потом ты публикуешь его дома. Мы научим как. Позвоним кому надо. Ты только переведи и принеси. А потом мы сразу печатаем его на русском языке в московском журнале!
- Мы составляем из таких стихов книжку. И ты подаешь ее на своем языке в свое издательство. Какой у вас свой самый крупный город?
- Махачкала-а... - протянул с облаков Руслан.
- Махачкала! Гениально! Лучше бы Ханты-Мансийск... ну ладно уж.
- Слушай, чувачок, а ты не чеченец? И не балкарец? Не ингуш? Ну слава богу. А то с репрессированными народами есть трудности. Лучше всего, когда о твоем народе вообще раньше не слышали.
По лицу Руслана было видно, как он молча проглатывает обиду за свой маленький гордый народ, о котором вообще не слышали.
- Зато теперь про твой маленький гордый народ узнают все, - великодушно пообещал Яша-2. - С великого и могучего русского языка - переведут на все языки!
Нюма пояснил:
- Как только твоя книга выходит в Ханкале... что? - в Махачкале, - еще бы не вышла! народу нужен поэт! - мы сдаем ее в московское издательство!
- А у него план по расцвету малых народов при социализме!
- И ты, как представитель малого народа, создающий его литературу, автоматом выставляешься на... Ленинскую премию!
- Которую мы честно делим на четыре части, и ты получаешь столько же, сколько мы!
Остапы вытерли свои благородные лбы.
- Ленинская премия - это сколько? - практично спросил кандидат в лауреаты.
- Вы на него посмотрите. Тебе хватит. Сто тысяч рублей устроит? Двадцать пять - тебе.
Материальная сторона вопроса правильно подействовала на молодого, но кавказского человека. Теперь перед ними сидел бизнесмен и партнер. Бизнесмен прикидывал, в чем прикол и можно ли сорвать больше. Партнер деловито спросил:
- А стихи где?
- В Караганде! - хором ответили поэты. - Стихи завтра. Ну так как, Руслан?
- Я не Руслан.
- То есть? А кто?
- Я Расул.
- А почему сказал - Руслан?
- Вы не расслышали.
- А чего ж не поправил?
- У нас не принято поправлять старших. Невежливо.
- Один хрен, Расул. Фамилия твоя как?
Вот так появилась на свет знаменитая некогда книга стихотворений аварца Расула Гамзатова 'Высокие звезды', получившая в 1963 году Ленинскую премию, а сам Гамзатов - орден Дружбы народов и скорую мировую славу. Переводчики Яков Козловский, Яков Хелемский и Наум Гребнев стали маститыми и состоятельными, вошли в реестр поэтического мира, а националы стояли к ним в очередь со своими подстрочниками подмышкой.
Характерно, что собственные стихи под собственными именами трех достойных джентльменов успехом не пользовались по-прежнему. Точно найденный образ и имидж Поэта - великое дело.
Но и Гамзатов без них был как скрипач с губной гармошкой, в которой пацаны спичками заткнули дырочки. К его юбилею редактор аварской многотиражки в Дагестане сдуру решил сделать сюрприз. Он раздобыл аварский текст последней поэмы Гамзатова и напечатал ее во весь разворот в один день с публикацией на русском в 'Известиях'. Сравнение было не в пользу нервной системы. Родной народ расценил параллельные тексты как плевок в душу. Отдел культуры райкома партии гасил скандал. А разъяренный Гамзатов гонялся по улицам и косогорам за редактором, вопя о кинжале и кровной мести.
Когда вздыхают о рыночной бездуховности литературных проектов типа Незнанского или Фандорина - о, где традиции великой русской классики! слеза и залом рук... - делается смешно. Литературным проектом товарища Сталина был Союз Писателей СССР. О! Литературным проектом товарища Горького был метод социалистического реализма, обязательный к употреблению по всей стране! Писателю вставили перо в зад и назвали буревестником. И спроектировали буревестникам комфортабельный спецкурятник.
Это сейчас в ЦДЛ может войти кто ни попадя, и никаких пропусков не спрашивают. Можно вообще не знать, куда бабло внесло хавло. Рыночный цинизм, тонкая отстройка по денежной шкале. А вот во времена алых корок с гербом и золотом: 'Союз писателей СССР'!..
