1995 год
'Год на год не приходится'
Народная мудрость.
'Есть такое поверье: для каждого человека на земном шаре имеется место, которое этому человеку неизвестно, но его можно видеть во сне. Если человек тем или иным путем все-таки разыщет его и поселится, он будет счастлив до конца своих дней.'
Олег Куваев 'Дом для бродяг'
Самое худшее - ждать да догонять.
Народная мудрость.
Если деньги обесцениваются, а душа просит перемен, самое лучшее - купить себе новое ружье. Сергеич со своей двустволкой и виртуозной стрельбой влёт посеял в моей душе сомнения - а все ли я правильно делаю? Больших проблем с получением 'зеленки' тогда не было, проблемы были с выбором: Опять же, моя 'книжность' сужала этот выбор до минимума - я таскался по Москве с гильзами в кармане и смотрел на просвет стволы, проверял шат стволов в колодке, отскок бойков, подбирал красивое дерево на ложах: В итоге, задолбав всех продавцов во всех 'охотниках', взял иж-43 штучного-расштучного разбору с серебряной всечкой в двенадцатом калибре и сразу помчался на охоту в 'шушмор'. Середина октября с ее неустойчивой погодой, отсекла всех попутчиков, пролёт 'северной' еще не начался, поэтому ехал я один. Ополовинив в электричке бутылку 'беленькой' под сушеного щокура, я шагнул с платформы и устремился в желтые торфяные поля, сгибаясь под тяжестью нового 'анатомического' рюкзака с одноместной лодкой и охотничьим припасом: Если ты не на полевых, ты все равно на полевых: Ноги привычно отмеряли километры, спина и плечи упруго держали вес рюкзака, руку приятно оттягивал новенький иж: Дышалось и шлось легко: Стайка тетеревов на одинокой, почти облетевшей березе среди полей, прошмыгнувшая через дорогу лиса, грустный посвист снегирей - все это оживляло путь одинокого стра: скитальца. Низкое осеннее небо, канюк в вышине: Бутылка 'беленькой' закончилась, и я понял, что заблудился: Я, таксатор-полевик! Шел я этой дорогой дважды, и оба раза ранней весной, и подшофэ, и с попутчиками: В полях все было ясно, а вот в лесу с еще не облетевшей листвой я прозевал поворот и видимо уже часа полтора топтал тропу в направлении 'на йух', удаляясь от нашего острова и вагончика. Смерклось как-то стремительно и начал накрапывать дождик. Шанс найти краткий путь через карьеры (примерное расположение и ориентиры я представлял) был ничтожен - скорее провалишься, а то и вовсе утонешь: Поэтому, развернувшись, своим следом, я бодро побежал, зорко выглядывая свороток с тропы с переправой через канал. Ка бы не три месяца тренировок - ноги бы давно отказались поддерживать темп, а так я продолжал свою гонку с надвигающейся ночью. Последний километр по хлюпающей торфом мочажине, заросшей березовым мелятником, я прошел уже в полной темноте, подсвечивая дорогу фонариком. Белеет проржавевшая крыша вагончика, сеется мелкий дождик. Палить костер без топора нет никакого желания, нащепав ножом сухих лучин с доски на нарах, затопляю печку, натолкав цельных бревеняк с незакрытой дверцей, варю чай прямо в кружке, стописят для угреву и поднятия настроения - и в спальник. Заряженный иж рядом на нарах, чутко слушаю шорох за окном, дождь и ветер: По весне на карьерах нашли вытаявшего упокойника, рассказывали о дезертирах и подозрительных бомжующих личностях, поэтому, несмотря на усталость сплю вполглаза и слушаю вполуха и чудятся мне шаги за затянутым плёнкой окном:
- Эй, счас картечью иоппну!
