Стихи, которые вызвали состояние "офигеть!" и которые тут же перечитал еще раз.
Молодой рекой без устали плыви
И не бойся, простудившись, заболеть.
Возраст - это понимание любви
Как единственного чуда на земле.
Я живу, судьбу свою кляня,
Не желая для себя судьбы иной.
Возраст - это размышление о днях,
Проведённых за родительской спиной.
За столом моим разнузданный портвейн
Превратился в респектабельный кагор.
Возраст - это радость за друзей,
Не сумевших превратиться во врагов.
Верно ли сумели мы прочесть
Десять фраз, оставленных Христом?
Возраст - это стоимость свечей,
Превышающая стоимость тортов.
Кто ты есть? Чего в себе достиг?
Чей ты друг и кто твои друзья?
Возраст - это приближение мечты
В окончании земного бытия.
А смерть, конечно, человечество страшит,
Но какие там у нас года!
Возраст - это состояние души,
Конфликтующее с телом... иногда.
А. Розенбаум
И не бойся, простудившись, заболеть.
Возраст - это понимание любви
Как единственного чуда на земле.
Я живу, судьбу свою кляня,
Не желая для себя судьбы иной.
Возраст - это размышление о днях,
Проведённых за родительской спиной.
За столом моим разнузданный портвейн
Превратился в респектабельный кагор.
Возраст - это радость за друзей,
Не сумевших превратиться во врагов.
Верно ли сумели мы прочесть
Десять фраз, оставленных Христом?
Возраст - это стоимость свечей,
Превышающая стоимость тортов.
Кто ты есть? Чего в себе достиг?
Чей ты друг и кто твои друзья?
Возраст - это приближение мечты
В окончании земного бытия.
А смерть, конечно, человечество страшит,
Но какие там у нас года!
Возраст - это состояние души,
Конфликтующее с телом... иногда.
А. Розенбаум
ИХ РАССТРЕЛЯЛИ НА РАССВЕТЕ.
Их расстреляли на рассвете,
Когда еще белела мгла.
Там были женщины и дети
И эта девочка была.
Сперва велели им раздеться
И встать затем ко рву спиной,
Но прозвучал вдруг голос детский
Наивный, чистый и живой:
Чулочки тоже снять мне, дядя?
Не осуждая, не браня,
Смотрели прямо в душу глядя
Трехлетней девочки глаза.
'Чулочки тоже' - и смятеньем
на миг эсесовец объят
Рука сама собой с волненьем
вдруг опускает автомат.
Он словно скован взглядом синим,
и кажется он в землю врос,
Глаза, как у моей дочурки? -
в смятенье сильном произнес.
Охвачен он невольно дрожью,
Проснулась в ужасе душа.
Нет, он убить ее не может,
Но дал он очередь спеша.
Упала девочка в чулочках:
Снять не успела, не смогла.
Солдат, солдат, что если б дочка
Вот здесь, вот так твоя легла:
Ведь это маленькое сердце
Пробито пулею твоей:
Ты Человек, не просто немец
Или ты зверь среди людей:
Шагал эсэсовец угрюмо,
С земли не поднимая глаз,
впервые может эта дума
В мозгу отравленном зажглась.
И всюду взгляд струится синий,
И всюду слышится опять,
И не забудется поныне:
Чулочки, дядя, тоже снять?"
Муса Джалиль
Их расстреляли на рассвете,
Когда еще белела мгла.
Там были женщины и дети
И эта девочка была.
Сперва велели им раздеться
И встать затем ко рву спиной,
Но прозвучал вдруг голос детский
Наивный, чистый и живой:
Чулочки тоже снять мне, дядя?
Не осуждая, не браня,
Смотрели прямо в душу глядя
Трехлетней девочки глаза.
'Чулочки тоже' - и смятеньем
на миг эсесовец объят
Рука сама собой с волненьем
вдруг опускает автомат.
Он словно скован взглядом синим,
и кажется он в землю врос,
Глаза, как у моей дочурки? -
в смятенье сильном произнес.
Охвачен он невольно дрожью,
Проснулась в ужасе душа.
Нет, он убить ее не может,
Но дал он очередь спеша.
Упала девочка в чулочках:
Снять не успела, не смогла.
Солдат, солдат, что если б дочка
Вот здесь, вот так твоя легла:
Ведь это маленькое сердце
Пробито пулею твоей:
Ты Человек, не просто немец
Или ты зверь среди людей:
Шагал эсэсовец угрюмо,
С земли не поднимая глаз,
впервые может эта дума
В мозгу отравленном зажглась.
И всюду взгляд струится синий,
И всюду слышится опять,
И не забудется поныне:
Чулочки, дядя, тоже снять?"
Муса Джалиль
ЗОЛА
Я был остывшею золой
Без мысли, облика и речи,
Но вышел я на путь земной
Из чрева матери - из печи.
Еще и жизни не поняв
И прежней смерти не оплакав,
Я шел среди баварских трав
И обезлюдевших бараков.
Неспешно в сумерках текли
'Фольксвагены' и 'Мерседесы'.
А я шептал: 'Меня сожгли.
Как мне добраться до Одессы?'
Семён Липкин. 1967
Я был остывшею золой
Без мысли, облика и речи,
Но вышел я на путь земной
Из чрева матери - из печи.
Еще и жизни не поняв
И прежней смерти не оплакав,
Я шел среди баварских трав
И обезлюдевших бараков.
Неспешно в сумерках текли
'Фольксвагены' и 'Мерседесы'.
А я шептал: 'Меня сожгли.
Как мне добраться до Одессы?'
Семён Липкин. 1967
Сменяются эпохи
И дышит наша грудь
То хорошо, то плохо,
То сносно как-нибудь.
Бывает нелегко нам
И в малом и в большом,
И лишь хамелеонам
Живётся хорошо.
По-разному, заметьте, -
Сей факт неоспорим -
Живут на белом свете
Поэты и Цари.
По-разному сгорают
Их звёзды налету,
Во тьме пересекая
Последнюю черту!
Пока Цари на троне,
С Царями все в ладу.
Царя никто не тронет,
Пока он на виду.
Ему никто не скажет,
Что, мол, не так поёшь!
На удивленье даже -
Хорош, пока живёшь!
Но только Царь уходит -
И подпевалы все
Изъяны в нём находят,
Как сало в колбасе.
Один был своенравен,
Другой, вообще, без головы!
Скажите, Бога ради,
Где ж раньше были вы?
Совсем не то - Поэты.
Пока они живут,
Какие-то запреты
Всегда для них найдут.
Но долго жить прикажет
Затравленный Поэт -
На удивленье даже -
Снимается запрет!
И тот, который сам был
Вчера готов его сожрать,
Запел вдруг дифирамбы -
Какая благодать!
Посмертные награды,
Так нужные живым,
Скажите, Бога ради,
Где ж раньше были вы?
Живут на белом свете
Поэты и Цари.
По-разному, заметьте, -
Сей факт неоспорим!
По-разному сгорают
Их звёзды налету,
Во тьме пересекая
Последнюю черту!
Да, судьбы их различны,
Но, что ни говори,
Нам дороги обычно
И Поэты, и Цари.
Одних мы чтим публично,
Во всю рукоплеща,
К другим приходим лично...
На кладбища.
Нравится Подписаться
И дышит наша грудь
То хорошо, то плохо,
То сносно как-нибудь.
Бывает нелегко нам
И в малом и в большом,
И лишь хамелеонам
Живётся хорошо.
По-разному, заметьте, -
Сей факт неоспорим -
Живут на белом свете
Поэты и Цари.
По-разному сгорают
Их звёзды налету,
Во тьме пересекая
Последнюю черту!
Пока Цари на троне,
С Царями все в ладу.
Царя никто не тронет,
Пока он на виду.
Ему никто не скажет,
Что, мол, не так поёшь!
На удивленье даже -
Хорош, пока живёшь!
Но только Царь уходит -
И подпевалы все
Изъяны в нём находят,
Как сало в колбасе.
Один был своенравен,
Другой, вообще, без головы!
Скажите, Бога ради,
Где ж раньше были вы?
Совсем не то - Поэты.
Пока они живут,
Какие-то запреты
Всегда для них найдут.
Но долго жить прикажет
Затравленный Поэт -
На удивленье даже -
Снимается запрет!
И тот, который сам был
Вчера готов его сожрать,
Запел вдруг дифирамбы -
Какая благодать!
Посмертные награды,
Так нужные живым,
Скажите, Бога ради,
Где ж раньше были вы?
Живут на белом свете
Поэты и Цари.
По-разному, заметьте, -
Сей факт неоспорим!
По-разному сгорают
Их звёзды налету,
Во тьме пересекая
Последнюю черту!
Да, судьбы их различны,
Но, что ни говори,
Нам дороги обычно
И Поэты, и Цари.