Удостоверения членов Союза пис-ей были легитимизированы сакральной подписью генерала КГБ Верченко. По долгу службы он руководил и надзирал за означенным Союзом в кресле его Второго секретаря. Тэкэзать по 'оргработе'. Эта корка была морганатической сестрой буратиновского золотого ключика. Она открывала кассы вокзалов и аэропортов, складские подсобки гастрономов и универмагов, и приносила счастье любви милиционеров и сантехников. Ее хотели сильнее, чем кошка валерьянку. Человек с алой коркой 'звучал гордо, хотя выглядел мерзко'.
А Центральный Дом Литераторов был их гнездом. Почему осиным? Туда пчелы несли мед и там же его пропивали, пока трутни его проедали, там кукушата выпихивали за борт конкурентов по жратве пирога, там лиса показывала стриптиз вороне, сыр падал из клюва, кукушки пели петухам, и срамные заслуги ревниво задирались на ярмарке тщеславия.
Прозвоним перемену в нашей школе злословия и перейдем на рюмку водки в Дубовый зал. Если качество кухни совращало грешную плоть, то ничтожность цен губила бессмертную душу. Доступность благ в кругу избранных выступала дешевым наркотиком, на который Власть подсаживала мастеров пера и топора. Солянка и антрекот по столовским ценам, картошечка с селедочкой по условным ценам, икра и жюльен задешево и капустка хрусткая квашеная дешевле трамвайных билетов для безденежных донов. И, само собой, водочка небалованная. Розарий, серпентарий, колумбарий.
Столичный писатель здесь жил. Дома он часто ночевал, в Доме Творчества (?!!) он изредка писал, а в ЦДЛ он жил. Общался с коллегами по цеху, выбивал путевки, клянчил блага, записывался в очереди, оформлялся в загранпоездки, пил с нужными людьми, вступал в естественные и противоестественные связи; плел интриги, одалживал деньги, придумывал остроты и жаловался на зависть бездарных коллег. Здесь развлекались скандалами и неумелым интеллигентским битьем морды. Здесь каста качала клоунов, как палуба.
Здесь отпускал свои бессмертные остроты спившийся и любимый Светлов: 'А Моцарт что пил? - А что Сальери наливал, то и пил'. 'Т-такси в-вызовите, голубчик! - Я вам не швейцар! - А к-кто? - Адмирал! - Т-тогда - катер'.
Здесь живущему в брызгучем облаке матюгов Юзу Алешковскому брезгливо замечали: 'Устанешь за весь день, придешь вечером к себе в клуб отдохнуть - а тут сидят невесть кто и откуда'. - На что Юз немедленно орал: 'Ах-х ты гондон! Это что ж ты такое весь день, блядь, делал, что устал?!'.
И постоянно безденежные доны стреляли рублики и трехи и более удачливых собратьев - до аванса, до первого числа, - и потребляли родимую под картошку с селедочкой, ибо в чем же еще смысл жизни профессионального совписа.
Итак. Сидели трое - число, освященное традицией - и цедили горечь жизни из графинчика под занюх. Это - судьба?.. Черств хлеб писателя на Руси. А крутом секретарская сволочь цыплят табака чавкает и в коньяке купается. А ведь все продажные суки и конъюнктурщики.
О чем думает бедный писатель? О том, как стать богатым писателем.
Теперь усложним задачу. О чем думает бедный еврей? Как стать богатым русским.
Теперь тональность встречи определена, и мы переходим непосредственно к повествованию.
- Печататься совершенно невозможно, - продолжал один развертывать до отвращения банальную диспозицию. - Стихи никому не нужны. Издательские планы забиты на шесть лет вперед. Маститые прут как танки. Ну невпротык же!
В завесе кабацкого гама, где успех и неудача были в мелкую нарезку смешаны пестро, как винегрет, они звякнули и крякнули - пропустили за непротык: чтоб он кончился.
В прямой речи далее мы опускаем все матерные связки, без которых речь мастеров слова рассыпается, как сухая каша, не сдобренная маслом.
- ...Ь! - продолжил второй. - С пятым пунктом уже не берут даже под псевдонимом!
- Яша! - урезонивал третий. - ...ый ...ай ...уй! А ты никогда не думал, что если бы ты был русский, то стал бы антисемитом?
- Если бы я был русский, многие у меня стали бы неграми!
- Ха! Ты сначала попробуй стань.