Прошелестело что-то по траве и стихло:
Чуть свет, а я уж на ногах:
Серый ветреный рассвет, бормочет где-то тетерев, не попив чаю, хрюкаю лягушкой, накачивая своего 'стрижа', ружье под рукой. Выплыл из-за острова, дикий рис шуршит, загибаясь под борта, засыпает лодку продолговатыми семенами. На этом рисе утка по осени выгуливается так, что ощипанная и обсмоленная напоминает брусок копченого сала. Уток вблизи не видать, вдали, над стеной камышей, мельтешат крыльями стайки, гребу туда. Вдоль изгибов топкого берега с ондатровыми хатками и чахлыми березами на кочках, серо-желтой стены камыша, плыву тихо-тихо, один среди осени. Далеко-далеко, в десяти километрах слышен протяжный гудок электрички 'рееее': Вдруг, на чистом плесе метрах в пятидесяти, может дальше (вода искажает расстояние) появляются два серых силуэта, шилки или кряквы? Вертятся на воде, заметив меня, подплыть ближе - вряд ли, это вам не Якутия, поэтому прикладываюсь, взяв чуть выше, и плавно тяну задний спуск, чок, дробь-пятерка: БАМС! Осыпало воду дробью, БАМС! Вторым по пытающейся взлететь. Перезарядив ежа, гребу к колыхающимся на волнах трупикам, две, ДВЕ тяжелые осенние кряквы с желтыми носами и оранжевыми лапами! Я настолько горд и счастлив, что меня не смущает ни простота добычи, ни скоротечность моей охоты, ведь это та самая осенняя кряква о которой я мечтал еще в студенческие годы, читая Нагибина: Гребу на остров, теперь, посветлу, можно и костер наладить и поесть приготовить. Я по-прежнему один посреди осени, день немного разгулялся, топчусь по острову, наблюдаю ворон и редких уток, любуюсь своими трофеями, пристроенными на стене навеса лапами вверх. Идти никуда неохота, помятуя о вчерашних метаниях, опять же котелочек с варёной картошкой и салом, вкупе с 'беленькой' настраивают на созерцательный лад и я наслаждаюсь одиночеством: Натаскал дров, наломал друг об друга (топора-то нет), теперь печку можно будет топить с закрытой дверцей. Стихает к вечеру, у причала плавают ондатры, первые звёзды в разрывах облаков и заря полыхает не как на Ясачной, но тоже красиво: А потом наступила ночь: Тихая, с морозцем и ясным небом и непрерывным шорохом и шагами за стеной на улице, стоило мне только закрыться в жарко натопленном вагончике. Я чутко прислушивался, грозно кричал, пугая ночных гостей, неожиданно выскакивал с ружьем наперевес под сияющий огнями Млечный Путь с редкими просверками поздних метеоров, но никого не увидел. Стоило выйти из вагона, нервирующая меня возня и шаги затихали и ни гу-гу. Только неясыть где-то на том берегу залива улюлюкала, подзывая нечисть: Шушмор:
Наутро, собираясь домой (ночные метания истощили мои силы и нервную систему) я заметил, что у моих прекрасных трофеев, подвешенных на гладкой металлической стене, начисто отгрызены головы: Это окончательно меня подкосило, ибо ни мышь, ни горностай не могли бы достать на полутораметровой высоте железной стены:
Собирался я более чем быстро, запихав в рюкзак непросушенную лодку, и лишь выйдя на простор полей вздохнул свободно: Не оставлявшее меня чувство чьего-то присутствия отступило и я бодро зашагал к станции, вспоминая на ходу расписание электричек: А надо бы еще съездить:
И так и пошло у меня в ту осень - два-три дня на охоте, день дома, отпуска у таксатора тридцать шесть дней, а я еще и за прошлый год не догулял:
За столом у вагончика собирались персонажи настолько причудливые, что я теперь остро жалею об отсутствии у меня тогда компактного фотоаппарата и навыков фотосъемки. Иногда компанией человек в пятнадцать и безобразиев не было, несмотря на алкоголь и наличие оружия. Как-то душевно и беззлобно все проходило, если не считать моментов, когда Афганец, перебрав, начинал опять гонять 'духов': Скрутить его, стокилограммового крепыша не удавалось никому, только доброе таксаторское слово сводило криз 'на нет' и укладывало его баиньки. При свете коптящей свечи из оргстекла строились планы и разрабатывались немыслимые способы увеличения дальнобойности снарядов, установки подствольных фонарей и способы поиска упавших в рис трофеев. Под домашние котлеты из ротанов, копченое здесь же сало и ондатр, сырые свинушки с луком и клюквой. Фольклорный элемент Витька Деревяга, мир его праху, на велике, в любую погоду и время суток мотался за десять километров, если 'не хватило', однажды, в полной темноте, сверзился вместе с великом в канал, приехал весь мокрый, но драгоценный груз доставил. И сразу за стол. А после, когда те, кто еще мог самостоятельно, отходили ко сну в жарко натопленном вагончике, Деревяга, усевшись на поленницу, начал выливать воду из болотников: Ноябрь: Вот были люди!