Одних мы чтим публично,
Во всю рукоплеща,
К другим приходим лично...
На кладбища.
Нравится Подписаться
Кстати, рассказ ваш очень хорош. Но после него какое-то тягостное послевкусие остается....Shelton
ЗИНКА
1.
Мы легли у разбитой ели,
Ждем, когда же начнет светлеть.
Под шинелью вдвоем теплее
На продрогшей, сырой земле.
- Знаешь, Юлька, я против грусти,
Но сегодня она не в счет.
Где-то в яблочном захолустье
Мама, мамка моя живет.
У тебя есть друзья, любимый,
У меня лишь она одна.
Пахнет в хате квашней и дымом,
За порогом бурлит весна.
Старой кажется: каждый кустик
Беспокойную дочку ждет.
Знаешь, Юлька, я против грусти,
Но сегодня она не в счет...
Отогрелись мы еле-еле,
Вдруг нежданный приказ: "Вперед!"
Снова рядом в сырой шинели
Светлокосый солдат идет.
2.
С каждым днем становилось горше,
Шли без митингов и знамен.
В окруженье попал под Оршей
Наш потрепанный батальон.
Зинка нас повела в атаку,
Мы пробились по черной ржи,
По воронкам и буеракам,
Через смертные рубежи.
Мы не ждали посмертной славы,
Мы хотели со славой жить.
...Почему же в бинтах кровавых
Светлокосый солдат лежит?
Ее тело своей шинелью
Укрывала я, зубы сжав,
Белорусские ветры пели
О рязанских глухих садах.
3.
- Знаешь, Зинка, я против грусти,
Но сегодня она не в счет.
Где-то в яблочном захолустье
Мама, мамка твоя живет.
У меня есть друзья, любимый,
У нее ты была одна.
Пахнет в хате квашней и дымом,
За порогом бурлит весна.
И старушка в цветастом платье
У иконы свечу зажгла.
Я не знаю, как написать ей,
Чтоб тебя она не ждала...
Юлия Друнина
1.
Мы легли у разбитой ели,
Ждем, когда же начнет светлеть.
Под шинелью вдвоем теплее
На продрогшей, сырой земле.
- Знаешь, Юлька, я против грусти,
Но сегодня она не в счет.
Где-то в яблочном захолустье
Мама, мамка моя живет.
У тебя есть друзья, любимый,
У меня лишь она одна.
Пахнет в хате квашней и дымом,
За порогом бурлит весна.
Старой кажется: каждый кустик
Беспокойную дочку ждет.
Знаешь, Юлька, я против грусти,
Но сегодня она не в счет...
Отогрелись мы еле-еле,
Вдруг нежданный приказ: "Вперед!"
Снова рядом в сырой шинели
Светлокосый солдат идет.
2.
С каждым днем становилось горше,
Шли без митингов и знамен.
В окруженье попал под Оршей
Наш потрепанный батальон.
Зинка нас повела в атаку,
Мы пробились по черной ржи,
По воронкам и буеракам,
Через смертные рубежи.
Мы не ждали посмертной славы,
Мы хотели со славой жить.
...Почему же в бинтах кровавых
Светлокосый солдат лежит?
Ее тело своей шинелью
Укрывала я, зубы сжав,
Белорусские ветры пели
О рязанских глухих садах.
3.
- Знаешь, Зинка, я против грусти,
Но сегодня она не в счет.
Где-то в яблочном захолустье
Мама, мамка твоя живет.
У меня есть друзья, любимый,
У нее ты была одна.
Пахнет в хате квашней и дымом,
За порогом бурлит весна.
И старушка в цветастом платье
У иконы свечу зажгла.
Я не знаю, как написать ей,
Чтоб тебя она не ждала...
Юлия Друнина
Да, он мне снится, этот город, и видимо не раз, не два
Доказывать я буду в спорах, что он красивей, чем Москва!
И в стороне сибирской дальней, мне помнится родимый дом
И то, что факелы Ростральных.... А впрочем нет, я о другом.
Я вижу городок на Волге в полукольце плешивых гор
В тот очень тяжкий, очень долгий - 42-ой военный год.
Линялые шатрами крыши, стада бредущие в пыли...
Сюда блокадных ребятишек из Ленинграда привезли.
Ведь больше года голодали, им дали мяса, масло дали.
Они ж, шатаясь как в бреду за завтраком недоедали,
В обед опять недоедали, за ужином недоедали - на завтра прятали еду.
Они не оставляли крошек, тихи, глазасты и худы,
Они рассматривали кошек лишь как запас живой еды.
И падали при каждом шаге. И молча плакали в тиши.
Но кто-то детям дал бумагу и заточил карандаши.
И вот на четвертушках мятых, стал робко возникать на свет
Не точный, памятный, крылатый, неповторимый силуэт -
Бессмертный шпиль Адмиралтейства, его нагую простоту
Чертило раненое детство, мусоля грифели во рту....
Да, он мне снится этот город и видимо не раз, не два
Доказывать я буду в спорах, что он красивей, чем Москва!
И вновь и вновь при трудном шаге я вспомню это,
Тишь палат, детей, и на листках бумаги, рисунок,
Точно текст присяги, тебе на верность ЛЕНИНГРАД.
/Майя Борисова/
Доказывать я буду в спорах, что он красивей, чем Москва!
И в стороне сибирской дальней, мне помнится родимый дом
И то, что факелы Ростральных.... А впрочем нет, я о другом.
Я вижу городок на Волге в полукольце плешивых гор
В тот очень тяжкий, очень долгий - 42-ой военный год.
Линялые шатрами крыши, стада бредущие в пыли...
Сюда блокадных ребятишек из Ленинграда привезли.
Ведь больше года голодали, им дали мяса, масло дали.
Они ж, шатаясь как в бреду за завтраком недоедали,
В обед опять недоедали, за ужином недоедали - на завтра прятали еду.
Они не оставляли крошек, тихи, глазасты и худы,
Они рассматривали кошек лишь как запас живой еды.
И падали при каждом шаге. И молча плакали в тиши.
Но кто-то детям дал бумагу и заточил карандаши.
И вот на четвертушках мятых, стал робко возникать на свет
Не точный, памятный, крылатый, неповторимый силуэт -
Бессмертный шпиль Адмиралтейства, его нагую простоту
Чертило раненое детство, мусоля грифели во рту....
Да, он мне снится этот город и видимо не раз, не два
Доказывать я буду в спорах, что он красивей, чем Москва!
И вновь и вновь при трудном шаге я вспомню это,
Тишь палат, детей, и на листках бумаги, рисунок,
Точно текст присяги, тебе на верность ЛЕНИНГРАД.
/Майя Борисова/
"Стасику Красаускасу"
Этого стихотворения
Ты не прочтёшь
Никогда…
В город вошли, зверея,
Белые холода.
Сколько зима продлится,
Хлынувши через край?
Тихо
В твоей больнице…
— Стаська,
не умирай!..
Пусть в коридоре голом,
Слова мне не сказав,
Ставший родным онколог
Вновь отведёт глаза.
В тонкой броне халата
Медленно я войду
В маленькую палату
В тягостную
Беду…
Сделаю всё как нужно,
Слёзы сумею скрыть.
Буду острить натужно,
О пустяках говорить,
Врать, от стыда сгорая!..
Так и не разберу:
Может быть, мы играем
Оба
В одну игру?!
Может, болтая о разном, —
Очень ещё живой —
Ты между тем прекрасно
Знаешь диагноз свой.
Может, смеёшься нарочно
В этот и в прошлый раз.
Голову нам мороча,
Слишком жалея нас?!
В окнах больших и хмурых,
Высветится ответ.
Как на твоих гравюрах —
Белый и чёрный цвет.
И до безумия просто
Канет в снежный февраль
Страшная эта просьба:
— Стаська, не умирай!
Роберт Рождественский
Этого стихотворения
Ты не прочтёшь
Никогда…
В город вошли, зверея,
Белые холода.
Сколько зима продлится,
Хлынувши через край?
Тихо
В твоей больнице…
— Стаська,
не умирай!..
Пусть в коридоре голом,
Слова мне не сказав,
Ставший родным онколог
Вновь отведёт глаза.
В тонкой броне халата
Медленно я войду
В маленькую палату
В тягостную
Беду…
Сделаю всё как нужно,
Слёзы сумею скрыть.
Буду острить натужно,
О пустяках говорить,
Врать, от стыда сгорая!..
Так и не разберу:
Может быть, мы играем
Оба
В одну игру?!
Может, болтая о разном, —
Очень ещё живой —
Ты между тем прекрасно
Знаешь диагноз свой.
Может, смеёшься нарочно
В этот и в прошлый раз.
Голову нам мороча,
Слишком жалея нас?!
В окнах больших и хмурых,
Высветится ответ.
Как на твоих гравюрах —
Белый и чёрный цвет.