- Ты глянь по сторонам. Каждый второй - аид. Каждый третий - под псевдонимом. Цвет советской литературы. Тебе бы не было обидно?
- Яша! - пожаловался Яша-1. - Весь ужас в том, что если в издательстве сидит еврей, так он отпихивает всех евреев - чтоб не дай бог не заподозрили в сионизме!..
- Яшкин-стрит, - сказал третий и развел по рюмкам остатки. - У вас отсутствует позитивное мышление. Конкретно: кто имеет минимальные шансы на пропих.
- Нюма, - сказали два Яшки. - Что за типично еврейская страсть без конца пересчитывать свои несчастья?..
И стали загибать пальцы, благо брать ими со стола было нечего:
- Поэт. На русском. Новаторская форма. Еврей. Без связей и покровителей. Москвич - квота в планах на них превышена. Примелькавшийся, но затертый.
'Это мы...' - закручинились три богатыря.
- А требуется - по принципу от обратного, - сказал Яша-2:
Первое. Национал. На них план. Не хватает.
Второе. Из малого народа. До советской власти вообще письменности не имели.
Третье. Провинциал. Живущий в своей глуши.
Четвертое. Никому не известен. Литературное открытие!
Пятое. Форма - классическая. С вкраплениями местного колорита.
Шестое. Его книжка должна выйти на родине на местном языке. И тут ее узнает Москва!
Седьмое. И эти стихи подборками идут в издательства, в журналы, в секретариат, в комитеты по премиям, куда угодно - в хорошем русском переводе. Чтоб переводчики были уже как-то известны.
Они посмотрели друг на друга, вдруг Нюма поймал чей-то взгляд в дверях, вскочил, заулыбался, заспешил, и через пять минут вернулся с пятью рублями.
Это резко усилило реалистичность написанной картины. Коллеги эффективно отоварили пятерку, и возникло чувство, что жизнь-то понемногу налаживается!
- А тебе что с того нацпоэта?.. - вздохнул Яша-1. - Меня уже тошнит от подстрочников.
- Кирюха, - удивился Яша-2. - Под его маркой ты можешь публиковать свои стихи вагонами и километрами. Нганасанскому акыну везде у нас дорога. Да у тебя эти переводы с руками отрывать будут. Это ж не с французского!
- Те-те-те, - мечтательно поцокал Нюма. - Желательно первобытное племя, не искаженное грамотностью. Чтоб ни один сородич своему трубадуру не конкурент.
- Гениально! - оценил Яша-1. - Поймать и бить, пока не забудет все буквы. Но - где ты найдешь поэта?!
- Яшке больше не наливать, - велел Яша-2. - Идиот. Брат Карамазов. Сначала - ты - пишешь - стихи. Потом он переводит их на язык родных фигвамов. Потом этот золотой самородок издает на нем книжку дома. И шаманский совет племени укакивается от счастья.
- Обязательно, - подтвердил Нюма. - Сначала на родном языке дома. Как он ни курлычь - на бесптичье и коза шансонетка. А дома - н-на! - план по национальным поэтам. А их - хренушки! Зеленая улица - а на ней кусты, алкаши и зеленые гимнастерки.
Как вы видите, поэты даже в приватном застолье тяготеют к метафоре с гиперболой.
Дубовые панели поглощали свет, дым колыхался волнисто, как на кораблекрушениях Айвазовского, и творческий процесс, зуд нежных душ, мечтательно почесывал что-то очень важное в жизни.
- По два с полтиной за строчку... - грезил Яша-1.
- И заметь - любая ...я ...я! - поддал Яша-2. - С национала свой спрос: хоть какой-то ритм, где-то рифма - а! о! шедевр народной сокровищницы! орден! звание! всем пукать от восторга!
- Сорок строк - стольник в день, - зарыдал Нюма. - Господи, ну почему дуракам счастье!
Шел десятый час: ни одного свободного места. У официанток пропотели подмышки. Языки развязались и стали длинные, змеиные, сладкие и без костей. В среде искусства, замкнутой в периметр кабака, решалось, кто с кем спал и зачем, кто делал аборт, кто кому дал денег, кому предложили договор, а главное - кто кому лижет и кто кому протежирует. Это сплетенье рук, сплетенье ног, переходящее в судьбы скрещенье, как справедливо отметил классик, напоминало грибницу в фанерной коробке. Эх, ребята, не знать вам уже ЦДЛ старых времен.