Раннее-раннее утро, белый-белый иней, солнце подсвечивает верхушки осин, бормочут окрест тетерева и воздух обжигает. У потухшего костра, прямо на земле, навзничь лежит Деревяга и на лице его не тает иней: Допился: Афганец трогает его рукой и, в ужасе отпрыгивает, споткнувшись и упав. Глаза 'упокойника' открыты!..
- Лёёёхаааа:
- Счас, Витя, счас, - Афганец засуетился, нашли бутылку, стакан, трясущимися руками влили в синие губы 'дозу', явно 'штрафную' и о чудо, иней на щеках начал таять и фольклорный элемент попытался сесть. Но, не тут то было! Волосы его примерзли к земле! Тянем его за руки и Деревяга воздвигается словно шушморское идолище с короной из примерзших листьев, щепок и травы. Дружный хохот вылезших поглазеть на 'упокойника' спугнул с плеса стайку чернетей. Однако, пора собираться, карьеры зовут! На самом озере закрайки, торфяные поля замерзли, но в глубоких карьерах и каналах вода остывает не так быстро и там сейчас вся утка и есть шанс подойти на выстрел, чтобы достать на излете, хоть из чока, хоть 'нулями', но достать такого желанного, почти несъедобного, осеннего крякаша. Махнув 'на ход ноги', закусив немудрящей закусью, вереницей тянемся по тропке через болотину. Там, на карьерах с верховыми болотинами, мы разойдемся, Афган пойдет с Сашкой, а я с Йурриком, это он меня привел в эти места, работает со мной в экспедиции, в поле не ездит уже - семья-дети, но ходить тоже горазд, остальным за нами просто не угнаться.
Черная-черная бровка между карьерами, ярко-зеленые подушки кукушкина льна, ярко-желтые листья берез и их белые стволы и ярко-белые, почти светящиеся предснеговые облака на синем-синем небе. И такой же яростной синевой отсвечивает тёмная вода карьеров, обрамлённая оранжево-бурой осокой. И солнце и ветер в лицо, сильный, упругий. Идем почти не таясь, ветер скрадывает, те, что сидят на открытой воде, все равно не подпустят, надежда на тех, что сидят под берегом. Йуррик стреляет по уговору на левую сторону, я - на правую. Как всегда неожиданно, всхлопнув крыльями, с юриковой стороны, совсем рядом, поднимается кряковая. Первым напускаем, вторым пропускаем, третьим догоняем, четвертым добиваем: Вот примерно так работают две двустволки в руках не слишком опытных стрелков: Качается светлея брюшком на волнах, вот-вот ее прибьет к ледяному закрайку, Йуррик начинает вырубать жердину и тут слева-справа, ближе-дальше из осоки начинают выскакивать кряквы! А не перезарядились! А твою мать! Присев на бровке заталкиваем патроны на ощупь и отчаянно маним, маним, надрываясь как в истерике. У Йуррика манок покупной, пластмассовый, с уткой, у меня - самодельный, деревянный, 'как на картинке': Стайка голов десять заходит на круг, вскакиваем, заметили - поздно, подставив светлые брюшки, взмывают вверх, грохот дуплетов и двое падают в воду, подняв фонтаны брызг, а третий, чуть не попав мне в голову, гулко шмякается на бровку!
Полежав на бугорке, подкрепившись из юриковой фляжки, замыкаем круг, до вагончика километров пять кривулями, идем, подгоняемые ветром по старой узкоколейке, шаг-шаг-полшага, ну что бы шпалы не класть через равные промежутки! Одинокая черноплодная рябинка с пурпурными листьями, как она здесь оказалась, стоит увешанная тяжелыми гроздьями. Набиваем рты холодными ягодами до оскомины, набиваем впрок карманы, даже если ты не на полевых - ты все равно на полевых: Переваливаем через насыпь, я - первый, прямо из-под ног с грохотом вырывается черно-белый шар и пушечным ядром мелькает между деревьями. Ружье мое больно бьет прикладом в плечо и скобой по пальцам раз и два, Йуррик мчится туда, где на палой листве лежит, раскинув крылья тетерев: Он молодой, только вылинял, косицы чуть завились, но это ТЕТЕРЕВ!!!
- Везет тебе! - Йуррик откровенно завидует, а мне просто хорошо, я - дома, я в лесу:
.