И до безумия просто
Канет в снежный февраль
Страшная эта просьба:
— Стаська, не умирай!
Роберт Рождественский
Один мой друг подбирает бездомных кошек,
Несет их домой, отмывает, ласкает, кормит.
Они у него в квартире пускают корни:
Любой подходящий ящичек, коврик, ковшик,
Конечно, уже оккупирован, не осталось
Такого угла, где не жили бы эти черти.
Мой друг говорит, они спасают от смерти.
Я молча включаю скепсис, киваю, скалюсь.
Он тратит все деньги на корм и лекарства кошкам,
И я удивляюсь, как он еще сам не съеден.
Он дарит котят прохожим, друзьям, соседям.
Мне тоже всучил какого-то хромоножку,
С ободранным ухом и золотыми глазами,
Тогда еще умещавшегося в ладони...
Я, кстати, заботливый сын и почетный донор,
Я честно тружусь, не пью, возвращаю займы.
Но все эти ценные качества бесполезны,
Они не идут в зачет, ничего не стоят,
Когда по ночам за окнами кто-то стонет
И в пении проводов слышен посвист лезвий,
Когда потолок опускается, тьмы бездонней,
И смерть затекает в стоки, сочится в щели,
Когда она садится на край постели
И гладит меня по щеке ледяной ладонью,
Все тело сводит, к нёбу язык припаян,
Смотрю ей в глаза, не могу отвести взгляда.
Мой кот Хромоножка подходит, ложится рядом.
Она отступает.
© Дана Сидерос, 2009 г.
Несет их домой, отмывает, ласкает, кормит.
Они у него в квартире пускают корни:
Любой подходящий ящичек, коврик, ковшик,
Конечно, уже оккупирован, не осталось
Такого угла, где не жили бы эти черти.
Мой друг говорит, они спасают от смерти.
Я молча включаю скепсис, киваю, скалюсь.
Он тратит все деньги на корм и лекарства кошкам,
И я удивляюсь, как он еще сам не съеден.
Он дарит котят прохожим, друзьям, соседям.
Мне тоже всучил какого-то хромоножку,
С ободранным ухом и золотыми глазами,
Тогда еще умещавшегося в ладони...
Я, кстати, заботливый сын и почетный донор,
Я честно тружусь, не пью, возвращаю займы.
Но все эти ценные качества бесполезны,
Они не идут в зачет, ничего не стоят,
Когда по ночам за окнами кто-то стонет
И в пении проводов слышен посвист лезвий,
Когда потолок опускается, тьмы бездонней,
И смерть затекает в стоки, сочится в щели,
Когда она садится на край постели
И гладит меня по щеке ледяной ладонью,
Все тело сводит, к нёбу язык припаян,
Смотрю ей в глаза, не могу отвести взгляда.
Мой кот Хромоножка подходит, ложится рядом.
Она отступает.
© Дана Сидерос, 2009 г.
Владимир Турищев
практически не известный автор исполнитель своих песен, лауреат конкурсов бардовской песни "Соловьиная трель"
Ждать у засохшего моря погоды
Думать о чем то очень приятном
Видеть на солнышке черные пятна
Все это странно и непонятно
Ступать по своим же но скрытым пятам,
отступать по сожженным тобой же мостам
И умирать, если не трудно
все это странно и безрассудно
Вчерашнее солнце кого то разбудит
кого то согреет, кого то не будет
ведь кто то родился, а кто то загнулся
Сегодняшним утром я не проснулся...
Еще один кублет не помню
практически не известный автор исполнитель своих песен, лауреат конкурсов бардовской песни "Соловьиная трель"
Ждать у засохшего моря погоды
Думать о чем то очень приятном
Видеть на солнышке черные пятна
Все это странно и непонятно
Ступать по своим же но скрытым пятам,
отступать по сожженным тобой же мостам
И умирать, если не трудно
все это странно и безрассудно
Вчерашнее солнце кого то разбудит
кого то согреет, кого то не будет
ведь кто то родился, а кто то загнулся
Сегодняшним утром я не проснулся...
Еще один кублет не помню
Ну если уж о бардах речи зашла...
Андрей Козловский
Белого облака серая тень
Падает в поле, давно опустевшее.
Скажут: добился всего, что хотел.
И возразить бы - да нечего, нечего.
Правды вчерашней слабеют огни,
Нынешней веры - возможности скромные.
Жизнь разобьет нас на "мы" и "они",
Вспомнится злое, забудется доброе.
Горькие спутники в долгие дни -
Мысли печальные, листья осенние.
Мы не одни, даже если одни,
И в одиночестве нет нам спасения.
Строим, как в детстве, корабль из песка:
Вот и уходите... Жаль - вы мне дороги.
Время снежинкой коснется виска,
Вспомнится злое, забудется доброе.
Слышишь, раздался последний звонок -
Зритель уйдет, и опустится занавес.
Кто-то остался и ждет за окном,
Ради него я попробую заново.
Будто бы яблони вновь расцвели,
Будто бы птицы опять возвращаются...
Вот уж и я исчезаю вдали,
Вот уж другой в той дали появляется.
Андрей Козловский
Белого облака серая тень
Падает в поле, давно опустевшее.
Скажут: добился всего, что хотел.
И возразить бы - да нечего, нечего.
Правды вчерашней слабеют огни,
Нынешней веры - возможности скромные.
Жизнь разобьет нас на "мы" и "они",
Вспомнится злое, забудется доброе.
Горькие спутники в долгие дни -
Мысли печальные, листья осенние.
Мы не одни, даже если одни,
И в одиночестве нет нам спасения.
Строим, как в детстве, корабль из песка:
Вот и уходите... Жаль - вы мне дороги.
Время снежинкой коснется виска,
Вспомнится злое, забудется доброе.
Слышишь, раздался последний звонок -
Зритель уйдет, и опустится занавес.
Кто-то остался и ждет за окном,
Ради него я попробую заново.
Будто бы яблони вновь расцвели,
Будто бы птицы опять возвращаются...
Вот уж и я исчезаю вдали,
Вот уж другой в той дали появляется.
Бабушка
Идет с магазина в платочек одетая
Точнее «плетется», на пенсию сетуя
Купила сметаны, пряники мятные
Внуку, за сотню, - яйцо шоколадное
Нести тяжело, хоть купила немного
А надо в аптеку через дорогу
На зебру ступила левой ногой,
Минуту спустя ступила второй
«Город большой.. Сколько машин!»
И вот на машине один гражданин,
Наверное важный-не просто прохожий
Сигналит бабуле и ждать он не может
Давление скачет, сердце стучит
Водитель, поехав, ей в спину кричит
«Дома сиди или ройся на даче..
Когда уже сдохнешь, старая кляча!»
Ведь он торопился — работа,дела
А здесь на дорогу ступила «карга».
Много бабуль, послала бы матом.
Но эта дошла, тихонько заплакав
Заплакав про все — от слов «гражданина»,
О том что купила на сколько хватило,
О том что во время великой войны,
Про булочку хлеба видела сны.
Про то что болит, про подруг боевых
И про супруга что нету в живых.
Увидев табличку «среда-выходной»
Она потащилась обратно домой.
А тот «гражданин» и забыл инцидент
Он, кстати, владеет сетью аптек.
Спешит в ресторан «обсудить одно дельце»
Спешит на машине, с тонировкой на сердце.
Роман Падерин
Идет с магазина в платочек одетая
Точнее «плетется», на пенсию сетуя
Купила сметаны, пряники мятные
Внуку, за сотню, - яйцо шоколадное
Нести тяжело, хоть купила немного
А надо в аптеку через дорогу
На зебру ступила левой ногой,
Минуту спустя ступила второй
«Город большой.. Сколько машин!»
И вот на машине один гражданин,
Наверное важный-не просто прохожий
Сигналит бабуле и ждать он не может
Давление скачет, сердце стучит
Водитель, поехав, ей в спину кричит
«Дома сиди или ройся на даче..
Когда уже сдохнешь, старая кляча!»
Ведь он торопился — работа,дела
А здесь на дорогу ступила «карга».
Много бабуль, послала бы матом.
Но эта дошла, тихонько заплакав
Заплакав про все — от слов «гражданина»,
О том что купила на сколько хватило,
О том что во время великой войны,
Про булочку хлеба видела сны.
Про то что болит, про подруг боевых
И про супруга что нету в живых.
Увидев табличку «среда-выходной»
Она потащилась обратно домой.
А тот «гражданин» и забыл инцидент
Он, кстати, владеет сетью аптек.
Спешит в ресторан «обсудить одно дельце»
Спешит на машине, с тонировкой на сердце.
Роман Падерин
-
- Сообщения: 8
- Зарегистрирован: 30 май 2016, 07:07
- Страна: Канада
- Откуда: Bermuda
- Контактная информация:
Сколько версий не читала, все сходятся на том, что палатку дятловцы покинули ночью, а потом по разным причинам решили идти к кедру. И никто не останавливается на объяснении того, как они в темноте на расстоянии 1-1,5 км разглядели этот самый кедр?