За столиком в глубине элитного угла, слева от входа, обер-драматург и редактор 'Огонька' Софронов, осаленная туша сталинских эпох, с важностью начальника счастливил собутыльников довоенной историей:
- ...И Алексей Толстой со смехом выдает этот анекдот про Берию и сталинскую трубку. Все свои, проверенные, пуганые, смеются: границу знают! Лавренев, Шагинян, Горбатов... И вдруг Толстой замечает, что у Лавренева лицо стало буквально гипсовым. Глаза квадратные и смотрят в одну точку. Толстой следит за направлением его взгляда - и находит эту точку. Это крошечный микрофончик... Незаметно так закреплен за край столика. И под стол от него тянется то-оненький проводочек.
Алексей Толстой стекленеет от ужаса. Он хорошо помнит, как у него тормознули на границе вагон с награбленным барахлом из Германии, и на его телеграмму лично Сталину пришел ответ: 'Стыдитесь зпт бывший граф тчк'.
И Толстой начинает без перехода превозносить величие вождя всех народов. Клянется в преданности. Преклоняется перед гениальностью его литературных замечаний. А в глотке сохнет, аж слова застревают.
И все как-то быстро, тихо расплачиваются и встают.
И видят, что Мариэтт Шагинян отцепляет этот микрофончик, сматывает проводок, вынимает из уха микронаушник, и прячет весь этот слуховой прибор в сумочку. Старуха была глуха, как тетерев. И ей привезли из-за границы приспособление.
Толстой хотел ее убить! Одной рукой за сердце, а другой... этой... по... !
Ему посмеялись в меру субординации.
А кругом! Нестора мне, Тацита, Чосера! За приставным столиком у лестницы тихо спивается в прозелень рано лысеющий Казаков, любимец всех, принятый в Союз по двум рассказам. Евтушенко, вертя головой короткими птичьими движениями, как следящий за окружающим пространством истребитель, внимательно фиксирует боковым зрением, все ли на него смотрят. Изящная Ахмадуллина укладывает под стол очередного хахаля, пытавшегося пить с ней на равных. Рождественский, картавя и заикаясь, тщится поддерживать беседу, которая катится от него, как поезд от хромого на перроне, и слово заскакивает в вагон на два предложения позднее своего места. Максимов примеряется к ближайшей морде, которая ему не нравится. Праздник литературы!
И в этот бедлам застенчиво торкается пополнение. В дверях встает, как портрет джигита в рамке, парень с необыкновенно выразительным кавказским носом. Такой руль. Паяльник шнобелевич. Багратион отдыхает.
Сквозь дым битвы и гам славы он безнадежно выцеливает орлиным оком свободный стул. И планирует к нему на любезных крыльях. И два Яши хотят его гнать. Это Нюмин стул. Занято. В туалет отошел.
- Ба! У нас гость! - возникает Нюма и хватает пролетающую официантку за ближнюю выпуклость. - Раечка, стульчик организуй нам. - А двум Яшкам делает рожи: молчать, пьяные идиоты!
И они переглядываются, как аборигены, которые хотят съесть Кука. И расцветают циничным дружелюбием. Легко знакомятся, церемонно трясут руки.
- Не хотите ли рюмочку? - радушно приглашают щедрые москвичи. И доцеживают сиротские капли. И выжидают испытующе.
- Сейчас я закажу, - объявляет гость и гордо зовет официантку. Официантка его гордость игнорирует профессионально. Официантка, как публичная мать, реагирует на плач только своих.
И Кавказ вовлекается в прогресс, то бишь разделение труда. Два Яши с Нюмой держат на коротком поводке официантку, а сын гор цитирует меню бесконечно, как эпос. А они корректируют этот арт-огонь по кухне в сторону эффективности.
И дают понять небрежно, что вообще-то они знаменитые московские поэты. С Олимпа спустились поужинать. Не хрен собачий.
- А тебя сюда, Руслан, каким ветром занесло-то?
При этом Руслан интересует их только со стороны кармана, где деньги лежат. Его жизнь - его проблема. Кого колышет чужое горе. Москвичи живут собой, и то трудно. Руслану по закону гор положено платить. Его допустили в святая святых - ЦДЛ, и поэты с ним как с равным.
- Покушать захотел, дал швейцару денег, он пустил. Нигде мест нет, а.