___
XRumer 12.0.17 + SocPlugin: Самый лучший программный комплекс для SMM, а также для разносторонней рассылки по форумам, блогам, гостевым, доскам с автоматическим обходом капчи (включая известную РеКапчу!)
___
XRumer 12.0.17 + SocPlugin: Самый лучший программный комплекс для SMM, а также для разносторонней рассылки по форумам, блогам, гостевым, доскам с автоматическим обходом капчи (включая известную РеКапчу!)
"Место в строю"
Двенадцать молча ушли с бугра:
Сила, мол, ломит силу...
Сказал тринадцатый: "Нет, не пора!"
И лег один к "максиму".
Он слово своё до конца сдержал,
Сдавая смертный экзамен.
Судьбою двенадцати стал трибунал.
Тринадцатый жив, хоть и ранен.
В боях человеку цена не одна.
Не все перед смертью братья.
...Хотел бы тринадцатым быть я всегда:
Маленькая, но гарантия!
/П.Булушев
Двенадцать молча ушли с бугра:
Сила, мол, ломит силу...
Сказал тринадцатый: "Нет, не пора!"
И лег один к "максиму".
Он слово своё до конца сдержал,
Сдавая смертный экзамен.
Судьбою двенадцати стал трибунал.
Тринадцатый жив, хоть и ранен.
В боях человеку цена не одна.
Не все перед смертью братья.
...Хотел бы тринадцатым быть я всегда:
Маленькая, но гарантия!
/П.Булушев
ЛОСИХА
На поляне тихо,
Ёлок хоровод.
Во снегах лосиха
Тонет и плывёт.
Иней сладко тает,
Серебрит ей бок...
В чреве вновь пихает
Маленький лосёк...
Выстрел! Снега копоть.
И надрывный бег...
Кровь, как чёрный дёготь,
Брызжет в мёрзлый снег...
А когда упала
В гущу лун и звёзд,
То стальное жало
Человек вознёс.
Опустил он лапу
И извергнул рык:
'Будет шкура нА пол
С рыжим, самый шик!'
Стало звёзд не видно,
Отемнела явь.
И лосиха сгибла,
Рыка не поняв.
А лоська сердечко,
Веря во своё,
Пять минут беспечно
Билось без неё.
© Татьяна Смертина
На поляне тихо,
Ёлок хоровод.
Во снегах лосиха
Тонет и плывёт.
Иней сладко тает,
Серебрит ей бок...
В чреве вновь пихает
Маленький лосёк...
Выстрел! Снега копоть.
И надрывный бег...
Кровь, как чёрный дёготь,
Брызжет в мёрзлый снег...
А когда упала
В гущу лун и звёзд,
То стальное жало
Человек вознёс.
Опустил он лапу
И извергнул рык:
'Будет шкура нА пол
С рыжим, самый шик!'
Стало звёзд не видно,
Отемнела явь.
И лосиха сгибла,
Рыка не поняв.
А лоська сердечко,
Веря во своё,
Пять минут беспечно
Билось без неё.
© Татьяна Смертина
ДА, УМРУ Я!
Да, умру я!
И что ж такого?
Хоть сейчас из нагана в лоб!
...Может быть,
Гробовщик толковый
Смастерит мне хороший гроб.
А на что мне хороший гроб-то?
Зарывайте меня хоть как!
Жалкий след мой
Будет затоптан
Башмаками других бродяг.
И останется всё,
Как было,
На Земле, не для всех родной...
Будет так же
Светить Светило
На заплёванный шар земной!
Николай Рубцов, 1954
.....................................................
ПРАЗДНИК В ПОСЕЛКЕ
Сколько водки выпито!
Сколько стекол выбито!
Сколько средств закошено!
Сколько женщин брошено!
Чьи-то дети плакали,
Где-то финки звякали...
Эх, сивуха сивая!
Жизнь была... красивая!
Николай Рубцов, 1959
Да, умру я!
И что ж такого?
Хоть сейчас из нагана в лоб!
...Может быть,
Гробовщик толковый
Смастерит мне хороший гроб.
А на что мне хороший гроб-то?
Зарывайте меня хоть как!
Жалкий след мой
Будет затоптан
Башмаками других бродяг.
И останется всё,
Как было,
На Земле, не для всех родной...
Будет так же
Светить Светило
На заплёванный шар земной!
Николай Рубцов, 1954
.....................................................
ПРАЗДНИК В ПОСЕЛКЕ
Сколько водки выпито!
Сколько стекол выбито!
Сколько средств закошено!
Сколько женщин брошено!
Чьи-то дети плакали,
Где-то финки звякали...
Эх, сивуха сивая!
Жизнь была... красивая!
Николай Рубцов, 1959
У нас в Рязани, глянь - грибы с глазами!
Люблю берёзки песню, ветра свист.
А в Интернете мне вчера сказали,
Что я за это - сволочь и нацист!
Что я поборник старины глубокой,
Что нас, таких, нехудо бы в овраг!
Что наша Русь, России вышла боком,
И что лаптёжник я и миру - враг!
Слюною брызгали: 'Все братья в этом мире,
А вам - изба трухлявая да печь!' -
Ну, дай вам бог: онлайн, в своей квартире
Под этих 'братьев' без зазренья лечь.
Вот это штука - надо ж, сколько тины!
Мы будто у кого-то на крючке -
Им по душе святые валентины
И санта-клаус в узком пиджачке.
Ещё шипели про казну пустую -
Не лучше ли вкусить чужих даров?! -
А я-то глотку рву за Русь святую,
А я про корни да про отчий кров:
Ну а у них особые приметы -
Где скинул шапку, там-то и родня!
Куда же я, в какие 'интернеты'?
Эй, гриб с глазами, стереги меня...
Сергей Дворецкий
Люблю берёзки песню, ветра свист.
А в Интернете мне вчера сказали,
Что я за это - сволочь и нацист!
Что я поборник старины глубокой,
Что нас, таких, нехудо бы в овраг!
Что наша Русь, России вышла боком,
И что лаптёжник я и миру - враг!
Слюною брызгали: 'Все братья в этом мире,
А вам - изба трухлявая да печь!' -
Ну, дай вам бог: онлайн, в своей квартире
Под этих 'братьев' без зазренья лечь.
Вот это штука - надо ж, сколько тины!
Мы будто у кого-то на крючке -
Им по душе святые валентины
И санта-клаус в узком пиджачке.
Ещё шипели про казну пустую -
Не лучше ли вкусить чужих даров?! -
А я-то глотку рву за Русь святую,
А я про корни да про отчий кров:
Ну а у них особые приметы -
Где скинул шапку, там-то и родня!
Куда же я, в какие 'интернеты'?
Эй, гриб с глазами, стереги меня...
Сергей Дворецкий
Если в прошлое, лучше трамваем
со звоночком, поддатым соседом,
грязным школьником, тётей с приветом,
чтоб листва тополиная следом.
Через пять или шесть остановок
въедем в восьмидесятые годы:
слева - фабрики, справа - заводы,
не тушуйся, закуривай, что ты.
Что ты мямлишь скептически, типа
это всё из набоковской прозы,
он барчук, мы с тобою отбросы,
улыбнись, на лице твоём слёзы.
Это наша с тобой остановка:
там - плакаты, а там - транспаранты,
небо синее, красные банты,
чьи-то похороны, музыканты.
Подыграй на зубах этим дядям
и отчаль под красивые звуки,
куртка кожаная, руки в брюки,
да по улочке вечной разлуки.
Да по улице вечной печали
в дом родимый, сливаясь с закатом,
одиночеством, сном, листопадом,
возвращайся убитым солдатом.
Борис Рыжий
со звоночком, поддатым соседом,
грязным школьником, тётей с приветом,
чтоб листва тополиная следом.
Через пять или шесть остановок
въедем в восьмидесятые годы:
слева - фабрики, справа - заводы,
не тушуйся, закуривай, что ты.
Что ты мямлишь скептически, типа
это всё из набоковской прозы,
он барчук, мы с тобою отбросы,
улыбнись, на лице твоём слёзы.
Это наша с тобой остановка:
там - плакаты, а там - транспаранты,
небо синее, красные банты,
чьи-то похороны, музыканты.
Подыграй на зубах этим дядям
и отчаль под красивые звуки,
куртка кожаная, руки в брюки,
да по улочке вечной разлуки.
Да по улице вечной печали
в дом родимый, сливаясь с закатом,
одиночеством, сном, листопадом,
возвращайся убитым солдатом.
Борис Рыжий
Мой товарищ, в смертельной агонии
Не зови понапрасну друзей.
Дай-ка лучше согрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.
Ты не плачь, не стони, ты не маленький,
Ты не ранен, ты просто убит.
Дай на память сниму с тебя валенки.
Нам еще наступать предстоит.
Декабрь 1944 г.
Стихи из планшета гвардии лейтенанта Иона Дегена
Не зови понапрасну друзей.
Дай-ка лучше согрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.
Ты не плачь, не стони, ты не маленький,
Ты не ранен, ты просто убит.
Дай на память сниму с тебя валенки.
Нам еще наступать предстоит.
Декабрь 1944 г.
Стихи из планшета гвардии лейтенанта Иона Дегена
ЖАЖДА
Воздух - крутой кипяток.
В глазах огневые круги.
Воды последний глоток
Я отдал сегодня другу.
А друг все равно...
И сейчас
Меня сожаление мучит:
Глотком тем его не спас.
Себе бы оставить лучше.
Но если сожжет меня зной
И пуля меня окровавит,
Товарищ полуживой
Плечо мне свое подставит.
Я выплюнул горькую пыль,
Скребущую горло,
Без влаги,
Я выбросил в душный ковыль
Ненужную флягу.
Август 1942 г.
Стихи из планшета гвардии лейтенанта Иона Дегена
Воздух - крутой кипяток.
В глазах огневые круги.
Воды последний глоток
Я отдал сегодня другу.
А друг все равно...
И сейчас
Меня сожаление мучит:
Глотком тем его не спас.
Себе бы оставить лучше.
Но если сожжет меня зной
И пуля меня окровавит,
Товарищ полуживой
Плечо мне свое подставит.
Я выплюнул горькую пыль,
Скребущую горло,
Без влаги,
Я выбросил в душный ковыль
Ненужную флягу.
Август 1942 г.
Стихи из планшета гвардии лейтенанта Иона Дегена
Я хотел бы родиться верблюдом...
Но не тем, что в Сахаре пашет.
Я б хотел быть красивым животным,
Чтоб гулять в Подмосковии нашем...
Наслаждаться полей беспредельем,
Пробираться сквозь темные кущи,
Где от птичьего пенья-веселья
На душе становилось бы лучше!
Я б нашел себе верблюдицу,
Чтоб горбы были пятый номер!
Чтоб от губ ее влажных и полных
Как увидел - так сразу помер!
Мы б гуляли по тихим полянам,
Я б читал ей Бернса и Брехта,
А она бы ко мне прижималась
Своим теплым верблюжьим мехом...
Но в лесах сейчас не до смеха -
От тоски передохли мухи:
Все запакостили не верблюды,
А двуногие, умные люди...
Нет, в верблюды мне нет дороги,
Не качать горделиво горбами!
Не пускают цепкие корни...
Я останусь здесь, вместе с вами...
"Человек" - звучит очень гордо,
Как неведомый, страшный диагноз,
Приговор суда без прощенья,
Предсказание без покаянья!
Но не тем, что в Сахаре пашет.
Я б хотел быть красивым животным,
Чтоб гулять в Подмосковии нашем...
Наслаждаться полей беспредельем,
Пробираться сквозь темные кущи,
Где от птичьего пенья-веселья
На душе становилось бы лучше!
Я б нашел себе верблюдицу,
Чтоб горбы были пятый номер!
Чтоб от губ ее влажных и полных
Как увидел - так сразу помер!
Мы б гуляли по тихим полянам,
Я б читал ей Бернса и Брехта,
А она бы ко мне прижималась
Своим теплым верблюжьим мехом...
Но в лесах сейчас не до смеха -
От тоски передохли мухи:
Все запакостили не верблюды,
А двуногие, умные люди...
Нет, в верблюды мне нет дороги,
Не качать горделиво горбами!
Не пускают цепкие корни...
Я останусь здесь, вместе с вами...
"Человек" - звучит очень гордо,
Как неведомый, страшный диагноз,
Приговор суда без прощенья,
Предсказание без покаянья!
крест гумилёв
Председатель Совнаркома, Наркомпроса, Мининдела!
Эта местность мне знакома, как окраина Китая!
Эта личность мне знакома! Знак допроса вместо тела.
Многоточие шинели. Вместо мозга -- запятая.
Вместо горла -- темный вечер. Вместо буркал -- знак деленья.
Вот и вышел человечек, представитель населенья.
Вот и вышел гражданин,
достающий из штанин.
"А почем та радиола?"
"Кто такой Савонарола?"
"Вероятно, сокращенье".
"Где сортир, прошу прощенья?"
Входит Пушкин в летном шлеме, в тонких пальцах -- папироса.
В чистом поле мчится скорый с одиноким пассажиром.
И нарезанные косо, как полтавская, колеса
с выковыренным под Гдовом пальцем стрелочника жиром
оживляют скатерть снега, полустанки и развилки
обдавая содержимым опрокинутой бутылки.
Прячась в логово свое
волки воют "?-мое".
"Жизнь -- она как лотерея".
"Вышла замуж за еврея".
"Довели страну до ручки".
"Дай червонец до получки".
Входит Гоголь в бескозырке, рядом с ним -- меццо-сопрано.
В продуктовом -- кот наплакал; бродят крысы, бакалея.
Пряча твердый рог в каракуль, некто в брюках из барана
превращается в тирана на трибуне мавзолея.
Говорят лихие люди, что внутри, разочарован
под конец, как фиш на блюде, труп лежит нафарширован.
Хорошо, утратив речь,
встать с винтовкой гроб стеречь.
"Не смотри в глаза мне, дева:
все равно пойдешь налево".
"У попа была собака".
"Оба умерли от рака".
Входит Лев Толстой в пижаме, всюду -- Ясная Поляна.
(Бродят парубки с ножами, пахнет шипром с комсомолом.)
Он -- предшественник Тарзана: самописка -- как лиана,
взад-вперед летают ядра над французским частоколом.
Се -- великий сын России, хоть и правящего класса!
Муж, чьи правнуки босые тоже редко видят мясо.
Чудо-юдо: нежный граф
превратился в книжный шкаф!
"Приучил ее к минету".
"Что за шум, а драки нету?"
"Крыл последними словами".
"Кто последний? Я за вами".
Входит пара Александров под конвоем Николаши.
Говорят "Какая лажа" или "Сладкое повидло".
По Европе бродят нары в тщетных поисках параши,
натыкаясь повсеместно на застенчивое быдло.
Размышляя о причале, по волнам плывет "Аврора",
чтобы выпалить в начале непрерывного террора.
Ой ты, участь корабля:
скажешь "пли!" -- ответят "бля!"
"Сочетался с нею браком".
"Все равно поставлю раком".
"Эх, Цусима-Хиросима!
Жить совсем невыносимо".
Входят Герцен с Огаревым, воробьи щебечут в рощах.
Что звучит в момент обхвата как наречие чужбины.
Лучший вид на этот город -- если сесть в бомбардировщик.
Глянь -- набрякшие, как вата из нескромныя ложбины,
размножаясь без резона, тучи льнут к архитектуре.
Кремль маячит, точно зона; говорят, в миниатюре.
Ветер свищет. Выпь кричит.
Дятел ворону стучит.
"Говорят, открылся Пленум".
"Врезал ей меж глаз поленом".
"Над арабской мирной хатой
гордо реет жид пархатый".
Входит Сталин с Джугашвили, между ними вышла ссора.
Быстро целятся друг в друга, нажимают на собачку,
и дымящаяся трубка... Так, по мысли режиссера,
и погиб Отец Народов, в день выкуривавший пачку.
И стоят хребты Кавказа как в почетном карауле.
Из коричневого глаза бьет ключом Напареули.
Друг-кунак вонзает клык
в недоеденный шашлык.
"Ты смотрел Дерсу Узала?"
"Я тебе не все сказала".
"Раз чучмек, то верит в Будду".
"Сукой будешь?" "Сукой буду".
Входит с криком Заграница, с запрещенным полушарьем
и с торчащим из кармана горизонтом, что опошлен.
Обзывает Ермолая Фредериком или Шарлем,
придирается к закону, кипятится из-за пошлин,
восклицая: "Как живете!" И смущают глянцем плоти
Рафаэль с Буонаротти -- ни черта на обороте.
Пролетарии всех стран
Маршируют в ресторан.
"В этих шкарах ты как янки".
"Я сломал ее по пьянке".
"Был всю жизнь простым рабочим".
"Между прочим, все мы дрочим".
Входят Мысли о Грядущем, в гимнастерках цвета хаки.
Вносят атомную бомбу с баллистическим снарядом.
Они пляшут и танцуют: "Мы вояки-забияки!
Русский с немцем лягут рядом; например, под Сталинградом".
И, как вдовые Матрены, глухо воют циклотроны.
В Министерстве Обороны громко каркают вороны.
Входишь в спальню -- вот те на:
на подушке -- ордена.
"Где яйцо, там -- сковородка".
"Говорят, что скоро водка
снова будет по рублю".