Ну, есть у размашистых выпендрежных кавказцев этот невинный снобизм: совать бабки швейцарам и проникать в разные закрытые места, чтоб среди столичной элиты гульнуть с размахом, засылая иногда бутылку за столик соседствующих знаменитостей. От широкой души и в знак большого уважения. Это ты, Руслан, удачно зашел. В самое то место. И в нужный момент.
Скромностью и щедростью горец приятно располагал к себе. Закосевшим друзьям хочется сказать человеку приятное. Ничто человеческое халявщику не чуждо.
- Руслан, - благосклонно интересуются они, - ты откуда родом, милый юноша? - И тут же забывают вывихнутое слово, обозначающее точку на Кавказе, о которой они никогда не слышали и не надеются услышать впредь.
Как ни расширяется сознание пьяного человека, оно не в силах вместить подсознание поэта. Желание влечет нас железной рукой с татуировкой 'необходимость'. Иллюзия свободы - это опиум для бедных.
- Рус-слан, - интересуется Яша-2, - а поэты в вашей... - и замедляется, мучительно ища необидное слово... - в вашей маленькой стране есть?
- У нас все поэты! - пылко отвечает Руслан. - Но пока нет.
- А... переводчики?.. - спрашивает Яша-1.
- Переводчиков тоже нэт, - коротко вздыхает Руслан.
- Дю перфэ, - заключает Нюма.
-Что?
- Нет в мире совершенства, - вздохом завершает Нюма этот дивный диалог из 'Маленького принца'.
Наступает та отвратительная стадия пьяного безобразия, когда поэты не контролируют себя и принимаются читать стихи. Три бояна вещих, три хитрожопых поросенка, три мудреца в одном тазу пустились по морю в грозу, обрушивают на голову одиночки свой гений. Гений заунывен, депрессивен, напевен и гнусав, как принято. Авторская манера чтения есть форма мести поэта окружающим плебеям. 'Вай-вай-вай!' - так обычно передаются в русском письме восхищенно-льстивые возгласы, издаваемые лицами щедрых смуглых национальностей.
И, переполнившись восторгом, сын гор ненадолго отплывает туда, где журчанье струй в тиши и прохладе настраивает на умиротворяющий лад. В туалет, то есть.
(- А вот и он, - проговорил Яша-2, неуверенно озаряясь.
Друзья осознавали ситуацию.
- Ну что - пробуем?.. - не всерьез спросил Нюма.
- Чего пробовать?! Трясти надо! - шепотом закричал Яша-1.
- Возможно, Бог есть, - умиленно сказал Яша-2, - и возможно даже, у него есть слух. И он внял нашей молитве...
Покорный слушатель всегда вызывает расположение поэта. Молчит - значит понимает.
- Только говорили - и вот. Если не он - то кто?
- Да может он неграмотный вообще? Альпийский козопас?
- Дурак ты? Если может прочесть слово 'ресторан' - грамотней чем надо.
- А, попытка - не пытка, Лаврентий Павлович!).
Их абрек вернулся, в подражание Нюме цапнул официантку, получил шлепок по рукам и (для чужих) краткий пинок в голень, и обескураженно сел:
- Слушай, как ее позвать, понимаешь?..
- Слушай внимательно, - строго сказал Яша-Раз. - Ты грамотный?
- У меня образование, - с достоинством ответил горец.
- Ну-ка скажи, как на твоем языке будет река?
Руслан сказал. Воспроизвести по-русски друзья не смогли.
- А луна?
- Небо? Мать? Друг?
- Оружие? Битва? Могила? Храбрость?
Семантические ряды сыпались, как кубики из дырки в мешке со словарным запасом великого и могучего. Это приняло характер игры:
- Любовь? Целомудрие? Верность? Смущение?
- Старик? Дом? Поле? Колосья? Дерево?
- Ручей? Гора? Облако?
Поэтический лексикон слетал и кружился, как золотые листья с волшебного деревца Страны Дураков.
- Жизнь? Смерть? Добро? Зло?
- Ребя, - заключил Яша-Два, - он знает все слова.
- Знаю, - подтвердил Руслан.
- А написать их можешь?
- На чем?
- На бумаге!
- Конечно.
- Без ошибок? - въедливо допросил Нюма.
- Заткнись, идиот! - застонали два Яши. - Давно тебе корректор нервы не мотал?
- Подумаешь. Всего-то надо две тысячи слов, и хватит для их стихов.