"Мам, я папу не люблю".
Входит некто православный, говорит: "Теперь я -- главный.
У меня в душе Жар-птица и тоска по государю.
Скоро Игорь воротится насладиться Ярославной.
Дайте мне перекреститься, а не то -- в лицо ударю.
Хуже порчи и лишая -- мыслей западных зараза.
Пой, гармошка, заглушая саксофон -- исчадье джаза".
И лобзают образа
с плачем жертвы обреза...
"Мне -- бифштекс по-режиссерски".
"Бурлаки в Североморске
тянут крейсер бечевой,
исхудав от лучевой".
Входят Мысли о Минувшем, все одеты как попало,
с предпочтеньем к чернобурым. На классической латыни
и вполголоса по-русски произносят: "Все пропало,
а) фокстрот под абажуром, черно-белые святыни;
б) икра, севрюга, жито; в) красавицыны бели.
Но -- не хватит алфавита. И младенец в колыбели,
слыша "баюшки-баю",
отвечает: "мать твою!" ".
"Влез рукой в шахну, знакомясь".
"Подмахну -- и в Сочи". "Помесь
лейкоцита с антрацитом
называется Коцитом".
Входят строем пионеры, кто -- с моделью из фанеры,
кто -- с написанным вручную содержательным доносом.
С того света, как химеры, палачи-пенсионеры
одобрительно кивают им, задорным и курносым,
что врубают "Русский бальный" и вбегают в избу к тяте
выгнать тятю из двуспальной, где их сделали, кровати.
Что попишешь? Молодежь.
Не задушишь, не убьешь.
"Харкнул в суп, чтоб скрыть досаду".
"Я с ним рядом срать не сяду".
"А моя, как та мадонна,
не желает без гондона".
Входит Лебедь с Отраженьем в круглом зеркале, в котором
взвод берез идет вприсядку, первой скрипке корча рожи.
Пылкий мэтр с воображеньем, распаленным гренадером,
только робкого десятку, рвет когтями бархат ложи.
Дождь идет. Собака лает. Свесясь с печки, дрянь косая
с голым задом донимает инвалида, гвоздь кусая:
"Инвалид, а инвалид.
У меня внутри болит".
"Ляжем в гроб, хоть час не пробил!"
"Это -- сука или кобель?"
"Склока следствия с причиной
прекращается с кончиной".
Входит Мусор с криком: "Хватит!" Прокурор скулу квадратит.
Дверь в пещеру гражданина не нуждается в "сезаме".
То ли правнук, то ли прадед в рудных недрах тачку катит,
обливаясь щедрым недрам в масть кристальными слезами.
И за смертною чертою, лунным блеском залитою,
челюсть с фиксой золотою блещет вечной мерзлотою.
Знать, надолго хватит жил
тех, кто головы сложил.
"Хата есть, да лень тащиться".
"Я не блядь, а крановщица".
"Жизнь возникла как привычка
раньше куры и яичка".
Мы заполнили всю сцену! Остается влезть на стену!
Взвиться соколом под купол! Сократиться в аскарида!
Либо всем, включая кукол, языком взбивая пену,
хором вдруг совокупиться, чтобы вывести гибрида.
Бо, пространство экономя, как отлиться в форму массе,
кроме кладбища и кроме черной очереди к кассе?
Эх, даешь простор степной
без реакции цепной!
"Дайте срок без приговора!"
"Кто кричит: "Держите вора!"?"
"Рисовала член в тетради".
"Отпустите, Христа ради".
Входит Вечер в Настоящем, дом у чорта на куличках.
Скатерть спорит с занавеской в смысле внешнего убранства.
Исключив сердцебиенье -- этот лепет я в кавычках --
ощущенье, будто вычтен Лобачевский из пространства.
Ропот листьев цвета денег, комариный ровный зуммер.
Глаз не в силах увеличить шесть-на-девять тех, кто умер,
кто пророс густой травой.
Впрочем, это не впервой.
"От любви бывают дети.
Ты теперь один на свете.
Помнишь песню, что, бывало,
я в потемках напевала?
Это -- кошка, это -- мышка.
Это -- лагерь, это -- вышка.
Это -- время тихой сапой
убивает маму с папой".
Эта местность мне знакома, как окраина Китая!
Эта личность мне знакома! Знак допроса вместо тела.
Многоточие шинели. Вместо мозга -- запятая.
Вместо горла -- темный вечер. Вместо буркал -- знак деленья.
Вот и вышел человечек, представитель населенья.
Вот и вышел гражданин,
достающий из штанин.
"А почем та радиола?"
"Кто такой Савонарола?"
"Вероятно, сокращенье".
"Где сортир, прошу прощенья?"
Входит Пушкин в летном шлеме, в тонких пальцах -- папироса.
В чистом поле мчится скорый с одиноким пассажиром.
И нарезанные косо, как полтавская, колеса
с выковыренным под Гдовом пальцем стрелочника жиром
оживляют скатерть снега, полустанки и развилки
обдавая содержимым опрокинутой бутылки.
Прячась в логово свое
волки воют "?-мое".
"Жизнь -- она как лотерея".
"Вышла замуж за еврея".
"Довели страну до ручки".
"Дай червонец до получки".
Входит Гоголь в бескозырке, рядом с ним -- меццо-сопрано.
В продуктовом -- кот наплакал; бродят крысы, бакалея.
Пряча твердый рог в каракуль, некто в брюках из барана
превращается в тирана на трибуне мавзолея.
Говорят лихие люди, что внутри, разочарован
под конец, как фиш на блюде, труп лежит нафарширован.
Хорошо, утратив речь,
встать с винтовкой гроб стеречь.
"Не смотри в глаза мне, дева:
все равно пойдешь налево".
"У попа была собака".
"Оба умерли от рака".
Входит Лев Толстой в пижаме, всюду -- Ясная Поляна.
(Бродят парубки с ножами, пахнет шипром с комсомолом.)
Он -- предшественник Тарзана: самописка -- как лиана,
взад-вперед летают ядра над французским частоколом.
Се -- великий сын России, хоть и правящего класса!
Муж, чьи правнуки босые тоже редко видят мясо.
Чудо-юдо: нежный граф
превратился в книжный шкаф!
"Приучил ее к минету".
"Что за шум, а драки нету?"
"Крыл последними словами".
"Кто последний? Я за вами".
Входит пара Александров под конвоем Николаши.
Говорят "Какая лажа" или "Сладкое повидло".
По Европе бродят нары в тщетных поисках параши,
натыкаясь повсеместно на застенчивое быдло.
Размышляя о причале, по волнам плывет "Аврора",
чтобы выпалить в начале непрерывного террора.
Ой ты, участь корабля:
скажешь "пли!" -- ответят "бля!"
"Сочетался с нею браком".
"Все равно поставлю раком".
"Эх, Цусима-Хиросима!
Жить совсем невыносимо".
Входят Герцен с Огаревым, воробьи щебечут в рощах.
Что звучит в момент обхвата как наречие чужбины.
Лучший вид на этот город -- если сесть в бомбардировщик.
Глянь -- набрякшие, как вата из нескромныя ложбины,
размножаясь без резона, тучи льнут к архитектуре.
Кремль маячит, точно зона; говорят, в миниатюре.
Ветер свищет. Выпь кричит.
Дятел ворону стучит.
"Говорят, открылся Пленум".
"Врезал ей меж глаз поленом".
"Над арабской мирной хатой
гордо реет жид пархатый".
Входит Сталин с Джугашвили, между ними вышла ссора.
Быстро целятся друг в друга, нажимают на собачку,
и дымящаяся трубка... Так, по мысли режиссера,
и погиб Отец Народов, в день выкуривавший пачку.
И стоят хребты Кавказа как в почетном карауле.
Из коричневого глаза бьет ключом Напареули.
Друг-кунак вонзает клык
в недоеденный шашлык.
"Ты смотрел Дерсу Узала?"
"Я тебе не все сказала".
"Раз чучмек, то верит в Будду".
"Сукой будешь?" "Сукой буду".
Входит с криком Заграница, с запрещенным полушарьем
и с торчащим из кармана горизонтом, что опошлен.
Обзывает Ермолая Фредериком или Шарлем,
придирается к закону, кипятится из-за пошлин,
восклицая: "Как живете!" И смущают глянцем плоти
Рафаэль с Буонаротти -- ни черта на обороте.
Пролетарии всех стран
Маршируют в ресторан.
"В этих шкарах ты как янки".
"Я сломал ее по пьянке".
"Был всю жизнь простым рабочим".
"Между прочим, все мы дрочим".
Входят Мысли о Грядущем, в гимнастерках цвета хаки.
Вносят атомную бомбу с баллистическим снарядом.
Они пляшут и танцуют: "Мы вояки-забияки!
Русский с немцем лягут рядом; например, под Сталинградом".
И, как вдовые Матрены, глухо воют циклотроны.
В Министерстве Обороны громко каркают вороны.
Входишь в спальню -- вот те на:
на подушке -- ордена.
"Где яйцо, там -- сковородка".
"Говорят, что скоро водка
снова будет по рублю".
"Мам, я папу не люблю".
Входит некто православный, говорит: "Теперь я -- главный.
У меня в душе Жар-птица и тоска по государю.
Скоро Игорь воротится насладиться Ярославной.
Дайте мне перекреститься, а не то -- в лицо ударю.
Хуже порчи и лишая -- мыслей западных зараза.
Пой, гармошка, заглушая саксофон -- исчадье джаза".
И лобзают образа
с плачем жертвы обреза...
"Мне -- бифштекс по-режиссерски".
"Бурлаки в Североморске
тянут крейсер бечевой,
исхудав от лучевой".
Входят Мысли о Минувшем, все одеты как попало,
с предпочтеньем к чернобурым. На классической латыни
и вполголоса по-русски произносят: "Все пропало,
а) фокстрот под абажуром, черно-белые святыни;
б) икра, севрюга, жито; в) красавицыны бели.
Но -- не хватит алфавита. И младенец в колыбели,
слыша "баюшки-баю",
отвечает: "мать твою!" ".
"Влез рукой в шахну, знакомясь".
"Подмахну -- и в Сочи". "Помесь
лейкоцита с антрацитом
называется Коцитом".
Входят строем пионеры, кто -- с моделью из фанеры,
кто -- с написанным вручную содержательным доносом.
С того света, как химеры, палачи-пенсионеры
одобрительно кивают им, задорным и курносым,
что врубают "Русский бальный" и вбегают в избу к тяте
выгнать тятю из двуспальной, где их сделали, кровати.
Что попишешь? Молодежь.
Не задушишь, не убьешь.
"Харкнул в суп, чтоб скрыть досаду".
"Я с ним рядом срать не сяду".
"А моя, как та мадонна,
не желает без гондона".
Входит Лебедь с Отраженьем в круглом зеркале, в котором
взвод берез идет вприсядку, первой скрипке корча рожи.
Пылкий мэтр с воображеньем, распаленным гренадером,
только робкого десятку, рвет когтями бархат ложи.
Дождь идет. Собака лает. Свесясь с печки, дрянь косая
с голым задом донимает инвалида, гвоздь кусая:
"Инвалид, а инвалид.
У меня внутри болит".
"Ляжем в гроб, хоть час не пробил!"
"Это -- сука или кобель?"
"Склока следствия с причиной
прекращается с кончиной".
Входит Мусор с криком: "Хватит!" Прокурор скулу квадратит.
Дверь в пещеру гражданина не нуждается в "сезаме".
То ли правнук, то ли прадед в рудных недрах тачку катит,
обливаясь щедрым недрам в масть кристальными слезами.
И за смертною чертою, лунным блеском залитою,
челюсть с фиксой золотою блещет вечной мерзлотою.
Знать, надолго хватит жил
тех, кто головы сложил.
"Хата есть, да лень тащиться".
"Я не блядь, а крановщица".
"Жизнь возникла как привычка
раньше куры и яичка".
Мы заполнили всю сцену! Остается влезть на стену!
Взвиться соколом под купол! Сократиться в аскарида!
Либо всем, включая кукол, языком взбивая пену,
хором вдруг совокупиться, чтобы вывести гибрида.
Бо, пространство экономя, как отлиться в форму массе,
кроме кладбища и кроме черной очереди к кассе?
Эх, даешь простор степной
без реакции цепной!
"Дайте срок без приговора!"
"Кто кричит: "Держите вора!"?"
"Рисовала член в тетради".
"Отпустите, Христа ради".
Входит Вечер в Настоящем, дом у чорта на куличках.
Скатерть спорит с занавеской в смысле внешнего убранства.
Исключив сердцебиенье -- этот лепет я в кавычках --
ощущенье, будто вычтен Лобачевский из пространства.
Ропот листьев цвета денег, комариный ровный зуммер.
Глаз не в силах увеличить шесть-на-девять тех, кто умер,
кто пророс густой травой.
Впрочем, это не впервой.
"От любви бывают дети.
Ты теперь один на свете.
Помнишь песню, что, бывало,
я в потемках напевала?
Это -- кошка, это -- мышка.
Это -- лагерь, это -- вышка.
Это -- время тихой сапой
убивает маму с папой".
На лице у друга
Застывает лёд.
Но ревёт не вьюга -
Чёрный вертолёт.
Чёрная кабина,
Лопасти и вал.
Кто же та скотина,
Что его позвал?
Кто увидит снова
Дом, жену и дочь?
Кто три страшных слова
Бросил в эту ночь?
Кто вернётся к маме,
К старческим рукам?
Кто заплатит нами -
Вертолётчикам?
Может, тот кто справа,
Может, кто левей.
Отзовись, отрава,
Отзовись смелей!
Отзовись, предатель!
Ведь тебя зовёт
Чёрный птеродактиль,
Чёрный вертолёт.
Он твоя надежда,
Чёрная, как мрак.
Только ты невежда,
Гнида и дурак.
Ты заплатишь нами
За свою беду.
С памятью и снами
Я к тебе приду.
Подмигну тем оком,
На котором лёд...
Выйдет тебе боком
Чёрный вертолёт!
(С)
Застывает лёд.
Но ревёт не вьюга -
Чёрный вертолёт.
Чёрная кабина,
Лопасти и вал.
Кто же та скотина,
Что его позвал?
Кто увидит снова
Дом, жену и дочь?
Кто три страшных слова
Бросил в эту ночь?
Кто вернётся к маме,
К старческим рукам?
Кто заплатит нами -
Вертолётчикам?
Может, тот кто справа,
Может, кто левей.
Отзовись, отрава,
Отзовись смелей!
Отзовись, предатель!
Ведь тебя зовёт
Чёрный птеродактиль,
Чёрный вертолёт.
Он твоя надежда,
Чёрная, как мрак.
Только ты невежда,
Гнида и дурак.
Ты заплатишь нами
За свою беду.
С памятью и снами
Я к тебе приду.
Подмигну тем оком,
На котором лёд...
Выйдет тебе боком
Чёрный вертолёт!
(С)
У меня лично вызвало такое состояние стихотворение Маяковского "Маяк", посвященное Лиле Брик) Советую)
Глядя в российский телевизор
Те же там же и так же то же...
Под собою страны не чуя,
Наблюдая все эти рожи,
Одного лишь теперь хочу я.
Не мечтаю уже о лете,
Не хочу ни в купцы, ни в князи -
Я хочу одного на свете:
Я хочу, чтоб вы сдохли, мрази.
Все, что до тошноты знакомы,
Все, что лезут в глаза и уши -
От верховного лысогнома
До последней домашней ксюши,
От блажащей массовки снизу
До верхушки в гэбульных рясах,
От державного жополиза
До эстрадного жопотряса.
Я хочу увидать их в морге,
Чтоб прозектор кромсал их тушки -
От наследника-недозорге
До сосательной журналюшки.
От потешных зиц-атаманов
До героев конька и мата,
От вождя молодых баранов
До дворового дипломата.
От рубителей прежней щепки
До строгателей новой стружки,
От носителя главной кепки
До звонящей в эфир старушки.
Наступает он, зрим и четок -
Край, когда одного лишь надо:
Не зарплат, не жратвы, не шмоток,
А того, чтоб вы сдохли, гады.
Вместе с вашей холуйской спесью,
Вместе с вашей вселенской ложью,
Вместе с вашей блевотной лестью,
Вместе с вашей рычащей вошью.
Не ослепли мы, не оглохли,
Сколь ни бейтесь в пиар-угаре -
Мы ответим вам: чтоб вы сдохли!
ЧТОБ ВЫ ВСЕ ПЕРЕДОХЛИ,ТВАРИ!!!
Те же там же и так же то же...
Под собою страны не чуя,
Наблюдая все эти рожи,
Одного лишь теперь хочу я.
Не мечтаю уже о лете,
Не хочу ни в купцы, ни в князи -
Я хочу одного на свете:
Я хочу, чтоб вы сдохли, мрази.
Все, что до тошноты знакомы,
Все, что лезут в глаза и уши -
От верховного лысогнома
До последней домашней ксюши,
От блажащей массовки снизу
До верхушки в гэбульных рясах,
От державного жополиза
До эстрадного жопотряса.
Я хочу увидать их в морге,
Чтоб прозектор кромсал их тушки -
От наследника-недозорге
До сосательной журналюшки.
От потешных зиц-атаманов
До героев конька и мата,
От вождя молодых баранов
До дворового дипломата.
От рубителей прежней щепки
До строгателей новой стружки,
От носителя главной кепки
До звонящей в эфир старушки.