- Значит, так. Руслан! Ты хочешь стать поэтом?
- Самым знаменитым поэтом на всем Кавказе! - уточняет Яша-2.
- Тогда бери еще бутылку коньяка КВВК, - приказал Нюма. - Сейчас мы тебе все объясним.
Они пинают друга под столом и бьют кулаком в плечо.
- За нашу победу! - ревет Нюма, и никто не обращает внимания, потому что двенадцатый час, и рев этот нам привычный. К полуночи литератор голосист, как леший на шабаше.
Они сблизили головы над столом и с оглядкой умерили голос:
- Слушай внимательно. Мы - пишем стихотворение. Ты - переводишь его на свой язык. Своими словами, как умеешь, - это не важно. Потом ты публикуешь его дома. Мы научим как. Позвоним кому надо. Ты только переведи и принеси. А потом мы сразу печатаем его на русском языке в московском журнале!
- Мы составляем из таких стихов книжку. И ты подаешь ее на своем языке в свое издательство. Какой у вас свой самый крупный город?
- Махачкала-а... - протянул с облаков Руслан.
- Махачкала! Гениально! Лучше бы Ханты-Мансийск... ну ладно уж.
- Слушай, чувачок, а ты не чеченец? И не балкарец? Не ингуш? Ну слава богу. А то с репрессированными народами есть трудности. Лучше всего, когда о твоем народе вообще раньше не слышали.
По лицу Руслана было видно, как он молча проглатывает обиду за свой маленький гордый народ, о котором вообще не слышали.
- Зато теперь про твой маленький гордый народ узнают все, - великодушно пообещал Яша-2. - С великого и могучего русского языка - переведут на все языки!
Нюма пояснил:
- Как только твоя книга выходит в Ханкале... что? - в Махачкале, - еще бы не вышла! народу нужен поэт! - мы сдаем ее в московское издательство!
- А у него план по расцвету малых народов при социализме!
- И ты, как представитель малого народа, создающий его литературу, автоматом выставляешься на... Ленинскую премию!
- Которую мы честно делим на четыре части, и ты получаешь столько же, сколько мы!
Остапы вытерли свои благородные лбы.
- Ленинская премия - это сколько? - практично спросил кандидат в лауреаты.
- Вы на него посмотрите. Тебе хватит. Сто тысяч рублей устроит? Двадцать пять - тебе.
Материальная сторона вопроса правильно подействовала на молодого, но кавказского человека. Теперь перед ними сидел бизнесмен и партнер. Бизнесмен прикидывал, в чем прикол и можно ли сорвать больше. Партнер деловито спросил:
- А стихи где?
- В Караганде! - хором ответили поэты. - Стихи завтра. Ну так как, Руслан?
- Я не Руслан.
- То есть? А кто?
- Я Расул.
- А почему сказал - Руслан?
- Вы не расслышали.
- А чего ж не поправил?
- У нас не принято поправлять старших. Невежливо.
- Один хрен, Расул. Фамилия твоя как?
Вот так появилась на свет знаменитая некогда книга стихотворений аварца Расула Гамзатова 'Высокие звезды', получившая в 1963 году Ленинскую премию, а сам Гамзатов - орден Дружбы народов и скорую мировую славу. Переводчики Яков Козловский, Яков Хелемский и Наум Гребнев стали маститыми и состоятельными, вошли в реестр поэтического мира, а националы стояли к ним в очередь со своими подстрочниками подмышкой.
Характерно, что собственные стихи под собственными именами трех достойных джентльменов успехом не пользовались по-прежнему. Точно найденный образ и имидж Поэта - великое дело.
Но и Гамзатов без них был как скрипач с губной гармошкой, в которой пацаны спичками заткнули дырочки. К его юбилею редактор аварской многотиражки в Дагестане сдуру решил сделать сюрприз. Он раздобыл аварский текст последней поэмы Гамзатова и напечатал ее во весь разворот в один день с публикацией на русском в 'Известиях'. Сравнение было не в пользу нервной системы. Родной народ расценил параллельные тексты как плевок в душу. Отдел культуры райкома партии гасил скандал. А разъяренный Гамзатов гонялся по улицам и косогорам за редактором, вопя о кинжале и кровной мести.
Кто сейчас на конференции
Сейчас этот форум просматривают: нет зарегистрированных пользователей и 3 гостя