Наступает он, зрим и четок -
Край, когда одного лишь надо:
Не зарплат, не жратвы, не шмоток,
А того, чтоб вы сдохли, гады.
Вместе с вашей холуйской спесью,
Вместе с вашей вселенской ложью,
Вместе с вашей блевотной лестью,
Вместе с вашей рычащей вошью.
Не ослепли мы, не оглохли,
Сколь ни бейтесь в пиар-угаре -
Мы ответим вам: чтоб вы сдохли!
ЧТОБ ВЫ ВСЕ ПЕРЕДОХЛИ,ТВАРИ!!!
Слышал легенду,
Будто когда-то
Эту страну населяли гиганты.
Будто бы жили
Странной судьбою:
Были готовы к работе и к бою,
От недостатка
Хлеба и мяса
Бредили Марксом, Победой и Марсом,
Снежной тайгою,
Арктикой хмурой,
Яркими звёздами над Байконуром,
Пламенем жарким,
Бездной бездонной...
Строили шахты, плотины и домны.
И заблуждались,
И побеждали.
Ждали гостей из немыслимой дали.
Сквозь канонаду
Бойни кровавой
Мчались, чтоб рухнуть в высокие травы,
В снег почерневший,
В воду и в глину...
Алый свой флаг вознесли над Берлином.
Шли от колхозной
Луковой грядки
К Олимпиаде, Афгану, разрядке.
Шли сквозь шаблоны
И трафареты,
Шли, за собой увлекая планету,
Кровью писали
Добрую сказку.
Даже ошибки их были гигантски.
Верили, веру
В сердце лелея,
В непогрешимость речей с Мавзолея,
Знали, что правы
Серп их и молот,
Знали, что мир лишь на время расколот,
Что не навечно
Боль и печали...
Но измельчали. Увы, измельчали...
Их же потомки
Прячутся робко
В затхлой тиши кабинетных коробок,
Мыслят стандартно,
Далью не бредят,
Сводят безжизненно с дебетом кредит,
Мелко мечтают,
Думают редко...
В них ничего не осталось от предков.
Будто когда-то
Эту страну населяли гиганты.
Будто бы жили
Странной судьбою:
Были готовы к работе и к бою,
От недостатка
Хлеба и мяса
Бредили Марксом, Победой и Марсом,
Снежной тайгою,
Арктикой хмурой,
Яркими звёздами над Байконуром,
Пламенем жарким,
Бездной бездонной...
Строили шахты, плотины и домны.
И заблуждались,
И побеждали.
Ждали гостей из немыслимой дали.
Сквозь канонаду
Бойни кровавой
Мчались, чтоб рухнуть в высокие травы,
В снег почерневший,
В воду и в глину...
Алый свой флаг вознесли над Берлином.
Шли от колхозной
Луковой грядки
К Олимпиаде, Афгану, разрядке.
Шли сквозь шаблоны
И трафареты,
Шли, за собой увлекая планету,
Кровью писали
Добрую сказку.
Даже ошибки их были гигантски.
Верили, веру
В сердце лелея,
В непогрешимость речей с Мавзолея,
Знали, что правы
Серп их и молот,
Знали, что мир лишь на время расколот,
Что не навечно
Боль и печали...
Но измельчали. Увы, измельчали...
Их же потомки
Прячутся робко
В затхлой тиши кабинетных коробок,
Мыслят стандартно,
Далью не бредят,
Сводят безжизненно с дебетом кредит,
Мелко мечтают,
Думают редко...
В них ничего не осталось от предков.
-
- Рядовой
- Сообщения: 150
- Зарегистрирован: 20 дек 2017, 05:06
Завтра обязательно что-то случится.
Завтра непременно что-то произойдет.
Может я летать научусь, как птица,
или времени останавливать ход.
Завтра выяснится, что я царский потомок
и должен по праву усесться на трон.
Или запою, вдруг, бархатным баритоном.
Или бомбу обезврежу в метро.
Или напишу гениальную книгу,
которая окажется во сто крат
умнее всех остальных, и мигом
стану Нобелевский лауреат.
У меня предчувствие, и оно не обманет,
будет что-то грандиозное, сомнений нет.
Возможно, случайно найду в кармане
супер-пупер выигрышный лотерейный билет
и закачу масштабнейший праздник -
будем всей планетой фейерверки пускать.
Или смогу лечить все болезни сразу,
и плюс ещё две, неведомые пока.
А может пятью буханками хлеба
всех голодающих смогу накормить.....
Вспомнил! Жене обещал завтра переставить мебель...
Я ж чувствовал - что-то великое должно быть!
(Александр Муравьёв, aka Галс)
------------------
Лёля Клёфт
Завтра непременно что-то произойдет.
Может я летать научусь, как птица,
или времени останавливать ход.
Завтра выяснится, что я царский потомок
и должен по праву усесться на трон.
Или запою, вдруг, бархатным баритоном.
Или бомбу обезврежу в метро.
Или напишу гениальную книгу,
которая окажется во сто крат
умнее всех остальных, и мигом
стану Нобелевский лауреат.
У меня предчувствие, и оно не обманет,
будет что-то грандиозное, сомнений нет.
Возможно, случайно найду в кармане
супер-пупер выигрышный лотерейный билет
и закачу масштабнейший праздник -
будем всей планетой фейерверки пускать.
Или смогу лечить все болезни сразу,
и плюс ещё две, неведомые пока.
А может пятью буханками хлеба
всех голодающих смогу накормить.....
Вспомнил! Жене обещал завтра переставить мебель...
Я ж чувствовал - что-то великое должно быть!
(Александр Муравьёв, aka Галс)
------------------
Лёля Клёфт
Четыре копыта, облезлая шкура...
По грязной дороге плетется понуро
Забывшая думать о чем-то хорошем,
Давно ко всему безразличная лошадь.
Она родилась жеребенком беспечным,
Но скоро хомут опустился на плечи,
И кнут над спиной заметался со свистом...
Забылась лужайка в ромашках душистых,
Забылось дыхание матери рыжей...
Лишь месят копыта дорожную жижу,
И только сгибается все тяжелее
Когда-то красивая, гордая шея.
Четыре копыта, торчащие ребра...
Скупится на ласку хозяин недобрый.
А жизнь повернуться могла по-другому -
Ведь где-то сверкают огни ипподрома,
Там тоже есть место обидам и бедам.
Но мчатся по гулкой дорожке к победам
Могучие кони, крылатые кони...
И кутают их золотые попоны.
Им, лучшим, награды и слава - но кто-то
Всегда занимается черной работой.
Чтоб им предаваться волшебному бегу,
Тебя спозаранку впрягают в телегу,
И если до срока работа состарит -
Другого коня подберут на базаре.
Четыре копыта, клокастая грива...
А время обманчиво-неторопливо.
И сбросишь, достигнув однажды предела,
Как старую шерсть, отболевшее тело.
Ругаясь, хомут рассупонит возница...
Но ты не услышишь. Ты будешь резвиться
В лугах, вознесенных над морем и сушей,
Где ждут воплощения вечные души.
Опять жеребенком промчишься по полю,
Неся не людьми возращенную волю -
Большие глаза и пушистая челка,
Четыре копытца и хвостик-метелка.
(М. Семёнова)
По грязной дороге плетется понуро
Забывшая думать о чем-то хорошем,
Давно ко всему безразличная лошадь.
Она родилась жеребенком беспечным,
Но скоро хомут опустился на плечи,
И кнут над спиной заметался со свистом...
Забылась лужайка в ромашках душистых,
Забылось дыхание матери рыжей...
Лишь месят копыта дорожную жижу,
И только сгибается все тяжелее
Когда-то красивая, гордая шея.
Четыре копыта, торчащие ребра...
Скупится на ласку хозяин недобрый.
А жизнь повернуться могла по-другому -
Ведь где-то сверкают огни ипподрома,
Там тоже есть место обидам и бедам.
Но мчатся по гулкой дорожке к победам
Могучие кони, крылатые кони...
И кутают их золотые попоны.
Им, лучшим, награды и слава - но кто-то
Всегда занимается черной работой.
Чтоб им предаваться волшебному бегу,
Тебя спозаранку впрягают в телегу,
И если до срока работа состарит -
Другого коня подберут на базаре.
Четыре копыта, клокастая грива...
А время обманчиво-неторопливо.
И сбросишь, достигнув однажды предела,
Как старую шерсть, отболевшее тело.
Ругаясь, хомут рассупонит возница...
Но ты не услышишь. Ты будешь резвиться
В лугах, вознесенных над морем и сушей,
Где ждут воплощения вечные души.
Опять жеребенком промчишься по полю,
Неся не людьми возращенную волю -
Большие глаза и пушистая челка,
Четыре копытца и хвостик-метелка.
(М. Семёнова)
Кто сейчас на конференции
Сейчас этот форум просматривают: нет зарегистрированных пользователей и 2 гостя